Полгода спустя
Со стороны меланхоличного Гурона дул лёгкий ветерок, едва тревоживший зеркальную водную гладь и полог открытой палатки. На горизонте вставало солнце, сразу попадая в плен кудрявых оранжевых облаков. Из-под их тонкой завесы оно не палило и не ослепляло, и потому утренняя свежесть приятно бодрила, снимая сонливость как рукой даже в такой ранний час. Хэнк выскреб до дна содержимое консервной банки, отправляя его в походный котелок над костром, где только что закипела вода, и помешал свой бесхитростный суп. Затем отхлебнул из кружки с дымящимся чаем, поглядывая в сторону леса. Гэвин вот-вот должен был вернуться. Он оставил Хэнка пару часов назад ещё по темноте, чтобы успеть к его подъёму вдоволь выгулять свою звериную сущность. Порой случались казусы, и лучше было заранее перестраховаться. Например, вчера он едва не утопил спиннинг, выпавший из рук, которые в приступе его рыболовческого куража внезапно начали трансформироваться в лапы. Хэнк не сдержал улыбки, вспоминая эту картину. А ведь поначалу тот сам уверял, недовольно залезая в лодку, что ловить рыбу — это удел кошачьих. «Упрямая зверюга», — с нежностью подумал он. На лоно природы они выбрались три дня назад, хотя выбить отпуск одновременно для них обоих оказалось непросто. Джеффри, кажется, уже давно догадался об их неуставных отношениях, но, к счастью, предпочитал закрывать на это глаза, пока их тандем успешно справлялся со львиной долей расследований департамента. Назначая их напарниками, капитан не мог даже вполовину предугадать, насколько эффективным окажется дуэт, в котором обострённые полузвериной природой инстинкты молодого детектива накладывались на сдобренный немаленьким послужным списком и множеством самых разнообразных связей опыт лейтенанта. За высокую раскрываемость Фаулер даже делал скидку Гэвину на непростой характер, приносивший порой массу неприятностей. За неё же — да и просто по старой дружбе — он всё-таки со скрипом согласился выделить им в середине мая аж целую неделю. Их вояж Гэвин окрестил «"Горбатой горой" с налётом "Человека-волка"»; «Сорок первого года, чёрно-белый, главный герой похож на Чубаку», — подсказал он, закатив глаза, когда Хэнк попытался озадаченно припомнить хоть что-нибудь про второе название. Сам-то Гэвин, разумеется, пересмотрел все существующие в мире фильмы про оборотней — в основном, конечно, чтобы веселиться с того, как далеки они от его действительности. Хэнк мог бы начать что-то подозревать про него и раньше, если бы ему в голову взбрело включить в их совместные вечера хотя бы один. Смешнее всего было то, что он даже не подозревал, насколько был близок к правде, придумав называть увязавшегося за ним пса Бродягой. Гэвин рассказывал, что в тот момент он чуть не струсил и с трудом удержался от того, чтобы тут же не унестись наутёк. К счастью, он быстро понял, что Хэнк ляпнул это без задней мысли. Потом он клялся, что если бы Хэнк додумался назвать его Лунатиком, то стал бы свидетелем самого стремительного собачьего бега в истории. На западном берегу, где они остановились, было довольно безлюдно, однако в нескольких милях к югу располагались кемпинги и базы отдыха. Хэнк понадеялся, что Гэвин, забывшись, не убежал на их территорию. Крупные хищники, вроде лис или волков, обитали дальше и не показывались на глаза людей, поэтому свободно разгуливающий по этим краям волкоподобный пёс мог бы переполошить всю округу. В звериной шкуре Гэвин действительно имел вид довольно устрашающий, и непривыкший очевидец мог бы принять его за дикого волка; Хэнк до сих пор охреневал с того, насколько надо было быть безбашенным в вечер их первой встречи, чтобы не только не испугаться такого существа, но даже позвать за собой. Впрочем, как шутил потом Гэвин, сейчас Хэнк с этим самым существом спал в одной постели, так что было сложно сказать, стал ли он с тех пор хоть чуточку разумнее. По крайней мере, осведомлённее за прошедшие полгода Хэнк точно стал: теперь он знал довольно много про ещё один мир, скрывающийся в тени, как и преступный, — мир полулюдей-полузверей. Гэвин рассказал, что способность обращаться передалась ему от матери; та с самого детства учила его мастерству справляться со своей животной половиной, живя среди