Действующие лица: Савада Тсунаеши ( Дечимо ) — Савельев Антон ( Десятка ) ; Хроме ( Наги ) Докуро — Косая ( Надежда ) Давыдова ; Тимотео — Тимофей Аркадьевич ( Тимоша )
‘— понимаешь, времена такие, тяжелые. захочешь быть хорошим человеком — не сможешь. — хорошим, говоришь... а кто человеку такое определение дал, ты? сегодня — хороший, завтра плохой. не легче во все времена быть просто... человеком?’
Казалось бы, вот она, родная отчизна — с убитыми временем и старыми колымагами дорогами, по которым не то, что идти — прыгать приходилось, как в старой считалочке: ‘с кочки на кочку’, и все равно ж потом, сука, ‘в ямку бух’; с обшарпанными стенами замызганных домов-коробок, до тошноты одинаковых, потому что ‘братство, равенство, единство’ — везде говно, зато ‘не хуже, чем у соседей’; с затертым серой краской небом, уныло отражающимся в таких же тёмных лужах — любить т а к у ю родину было суждено не каждому. Говорят, любят всегда ‘за что-то’ , а любви ‘просто так’ не существует: для Савельева это было простой аксиомой, и хоть с математикой парень не дружил ещё со школьной скамьи, значение такого слова как а к с и о м а выучить успел. Вот и родину парень любил аксиомально — просто потому что любил, со всеми её изъянами: дураками и плохими дорогами; иногда ругал, правда, как матёрый сапожник, но у кого не бывает плохих дней? — Десятка, есть че? — Антон отрицательно качает головой, и, зажав в зубах сигарету, хлопает себя по карманам, знает, что простых слов будет недостаточно. Впрочем, так оно и было — быдло кривится так, словно ему только что по роже съездили, а затем смачно сплёвывает под ноги — разочарован. Парень зубы сжимает, заметив, что плевок отпечатался на носке кроссовка, и, отойдя в сторону, тщательно вытирает его о траву. Так было всегда; Савельев привык — спасибо, что по морде сегодня не съездили ( на нем все заживает, как на собаке — но все равно неприятно ), разгуливать с фонарём на пол скулы ему явно не хотелось. Денег у него тоже не осталось, и помятая пачка Явы с одной порванной сигаретой, да пара спичек — вот, собственно, и весь куш за сегодня; дерьмо, кто бы мог подумать.‘и что ж такое? были же люди как люди, и вдруг все сразу стали кретины! парадокс’
Для Савельева настоящий парадокс случился в тринадцать — как в этой, сказке об Иване-царевиче: жил себе, был, а потом раз — и Иван-дурак — так с Антоном и случилось. Оно раньше-то как было: семья, пусть и не самая крепкая, мать и отец; отче всегда в разъездах был, мать так говорила — лётчик, ты, сын, гордись, вырастишь — по стопам пойдёшь... а оно вот как оказалось. Даже не военный, а пьяница и развратник, на две семьи жил, зелёные выше жизни родных ставил, в результате чего мать и порешили. А Тоня ведь верил — столько лет ребятам в классе доказывал, что отец, он как Юрий Гагарин, военный лётчик, если не космонавт, герой Отечества, комсомол и просто красавец — п р и м е р — но пример примеру рознь. Этот, к примеру, был неудачным — царевич резко оказался дураком — пришлось и школу бросить, и из дома уйти; ведь, хоть и дурак, но дурак гордый — не смирился. Тунеядцем и иждивенцем существовать было опасно: арест, исправительные работы или тюрьма; на рынках барыжить без крышующих — совсем отбитым быть, отдавать придётся больше, чем получится заработать; а на завод или в грузчики без законченного среднего не возьмут. А по итогу — что? Хочешь жить — под воз спину подставлять умей; так под начальством Тимоши Савельев и оказался. Не самый легальный заработок, но крышуют даже среди ментов, да и на улицах признают, что, конечно, пусть и не всегда выгодно, но приятно — по морде съездят, зато за своих, а не потому что рылом не вышел; с е м ь я — раньше у Антона её не было, а тут появилась. Брат за брата, за Отчизну и за товар, которого всегда в избытке; а сегодня, видите ли, сука, в карманах пусто. Савельев рукавом щеку вытирает, взгляда от быдла напротив не отводя — не уходит, мразь — значит, все же быть ему битым. Не то, что уж очень хотелось, но убегать Антон не пытается: было дело, но как одну ногу переломали, так та и срослась неровно, до сих пор колено не сгибается; оно ему надо? п о т е р п и т , чай не маленький. — Гнида ты, — Антон улыбается, выплюнув окурок в лужу: проходили, знаем — ‘все мы гниды, некоторые, например, с рождения’. Оно как бывает, иногда и воробья не тронешь — жалко, он себе по асфальту скачет, божье создание; а человека — его можно, он же, понимаешь, — тварь, для него и пули не жалко. — Когда товар будет? — Тимоша знает, — не скажет, это да, но знает. Тимофей Аркадьевич — уважаемый, вы подумайте, человек; кандидат наук, профессор, учёный — а среди своих он Т и м о ш а — потому что на жизнь зарабатывать надо. Жрать нечего, а больно умным сейчас быть опасно — чёрная Волга с ССД-м номером у подъезда просто так не паркуется — вежливый стук в дверь, звуки шагов по лестнице, ласковое мурчание мотора и поминай, как звали ( а лучше не поминай вовсе, даже в суе ).‘жить хочется всем; а уж как жить — личное дело каждого на столе у управкома, веревкой в папке перевязанное’