людей. Половина эта у неё была, как и у сына, собачьей, но кроме их вида по всей планете существовало огромное множество оборотней самых разнообразных обличий и величин — от барсов и медведей до горностаев и куниц. Звери, в которых могли трансформироваться оборотни, всегда были исключительно хищными. Истоки этой особенности определить было уже практически невозможно. Сам Гэвин предполагал, что травоядные оборотни, вероятно, когда-то и существовали, однако попросту не сумели сохранить свой род до нынешних дней. Волчья кровь в нём, к слову, всё же текла — досталась ему от прадеда, который был настолько самонадеян, что посмел обрюхатить оборотня-волчицу. Дерзостью Гэвин пошёл, видно, тоже в своего прародителя. Геном оборотня проявлялся только в крови звериной сущности, и потому Гэвин всегда так яро протестовал против походов к ветеринару. Обычный анализ мог выявить неладное, а это было слишком рискованно: он подверг бы опасности не только себя, но и всех своих далёких сородичей, вынужденных, как и он, держать свою природу в тайне от общества, которое вряд ли способно было их принять. Чтобы обуздать свою животную половину, не позволяя ей бесконтрольно вырываться в самые неподходящие моменты, Гэвину достаточно было время от времени выпускать её на свободу. Сбрасывать накопившуюся энергию эффективнее всего было сразу после заката или перед самым рассветом. Для этой цели Гэвин всегда выбирал пустынные лесопарки на окраинах, в одном из которых он и повстречался с Хэнком. Тогда он как раз возвращался к тайнику со своей одеждой, чтобы превратиться обратно в человека — таких местечек у него было раскинуто несколько по разным районам, ибо, живя в городе, он был вынужден соблюдать огромную осторожность. Хэнк немного переживал, что здесь, вдали от цивилизации, с непривычки он мог легко потерять и бдительность, и счёт времени, дурея от свежего воздуха и живописных просторов. Впрочем, в то же время он прекрасно понимал оборотня: он и сам тут немножко дурел. Пока солнце над озером медленно ползло всё выше, а на опушке никого не виднелось, Хэнк задумчиво разглядывал точечный шрам от укуса на своём запястье. Это стало его новой привычкой: всё равно что посматривать на часы. След от раны не нарывал, даже не пощипывал — значит, с Гэвином всё было хорошо. Хэнку всего дважды довелось ощутить в рубцах лёгкое покалывание. В первый раз это было в парке, когда Бенни полоснул Гэвина ножом; тогда он не обратил на это внимания, списав на обычную боль в свежей ране, и лишь много позже сопоставил эти факты в голове. Во второй раз это случилось пару месяцев назад, когда Гэвин, убежав далеко за окраину города, нарвался на небольшую стаю койотов — обычных, не оборотней, — и умудрился с ними подраться. Тогда Хэнк определил источник боли в шраме сразу же; вот уж когда он воистину почувствовал себя грёбаным Гарри Поттером. Он предпочёл бы, чтобы этими двумя случаями всё и ограничилось, однако, что ни говори, это было хорошим подспорьем для человека, который жил с полузверем. Узнавать через боль в шраме о его состоянии, когда тот находился вне зоны досягаемости, было лучше, чем не иметь шрама вообще. Потому что если бы укус внезапно исчез с его кисти, будто его там никогда и не было, это означало бы лишь одно. Хэнк не хотел об этом даже думать; той ночью, мрачно обрабатывая Гэвину ссадины после драки с койотами, он очень убедительно попросил сделать ему одолжение и беречь свою мохнатую задницу как зеницу ока, иначе этой самой заднице не поздоровится уже от рук самого Хэнка. Рид, конечно, не преминул тогда возможностью похабно пошутить на этот счёт, однако просьбе благоразумно внял — слишком уж хорошо он понимал беспокойство за любимые задницы.✧✧✧
Про метку Гэвин рассказал ему едва ли не первым делом, когда, справившись с шоком от их встречи в департаменте лицом к лицу, они нашли место поговорить. Выслушав его историю и пытаясь переварить услышанное, Хэнк не нашёл ничего лучше, чем спросить о том, почему он сам ещё не стал оборотнем после его укуса. Гэвин тогда легко рассмеялся, а затем взял его руку в свою и отодвинул манжету рубашки с запястья. — Укус не превращает, — объяснил он, большим пальцем невесомо проводя по шраму от собственных зубов. Ладони у него были очень тёплые. — Но у тебя он — метка. Она означает, что я привязал тебя к себе. Навсегда. Я бы не оставил тебя, даже если бы ты не пошёл меня искать после того, как я спёр револьвер. И даже если бы ты испугался моего превращения и прогнал меня в нашу последнюю встречу, я бы не смог уйти. Я всегда был бы где-то поблизости, чтобы присматривать за тобой. Просто не показывался бы на глаза. — Вы в ответе за всех, кого укусили? — грустно улыбнулся Хэнк. Гэвин покачал головой. — Не за всех. Метка закрепляется только за теми, кого оборотень укусил не во вред, а во благо. И если бы её увидел или почуял другой оборотень, он бы тебя не тронул и впредь обходил бы за версту. Хэнку вспомнился странный тип у уличной закусочной, который шарахнулся от него как от прокажённого и вёл себя слишком нервно рядом с ним. Его озарила догадка, и Гэвин её подтвердил: судя по описанию, тот парень действительно был его сородичем, и тогда Хэнк засветил перед ним вовсе не свои атрибуты копа, как он был уверен, а свежую метку под задравшимся рукавом. — То есть я, вроде как, твоя добыча? — уточнил Хэнк. — Если хочешь, можем называть это так, — усмехнулся Гэвин. — Хотя на самом деле скорее это я принадлежу тебе, чем ты — мне. Хэнк нахмурился, прикидывая в уме, какое количество людей за свои тридцать шесть лет мог понадкусывать «во благо» неугомонный оборотень. — И сколько таких меченых тобой ещё ходит по Детройту? — с подозрением спросил он. Гэвин ухмыльнулся краем рта, сразу поняв, о чём подумал Хэнк. — Никого, кроме тебя, — успокоил он. — Обычно мы метим так своих близких, чаще намеренно, но иногда — случайно. Раньше я был связан такой же меткой с матерью, она была у меня вот здесь, — он похлопал себя сзади чуть ниже шеи. — Мама случайно прокусила мне кожу, когда тащила ещё щенком, унося ноги от браконьеров в Хайленде. Ей было так страшно за меня, что она не рассчитала силы. Так же, как и я с тобой тогда... — он запнулся, напряжённо хмуря брови. Теперь, когда Хэнк знал, благодаря кому их рабочей группе удалось поймать похитителя детей, он в полной мере смог осознать, что почувствовал Гэвин в тот паршивый вечер. После того, как он тайно поспособствовал раскрытию тупикового дела, которое не давало его человеку спокойно спать ночами, оборотень рассчитывал встретить его вовсе не вдрызг пьяным и практически готовым совершить непоправимое. Всех подробностей оборотень на тот момент не знал, потому увиденное для него действительно было практически равносильно предательству. — Послушай, мне бы хотелось, чтобы эту метку ты получил от меня однажды с собственного согласия. При других обстоятельствах, — признался Гэвин. — Сам я выбрал тебя гораздо раньше, ещё до укуса. Меня тянуло к тебе с того самого момента, как ты поманил меня за собой в нашу первую встречу. И сейчас тянет. Это звериное, не знаю, как объяснить... Но из-за этого я в тот раз и не смог с собой совладать. На протяжении всей своей жизни Гэвин всегда был одиночкой. Потому он и сам не оказался готов к тому, что страх за чужую жизнь будет таким же животным, как инстинкт собственного выживания. Но он знал, почему это произошло. С момента знакомства с Хэнком он стал превращаться чаще, чем того требовала звериная природа. Для сосуществования с ней в гармонии хватало пары-тройки раз в неделю, а он делал это едва ли не ежедневно. Ко всему прочему, в личине пса он находился довольно продолжительное время — только лишь потому, что Хэнк был привязан именно к ней. Огромного труда Гэвину стоило покидать его дом каждую ночь; ещё сложнее было уговаривать себя делать хотя бы короткие перерывы между их встречами, которые были необходимы для того, чтобы его звериная половина не начала побеждать человеческую. Ему доводилось встречать оборотней, не сумевших вовремя сменить обличье или же по своей воле выбравших такое бытие навеки. Со временем в них уже не оставалось ни капли человеческого: это были обыкновенные звери, ведомые лишь животными инстинктами. Один из таких «бывших» оборотней смертельно ранил его мать, когда Гэвин был ещё подростком; меньше всего на свете он хотел им уподобиться. Однако его попыток ограничить время встреч с человеком было недостаточно, и постепенно он начал замечать