— Ладно, — серая фраза, окончание диалога; Антон всеми силами пытается не удивиться — получается не очень хорошо, брови, как отдельный организм, сами вытягиваются вверх как по струнке — но парень быстро берет себя в руки и пожимает плечами. Здесь то ли Тимофей Аркадьевич — несравненный авторитет, то ли у Савельева удачный день, что друг другу не особо и мешает, просто в это не очень-то верится; что ж, вежливо говорим неудачам ‘не сегодня’ и медленно отступаем с линии огня. Тут дело-то в чем, Савельев не привык верить в удачу — когда-либо хороший день всегда оказывается тем ещё дерьмом, как две стороны одной монеты, смотря каким образом ляжет; бывает, продашь товар, ловко сунешь рубли за пояс — а в соседнем переулке на валета наткнёшься, и все, пиши пропало. Схема простая, как в ‘очке’ — шестерки, десятки, валеты, дамы, короли и тузы — у самого Антона статус ‘десятки’ — это когда с ‘шестерки’ вырос, а до ‘короля’ ещё не дорос; но ходили ещё по московским улицам разукрашенные франты, так то валеты — туристы проклятые, или, как их ещё в народе называют, иностранные агенты. Нет, не настоящие — но явно мечтающие ими быть; с такими лучше не цепляться, тут ни ‘король’, ни ‘туз’ не поможет — они ж больные на голову, им что на авторитет, что на собственные судьбы — чхать с высоты Останкинской башни. Антон последнюю сигарету к губам подносит, тщетно пытаясь ту в середине перехватить пальцами — поломалась, зараза, а на другие денег сегодня нет; спичкой чиркает, подкуривает, и чертыхается, когда половина сигареты все же падает в лужу сразу после первой затяжки: а он что говорил? — удачный день два раза удачным не бывает, у-у, сука. противно. Через лужу перепрыгивает, замёрзшие руки в карманах согревая — холодает, на перчатки денег нет; парка — и та рваная. Ему бы до дождя к гаражам добраться, жрать хочется, хоть кирпичи обсасывай; там хотя бы костёр развести можно, благо под крышей среди строительных досок можно нормальные, не отсыревшие, найти. Место мало кому известное, козырное, считай, практически дом родной. Под козырёк ныряет, через дырку в стене внутрь пробираясь; штыри железные в опасной зоне от штанов, едва булки поджать успел — знакомый до боли щелчок ( все бы отдал, чтобы его не слышать ) снятия пистолета с предохранителя. — Вали откуда пришёл, — голос совсем ещё детский, писклявый. Тоха руки вверх поднимает, одновременно с уголками губ: кто ж знал, что сегодня местечко пригрето? — Отбой, Косая, свои. Ты бы игрушку-то спрятала, пока не поранилась, — девушка в ответ фыркает, но пистолет убирает; давнишние у них отношения, проверенные. ‘Десятка не трогает Косую, Косая — Десятку’ — жизнь по понятиям, зато честная. Такие, как они — не предадут, потому что живут не ради ‘чего-то’, а аксиомально, ‘просто так’; в этом и соль своя, и сахар — Антон уже давно в курсе, что Косую зовут Надеждой Давыдовой, и что по возрасту девчонка едва ли старше его самого; глаза лишилась в районных междоусобицах, после чего так и звать стали: ‘Косая’. Имени принципиально своего не называет, родителей не помнит — до двенадцати лет в детдоме прожила, а потом сбежала; решила ‘сама вершить судьбу’ — так про них, с в о б о д н ы х , говорят. Вершители, ага, как же; под вой голодного желудка и аккомпанемент стучащих от холода зубов стремящиеся жить — р о м а н т и к а ! Это в сказке Иван-дурачок царевичем становится, стрелой в лягушку попав, а здесь — жизнь, не сказка. Здесь царевичей не бывает, а вот дураков — не счесть. Отсыревшие доски горят плохо, в основном, дымят — щиплет глаза, но Антон с Надеждой все равно двигаются ближе к кострищу; прикасаются друг к другу плечами, внимания на подобное не обращая: хочешь согреться, и не на такое пойдёшь. Со временем все забывается: и понятие личного пространства, и смущение, и мораль — главное, это то — что у них осталось, да и этого не так уж и много: честь, достоинство, п р а в д а . Глупо, конечно, кому это сейчас нужно-то; но все-таки нет-нет, да ценится. — Надь, вот скажи... ты зачем живешь? — дым лезет во все щели; Антон кашляет, а затем сплёвывает на землю, нахмурившись. Не хотел думать, а оно, ж, сука, само думается — загружает, как работник ‘Седьмого континента’ фуру; приходит, как явление Христа народу — и ведь не сбежишь, глаза не закроешь. д у ш у обмануть все равно не получится. — Не знаю. Просто так. Тебе, что, причина нужна? — девушка достаёт кусок хлеба, завёрнутый в газету, разворачивает свёрток и отламывает половину буханки сидящему рядом парню: — Так уже не живётся? — ‘Так’ — это как? — Савельев хлеб берет, тут же вгрызаясь в него зубами; чуть чёрствый, но после двух дней голодания ничего вкуснее для парня и не существует — только этот кусок, только з д е с ь и с е й ч а с . — По-человечески, — философски замечает Косая, совсем не по интеллигентски запихнув в рот свой кусок и вытерев руки о штаны; Антон же не отвечает, медленно пережёвывая затвердевшую корочку. Начинается дождь.‘не стоит прогибаться под изменчивый мир — пусть лучше он прогнется под нас’