за собой тревожные симптомы. Срыв Хэнка был не единственным случаем, когда он потерял над собой контроль. Именно по этой же причине ему было так непросто прийти в себя после приступа ослепляющей животной ярости, с которой он набросился в парке на несостоявшегося насильника. Гэвин смог тогда совладать с собой лишь благодаря успокаивающему голосу Хэнка и пониманию сквозь пелену гнева, что человек вернулся за ним сам. И только присутствие Хэнка тогда не позволило внезапному ранению спровоцировать прямо там же мгновенный рецидив. А порой Гэвин ловил себя на том, что принять звериный облик навечно уже не кажется ему такой уж плохой идеей. Ведь тогда он сможет быть рядом с Хэнком всегда. Это начало не на шутку его пугать. И, поскольку о расставании с человеком он не мог даже помыслить, то постепенно он начал смиряться с тем, что однажды придётся рискнуть и открыться ему. — Ты не представляешь, столько раз я рисовал себе в голове этот момент, — Гэвин с горечью усмехнулся. — Иногда ты говорил такие вещи, что мне начинало чудиться, что ты всё знаешь. Мне хотелось в это верить, но я знал, что это не так. Поэтому я хотел сначала всё продумать. Сделать это правильно, чтобы ты был максимально готов. Но потом я всё-таки сорвался. Той ночью... — его голос понизился, хотя они были одни и никто не мог их слышать. В зелёных глазах блеснуло пламя. — ...ты так смотрел на меня. И так касался... — Это всё твои грёбаные феромоны, — проворчал Хэнк, отчаянно пунцовея. Чем ближе полнолуние, объяснил ему Гэвин, тем сильнее животная половина оборотня. С его приближением всё гуще и насыщеннее становится запах, который они источают для обозначения своей территории и привлечения партнёров для спаривания. Последнее, по заверениям Гэвина, было пережитками прошлых варварских времен, однако природа, так или иначе, была слишком сильна, чтобы её можно было игнорировать, а феромоны были хорошим подспорьем в формировании устойчивого союза. Именно в эти периоды у Хэнка, подкреплённая их мистическим действием, обострялась его собственная интуиция, и ему снились яркие, невероятно детальные сны, вводящие его в замешательство. По словам Гэвина, найти человека, которому оказался бы приятен запах оборотня, было большой редкостью, к тому же феромоны лишь подкрепляли изначальную симпатию, а не становились её причиной. Поэтому тот факт, что Хэнка так привлекал его запах, будоражил Гэвина не меньше, чем сам запах человека. Ему хотелось быть ещё ближе, ещё теснее; хотелось оставить свой пахучий след на нём повсюду. Хэнк не был против, и Гэвин это обожал. — То есть большинство этот запах отталкивает? — уточнил Хэнк, а затем картинка вдруг сложилась, и он спрятал лицо в руках. — Господь всемогущий, а я-то надеялся, люди отшатываются от меня из-за хмурой рожи… И как оно пахнет для других? Гэвин хохотнул. — Знаешь запах мокрой псины? — О боже, — простонал Хэнк. — Не совсем так, но зверем я пахну… специфически, — Гэвин довольно ухмыльнулся. — Для одних запах просто тошнотворный, другие его даже не чувствуют. А кому-то он очень даже нравится, как я погляжу. — Он выразительно вскинул брови. Хэнку на мгновение очень захотелось ему вломить. — Ты хоть понимаешь, что я чуть было не поверил в то, что занимался сексом с собакой?! — вскинулся он. Рид хитро прищурился. — Я всё гадал, решишься ли ты переступить грань. — Ты что, испытывал меня?! — возмутился Хэнк ещё больше. — Помнишь, однажды ты сказал, что, мол, нет никакой разницы — зверь или человек… — продолжил подначивать Гэвин. Инстинкт самосохранения у него в тот момент куда-то запропастился. — Слова вырваны из контекста! — протестующе воскликнул Хэнк. — И вообще, это не честно, знаешь? Ты ведь не зверь на все сто процентов... Хотя и ведёшь себя порой как исключительная козлина! Гэвин вызывающе оскалился. — Наполовину пёс, наполовину козёл… — протянул он. — Вот ты и попался, Хэнк Андерсон. Как ни крути, твои предпочтения всё равно вызывают вопросы. Он не выдержал и заржал. Хэнк закатил глаза. — У кого ещё из нас двоих более всратое чувство юмора… — пробормотал он, немного успокаиваясь. Гэвин хмыкнул, вновь серьёзнея. — Так или иначе, — он потёр переносицу по линии косого шрама. — Я видел, как тебя терзало то, что ты чувствуешь. А ещё незадолго до той ночи ты фактически признался мне в том, что любишь меня… Чтоб ты понимал, Хэнк, я не тот… человек, которому часто такое говорят. И если бы ты только знал, как мне надоело быть с тобой только псом... — на его лбу собрались болезненные морщины. — Это лишь часть меня, а я хотел быть с тобой любым, полностью. Таким, какой я есть. Той ночью, в их второе полнолуние, Гэвин Рид шёл ва-банк, выпустив своё животное влечение из-под контроля. А после — пришёл в ужас от того, что натворил. От того, что Хэнк так легко с этим смирился. От того, как поддался, даже не подозревая, какой непоправимый вред ему были способны причинить. Нанесённые в порыве страсти царапины и укусы могли задеть вены или артерии, будь они хоть немного глубже. А Гэвин мог сделать их глубже — кровь Хэнка дурманила его не меньше, чем запах. Гэвин понял, что подвергает его опасности, просто находясь рядом и сходя от него с ума. И тогда он решил, что им обоим будет лучше, если он как можно быстрее уберётся от человека подальше. Он знал, что будет чудовищно больно — ведь теперь у Хэнка была его метка. Даже будучи человеком ему хотелось забиться в угол и скулить от сосущей пустоты, на которую он обрёк сам себя. Чтобы отвлечься от мучительного состояния, в своём участке на другом конце города он попытался с головой окунуться в работу. Услышав о его способе преодолевать душевные терзания, Хэнк не удержался от невеселого смешка: в этом они с ним оказались так похожи. Звериная сущность чувствовала тоску в тысячи раз острее, и поэтому Гэвин держался от обращения так долго, как только мог, — зная, что иначе сразу же помчится обратно и снова не сможет устоять. И тогда всё пойдёт насмарку. Прошла целая неделя, прежде чем он набрался на это духу. Не проведать Хэнка в тот же вечер он не мог, поэтому, тщательно контролируя себя, он тайно подобрался к его дому, используя окольные пути в обход парка. Сомнения в правильности принятого решения стали одолевать Гэвина практически сразу. Он наблюдал издали, как каждый вечер Хэнк курил на крыльце, с надеждой всматриваясь в темноту; провожал его невидимой безмолвной тенью, пока тот часами бродил по парку впотьмах; через незадёрнутые шторами окна он видел, как Хэнк засыпал, уткнувшись носом в диванные подушки, и как замирал порой за кухонным столом над своим нетронутым ужином, остекленевше пялясь в пустоту. Это зрелище оказалось ещё болезненнее, чем быть от него на расстоянии. Самым невыносимым было осознавать, что человек с его меткой и сам смутно чувствовал его присутствие. Так Хэнк узнал, что его интуитивное ощущение, появившееся из ниоткуда на второй неделе разлуки, было правдивым: все эти дни Гэвин действительно был рядом, таясь где-то неподалёку, но не слишком близко, — аккурат чтобы не быть замеченным и самому не поддаться соблазну выйти к нему. Пару раз он, правда, чуть было себя не раскрыл, но ему всегда удавалось вовремя сбегать, с каждым футом вновь ослабляя их связь. А Хэнк был слишком подавлен, чтобы продолжать следовать за растворявшимся в воздухе неясным предчувствием. Убегая, Гэвин раз за разом прокручивал в голове последние услышанные от него слова — слова, которыми тот просил его остаться. «Кем бы ты ни был», сказал Хэнк. Гэвин успел узнать характер своего человека и знал, что тот никогда не был глупцом и авантюристом. Тем не менее, и его слова, и то, что Гэвин видел теперь день за днём, говорили об одном: Хэнку плевать, кем на самом деле был незнакомый пёс, самоуверенно влезший когда-то в его жизнь. Хэнк уже принял его однажды. Может быть, он смог бы принять его снова. Так уж вышло, что наполовину Гэвин был зверем, а на вторую половину — человеком, который порой принимал не менее огульные решения. Так что в конце концов он решил попытаться вернуться. — Я… далеко не подарок, Хэнк. Я пойму, если теперь ты боишься меня или не захочешь меня больше видеть, — проговорил Гэвин, завершая свой рассказ. — Отзову прошение. Капитан, конечно, меня за это не похвалит, у меня и без того довольно спорные рекомендации. Вероятно, он даже меня уволит... — он отвёл глаза и вдруг нервно рассмеялся. — Впрочем, увидеть твоё лицо того стоило!.. Гэвин попытался было отодвинуться, но Хэнк не пустил, сжав его ладонь в своей. Он отчётливо увидел скрывавшиеся за этой бравадой неуверенность и страх. Это была самая обычная защитная реакция на длительный стресс. Катастрофически человеческая реакция. Даже немного детская. Господи, подумал Хэнк, да он же ещё совсем пацан... — Ты всегда рубишь с плеча, а потом расхлёбываешь? — поинтересовался он. — Нет, — Гэвин мотнул головой, всё ещё избегая смотреть ему в лицо. — Только с тобой. Но это мои проблемы. Тут уже Хэнк не выдержал. — Ты всё-таки фантастический засранец! — выпалил он в сердцах, сморгнув досадно проступившие слёзы. — Надеюсь, ты понимаешь, что хрен ты мне теперь что-то отзовёшь? Я узнал твоё полное имя и место работы, без труда найду и адрес, чёрта с два ты снова от меня скроешься, слышал?.. Когда он замолк, Гэвин скосил на него глаза. Он выглядел подозрительно довольным. — Ты скучал по мне, — констатировал он. Будто бы в этом можно было сомневаться! Хэнку снова захотелось вмазать ему со всей дури, чтобы прочистить человеческие мозги, которые, видимо, снова засорились от длительных превращений. Правда, в следующий момент это желание благополучно разбилось о шёпот, которым Гэвин неверяще повторил: — Ты правда скучал по мне... Хэнк сглотнул застрявший в горле ком. — Скучал, — выдохнул он. — Я чуть не свихнулся, мохнатая ты скотина. Я так по тебе скучал…✧✧✧
Из омута памяти Хэнка выдернул приглушённый треск веток, донёсшийся со стороны леса. — Да неужели, — проворчал он, приставив ладонь козырьком и вглядываясь вдаль. Вскоре из-за деревьев вынырнула знакомая косматая фигура и огромными пружинистыми прыжками помчалась к стоянке. Зверь тараном нёсся прямо на него и даже не думал тормозить. Хэнк понял, что если не успеет вовремя встать, то тот повалит его прямо в мокрую траву, как это уже происходило вчера и позавчера. Принимать ванны из росы Хэнк за эти дни так и не полюбил, поэтому поспешно поднялся на ноги, успев отставить в сторону кружку с остывшим чаем буквально за пару мгновений до того, как ему на плечи опустились мощные лапищи. Хэнк пошатнулся, но устоял, вцепившись в мохнатые бока. В обличье зверя Гэвин даже слегка обгонял его ростом, чем никогда не упускал возможности похвастаться перед тем, как снова стать ниже почти на голову. Вот и сейчас, свесив язык, он радостно махал хвостом, взмыленный и страшно довольный. По его взлохмаченному виду Хэнк сделал вывод, что тот неплохо себя умотал за эти два часа. — Что, опять гонял белок? — усмехнулся он. Животные повадки Гэвина ничуть не изменились со времён их знакомства. Вместо ответа оборотень изъявил желание лизать его лицо. — Гэвин, мы же договаривались, — простонал Хэнк, страдальчески уворачиваясь от мокрых и суматошных звериных поцелуев. — Сначала превращайся! Тот недовольно заурчал, однако послушался и слез, приготовившись меняться. Глядя на его трансформацию уже в который раз, Хэнк снова подумал, что никогда не привыкнет до конца к этому жуткому фантастическому зрелищу. Пугать оно его, тем не менее, перестало довольно быстро, — особенно после того, как Гэвин признался, что этот процесс для него — крайне интимный. То, что он позволял себе обращаться прямо при Хэнке, означало высшую степень доверия. Хэнк этим очень дорожил. На его вопрос о том, как ощущается этот процесс изнутри, Гэвин, хмыкнув, ответил, что приятного в этом мало, но приспособиться можно. Всё зависело от частоты: чем больше был перерыв между обращениями, тем они были дольше и мучительнее. При регулярной смене обличий это было сравнимо со вспышкой мышечной боли, как от тяжёлой тренировки; после того, как однажды Гэвин с серьёзным пулевым ранением, полученным на службе, пролежал полтора месяца в больнице (именно от этого ранения Хэнк однажды нашёл на нём шрамы), превращение было похоже на то, как если бы в теле одновременно треснули все кости. Так Хэнк выяснил, что Гэвину приходилось жить с болью с самого детства. Это разрывало ему сердце, вот только ничего поделать он не мог. Гэвин сказал, что это всё равно не сопоставимо с болью потери собственного ребёнка. А Хэнк осознал в тот момент в полной мере, что со смерти Коула ни одно живое существо не стало ему настолько же близко, как стал этот оборотень. Когда шерсть полностью втянулась, а тело вернуло человеческую форму, Хэнк сразу перекинул ему заготовленную заранее одежду и полотенце, чтобы тот поскорее вытерся и оделся, не успев, не дай бог, простудиться. Весенние ночи были прохладные, и по ночам в палатке Гэвин спал зверем, согревая Хэнка мехом и теплом горячего тела. Однако человеком ему, взмокшему от пота, стоять голышом на ещё не прогретой земле было не так безопасно, как покрытому шерстью псу. Быстро натянув спортивные штаны и футболку, Гэвин незамедлительно притянул Хэнка к себе и коротко, но глубоко поцеловал, забирая свой честно заслуженный за превращение трофей. — Зайцев, — сказал он, оторвавшись. — Что «зайцев»? — не понял Хэнк. — Гонял, — пояснил Гэвин. — Зайцев. Не белок. И одного ежа, — прибавил он. — Только не говори, что ты уже позавтракал, — Хэнк кинул удручённый взгляд на своё варево, которое выглядело и пахло вполне сносно, но, вероятно, было не в силах соревноваться со свежим сырым мясом только что пойманной добычи. — За кого ты меня принимаешь? — фыркнул Гэвин, беззастенчиво лапая его пониже спины. — Я бы поделился. С выражением чрезвычайной любознательности на лице он заглянул в котелок через Хэнково плечо и поинтересовался: — Что едим? — Твоё любимое. Изысканная говядина с пикантным картофельным рагу прямо из свежеоткупоренной банки. Специально для обладателей утончённых вкусовых рецепторов. Тебе положить в фарфоровую тарелку или будешь дегустировать прямо из котла? Гэвин страдальчески закатил глаза. — Может, ужином сегодня всё-таки займусь я? Сколько можно жрать рыбу и консервы? Четвёртый день с таким рационом я не переживу. Ещё в самом начале нового витка их отношений Гэвин ультимативно заявил, что с него причитается не один десяток ужинов, и начал осуществлять своё заявление незамедлительно, отведя Хэнка на первое настоящее свидание в итальянский ресторан. Затем он продолжил уже сам готовить для Хэнка у него или у себя дома и не останавливался до сих пор, не принимая возражений, хотя план по ужинам уже явно был перевыполнен. Готовить он, как с удивлением обнаружил Хэнк, умел и любил. Гэвин даже признавался, как страшно ему хотелось помогать Хэнку на кухне, пока он вынужденно был псом. Но, к сожалению, тогда у него были лапки. Впрочем, будучи зверем он хотя бы не жаловался на то, чем кормил его Хэнк. — Что думаешь о свежей крольчатине на открытом огне? — предложил он таким голосом, будто склонял к сексу, а не к нарушению закона. — У нас нет лицензии на охоту, — напомнил Хэнк. — Как будто кто-то узнает, что я охотился, — пробурчал Гэвин. — Мне для этого не нужно палить из ружья. Это же всего лишь кролик, один прыжок — и... — Ради всего святого, Рид, ты же коп! — воскликнул Хэнк. — И мы в национальном парке, а не в диких лесах средневековья. — «Мы в национальном парке, а не в диких лесах средневековья», — передразнил Гэвин, вредно наморщив нос. Хэнк только добродушно усмехнулся, проводя большим пальцем по шраму на нём. Гэвин так и не поведал ему историю его происхождения, предпочитая с таинственным видом нагнетать интригу. Выдвигать различные гипотезы и выслушивать его комментарии по этому поводу стало для Хэнка одним из любимых развлечений. Он не знал, приблизился ли он к действительности хотя бы раз, но это, в сущности, давно отошло на второй план. Это была их своеобразная игра, только для двоих. В конце концов Гэвин сдался и перестал паясничать, расслабляясь от ласкового прикосновения. Оба они прекрасно знали, что это лишь шутливая перепалка и ни один кролик сегодня не пострадает. — Ла-адно, — протянул он неохотно. — Но я требую реванш! — заявил он тут же, кивая в сторону прислонённых к стенке палатки удочек. — Эти детки… — он оторвал ладони от Хэнковой задницы, чтобы покрутить ими у него же перед носом, — ...теперь точно готовы надрать тебе задницу в твоём зажигательном стариковском досуге. — Как скажешь, — благодушно согласился Хэнк, про себя отмечая истинную причину того, почему Гэвина так долго не было и для чего он себя сегодня особенно жестоко загонял. — Только обуй свои лапы, умоляю, иначе своим чиханием распугаешь мне всю рыбу, — попросил он, заметив, что Гэвин всё ещё стоит в траве босиком. Фыркнув, Гэвин потянулся к нему, и Хэнк с охотой мягко поцеловал его в переносицу. Почему-то он очень любил целовать этот шрам. И на человечьем носу, и на собачьем. Гэвин одинаково жмурился от удовольствия и в том, и в другом обличье и подставлялся под ласку сам. Да и вообще его человеческие повадки удивительно напоминали его же звериные — Хэнк подмечал это в каждой мелочи, будь то его манера обессиленно плюхаться на диван после тяжёлого дня или собственнически складывать то руки, то лапы Хэнку на плечи, самозабвенно отряхиваться после душа, забрызгивая каплями воды всё вокруг (в том числе и Хэнка) или с насмешливой нежностью улыбаться одними зелёными глазами. В какой-то момент грань между Гэвином и Бродягой настолько размылась, что Хэнк уже не смог бы с большой уверенностью сказать, где заканчивался зверь и начинался человек. Они оба заполонили его жизнь своими наглыми мохнатыми лапами и тесными горячими объятиями по ночам, поцелуями-укусами человеческими зубами или собачьей пастью, дурацкими шутками и заразительным гоготом над ними, зверской упрямостью и такой же зверской, ошеломляющей преданностью. Всё это невозможное существо, которое Хэнк встретил однажды в безлюдном парке, неожиданно для самого себя вдруг перестав быть одиноким, — это всё был Гэвин Рид. Теперь, когда Хэнк знал его человеческое имя, «Бродяга» превратилось в ласковое прозвище, которым Хэнк называл его, лишь когда они оставались наедине. Ему нравилось, как оно действовало на Гэвина — кажется, у него даже выработался рефлекс: его зрачки расширялись, спина выгибалась в какой-то хищной осанке, а волоски на загривке вставали дыбом. Если была возможность, то он льнул к Хэнку, крепко брал его запястье и приникал губами к метке, таким образом словно бы отдавая дань общему секрету — истории их настоящего знакомства. Так же безупречно встало на своё место и «хороший мальчик», которое порой проскальзывало у Хэнка на заре их знакомства и которое невольно вырвалось у него, когда Гэвин отдался ему в первый раз. Хэнк чуть с ума не сошёл от того, каким тот был гибким и сладким, как покладисто он насаживался на его член своей крепкой задницей, как стонал от каждого толчка всё громче через закушенную губу. Так что эти слова просто соскочили у него с языка сами собой, пока он направлял ладонями сильные горячие бёдра. Гэвину страшно понравилось, хотя потом он и не упускал случая подстебнуть Хэнка фразочками о том, что он наконец-то выяснил, кто тут хороший мальчик, и если Хэнк хочет, то он может ему по секрету рассказать. Видимо, он нарывался на очередной сеанс воспитания хорошего мальчика из очень, очень непослушного. Честно говоря, Хэнк ничего не имел против. Каждый раз, когда они вскользь или в шутку затрагивали тему секса с его звериной половиной, Хэнк замечал в глазах Гэвина огонёк тщательно скрываемого любопытства. Держать в узде свою обратную сущность ему стало гораздо проще, когда её больше не приходилось скрывать от близкого человека; Хэнк знал, что при тщательной подготовке Гэвин вполне смог бы её контролировать даже в состоянии возбуждения. Знал он и то, что Гэвин никогда не пойдёт на подобное без его твёрдого согласия, но пока не был уверен, что они оба к этому морально готовы, даже несмотря на то, что это навсегда осталось бы лишь в пределах их спальни. В любом случае, он всегда был сторонником того, чтобы в отношениях всё шло своим чередом — и физически, и эмоционально. В том, чтобы раскрепощаться перед дорогим человеком, сбрасывая оковы застарелых комплексов, была особенная, восхитительная прелесть, и он собирался наслаждаться ей с Гэвином на полную катушку. Кто же мог знать, что дорогое ему существо окажется человеком только наполовину. Тогда, полгода назад, отбросив все свои напускные хулиганские замашки и развязные шуточки и сделавшись очень серьёзным, Гэвин задал ему вопрос. «Я хочу, чтобы ты понимал, Хэнк. Той ночью ты предложил зверю остаться. Ты готов к тому, что он останется с тобой навсегда?» С тех пор Хэнк не пожалел ни на мгновение о том, что он ему на это ответил. И был уверен, что не пожалеет никогда. Что может ждать их в дальнейшем, он не имел ни малейшего понятия, но точно знал одно: он был решительно и безнадёжно влюблён в этого зверя по самые уши. К счастью, зверь больше никуда от него не убегал.