лаванда //сборник//

повествование от лица Эмбер В голове мутно. Стою, прижимаясь лбом к прохладной дверце шкафчика, и пытаюсь собрать себя по кусочкам. Получается плохо — мысли теряются, как бусинки разорванного браслета, и не подходят друг другу, будто кусочки разных пазлов. Мимо проходят бесконечные вереницы похожих друг на друга людей, некоторые беззастенчиво тыкают в меня пальцами, но мне, честно говоря, наплевать — пусть тыкают, если не боятся. Мне не привыкать. Яркие розовые колготки и синюю юбку я вижу издалека. Моргаю, протираю глаза и слегка улыбаюсь, пряча улыбку в рукав огромного свитера. Он больше меня на три размера, но в нем тепло, поэтому лучше так, чем сидеть на полу у батареи и греться. Зима холодная, жестокая. Щурится и заигрывается, бегает пальцами по клавишам фортепиано, меняя погоду сто раз в день. Белоснежные сугробы ломятся через открытые окна и бесстыдно поселяются прямо в школе. Ещё холоднее её пепельные глаза, покрытые слоем инея, замерзшие и бесцветные, будто внутри — гулкая, звонкая пустота. Если бы я её не знала, то сказала бы, что там действительно ничего нет. Но я знаю, что там — золото, нескончаемые сокровища для тех, кто умеет искать и ждать. Ждать. Бесконечно. Преданно, как верная собачка, и тихо, будто тень-защитник. Моя участь — молча следовать за ней по пятам, изучать её, словно карту, защищать, но не приближаться слишком близко. Потускневшие от бесконечных химических завивок волосы слегка спутаны, и Сара, снизив темп шагов, пытается распутать их руками, не обращая ни грамма внимания на окружающих. В поле зрения мелькает чья-то нога. Я неосознанно рвусь вперёд, будто пёс, скованный по рукам и ногам цепями, понимая, что сейчас произойдёт, но предсказуемо не успеваю, и Сара, запнувшись о ногу шутника, посчитавшего, что чужие травмы — весело, летит на пол. Больно, жёстко, с высоты десятисантиметровых каблуков. Наступает затянутая пауза, в которой главная прима — злорадство. Бешено до пены изо рта, отравляющее. Змеем-искусителем ползёт по полу, обвивает длинным хвостом ноги и душит, душит, душит. Я до побелевших костяшек схватилась за ручку шкафчика, чтобы не кинуться к ней, и ожидала, пока её поднимут подружки, но хихикнула одна, за ней другая, и грянул гром. Как удар ладонями по ушам. Она, едва сумев открыть рот, тут же его закрыла и, встав, покачнулась, но сразу встала ровно, как статуя. Такая уверенная, непоколебимая и недвижимая, как скала. По губам из разбитого носа потекла тонкая, почти крохотная струйка крови, и я не выдержала. — Ещё раз, — гулким эхом разрушаю пустоту, так, чтобы до каждого дошло, чтобы застряло в голове и горле, чтобы не ранить, а убить, — кто-то сделает подобное, и об этом пожалеет каждый. Не убедила — спиной чувствую, сверлят недоверчивыми, насмешливыми взглядами. А мне слишком все равно, воспринимают они меня всерьёз или нет. Она резко отстраняется от меня и бросает злой взгляд. Колючий, острый, как шипастая проволока вокруг шеи. Наклоняюсь к её уху, прикрываясь попыткой отряхнуть ей куртку. Лаванда. Пушистая. Щекочет нос и воскрешает пресловутых бабочек в животе. Хочется прижаться ближе, чтобы все — ярче, красочнее, но нельзя. — Не устравай концертов. Не позорься. Знаю, что жестоко; знаю, что болезненно и в самую десятку. За живое. Шипит что-то нецензурное и позволяет подхватить себя под локоть. Четыре месяца. Четыре, блять, месяца я не могла даже подойти к ней. Как будто шагнула из шкафа в горящую бездну с неровными краями, из рая в ад. Сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь — все мимо. Пустой, черно-белой кинолентой. Как будто и не было этого всего, а был лишь кислотный поцелуй, разодравший горло и оставивший язвы на языке. — Отошёл, — холодно и жёстко говорю Джо, вставшему прямо на пути. Не то чтобы мне хотелось с ним поспорить, просто обойти его — нереально, а мне нужен пустой кабинет прямо за его спиной. Джо усмехается и открывает рот, чтобы выдавить из своего крошечного лексикона что-то вроде «Крошка, ты перепутала», но вздрагивает, натыкаясь взглядом на мои глаза и отходит в сторону. Правильное решение. Не знаю, на кого я сейчас похожа, но, видимо, явно не на того, с кем хочется ругаться. Сара незаметно щипает меня пальцами за запястье. Остро царапает тонкую кожу ноготками, ощутимо проходится по ладони, но не видит реакции и раздражается ещё больше. Хлопком закрываю за собой дверь, чтобы не слышать смешки зевак, и поворачиваю замок, пока Сара, оперевшись о парту, складывает руки на груди. — И что это за цирк? — снова шипит, будто это — её второй язык. Вот она, змея-искусительница. И искать не надо. — Если ты предпочтешь утирать разбитый нос в коридоре — я тебя не держу, — буднично откликаюсь я, копаясь в своей сумке. — Открыть тебе дверь? — То, что было на вечеринке… — То, что было на вечеринке, тебе предстоит мне объяснить, — перебиваю резко, рвано, потому что по-другому не получится — соврет, уйдёт от разговора, выскользнет из рук сигаретным дымом. Плавали, знаем. — Слушай сюда, — говорит грубо, чётко, кривя губы. — Ты — не Ру Беннет, и я, блять, чертовски уверена в том, что я — не Джулс Вон¹. Намёк понятен? — Кристально, — насмешливо зеркалю позу Сары и достаю из косметички салфетки. — Держи. Вытри кровь, пока не запеклась. Фыркает и отворачивается. В один шаг подхожу к ней, поворачиваю к себе за подбородок и ласково, почти невесомо стираю кровь с губ и подбородка. Осматриваю нос — повезло, не сломала. Стараюсь думать головой, оценивать повреждения, но не могу. Затягивают глаза её — холодные-холодные, как будто в сугроб с разбегу нырнула, как будто провалилась под лёд и теперь бьюсь о его кромку, захлебываясь водой. Разбиваю кулаки в кровь, раздираю кожу до мяса, а потом, оставив все силы, изучаю сеточку тонких, стебельчато-подобных вен. — Снимай кофту, — бросаю я на выдохе, отходя в сторону, и залезаю в свою сумку, но, замечая, что девушка смотрит на меня, вскинув бровь, спрашиваю: — Что? — Домогаешься? — пакостно хмурится; уголки губ дрожат, сдерживая улыбку. Оттаяла, получается. — Если тебе доставляет удовольствие ходить в рваной кофте — пожалуйста. Снимает кожаную курточку, недовольно смотрит на порванную кофту и стягивает её с себя через голову, почти не жалея явно дорогую ткань. Себя только жалко. Понимаю. Чёрное кружево лифчика, мягко обтягивающее бледную кожу с россыпью родинок, бретельки, сползающие ниже и ниже по плечу, бесконечные волны пепельных волос, щекочащих торчащие лопатки. Как будто крылья должны быть, но их нет — потеряны и не найдены. Она красива; беспощадно и невозможно. Так же красива, как последний рассвет перед закатом, как первый снег для маленькой девочки, что не переживёт зиму, как последний вздох перед тем, как подписать контракт с Дьяволом. Я сглатываю, снимаю огромный свитер и, оставшись в футболке, протягиваю его Саре. — Ты… — Надевай, — хрипло прошу я, отворачиваясь в сторону. Сара расправляет свитер и откладывает его в сторону, выгнувшись в спине. Сквозь молочную фарфоровую кожу проступают ребра, а из-под поднявшейся юбки выглядывают кожаные подтяжки для чулок. — И что ты делаешь? — вскидываю бровь я, стараясь выглядеть спокойной, но это невозможно. Не рядом с ней. Её художник окутан маревом безумия, давится обожанием к своему творению. Она идеальна; от очерченных рваной кромкой бездны глаз до аккуратных линий бёдер. В Лувре не найдётся ни одной статуи прекраснее, потому что дальше — некуда. Невозможно стремится к большему, если потолок безнадежно пробит. — У меня болят колени, — жалуется, так невинно и чисто, будто не она сейчас нахально развязная и почти голая. Подхожу ближе. Её коленки — чересчур нежные, чересчур тонкие и до болезненности чувствительные. Каждый удар — как камнем по стеклу. Неловкое касание — по хрусталю ножницами. Я готова целовать сиреневые веточки синяков на её ногах, исследуя губами каждый содранный миллиметр кожи, готова наносить на карту её тела новые метки, забираться пальцами под кожаные подтяжки и прощупывать каждую вмятинку, оставшуюся от пережавших мышцы ремней. Но вместо этого — стою, прямо между чужих ног, едва-едва касаясь кончиком носа пепельных волос. — Четыре месяца, Сара, — опускаюсь ниже, провожу носом по её лбу и останавливаюсь на щеке. — Почему? — Потому что это неправильно, — шепчет, боясь спугнуть свою смелость. Такая трусливая, боязливая, но сильная. Заставляет себя быть храброй. — Разве это неправильно? — глажу её голые плечи; температура в кабинете не более пятнадцати градусов, но нам двоим никогда не будет холодно вместе. Целую щеки, кончик носа, верхнюю губу, затем нижнюю. И заново. По бесконечному кругу, пока у неё не кончится терпение, и она не прижмет меня к себе. Ловлю каждый её вздох губами, как маленькую бабочку с пестрыми черемуховыми крыльями, и запираю в грудной золотой клетке. Только бабочек все больше, и становятся они все злее — отращивают себе длинные, тонкие зубы-иголки и выгрызают мне лёгкие, стремясь наружу. А она задыхается; задыхается, потому что ошейник становится все туже и туже, пережимает уже сильнее, чем чулочные подтяжки. Но ей это нравится, потому что я не тяну её на дно, я аккуратно, шаг за шагом вывожу её к свету и лучшей жизни. Нагибаюсь, опускаюсь ниже; по сонной артерии вниз, через яремную впадину — до кукольных ключиц, спрятанных волосами. Дрожит. По коже — озноб, мягко, на цыпочках, балериным шагом. Она цепко держит меня за плечи, боясь отпустить, но позволить мне идти дальше не может — табу. Опускаюсь на корточки, не позволяя ей слезть с парты. Отцепляю крепления подтяжек, убираю их в сторону и провожу пальцами по оставшимся от слишком сильно затянутых ремней синякам. Под сползающими на пол чулками — тонкая сеточка отпечатавшегося рисунка. Провожу по внутренней стороне бедра носом, и границы стираются. Рушатся стены, города, замки. И возводятся новые — бесконечно исследую закоулки её тела, чтобы нанести на карту, чтобы вдоль и поперёк узнать, чтобы раз и навсегда. А Сара хнычет, раздираемая изнутри. И хочется, но только страшно. Держит на своих хрупких плечах небосвод чужих предрассудков. Разбивается под тяжестью, сдерживает слезы, но держит, потому что отпустить совсем — ещё страшнее, чем жить с этим вечность. — Разве это неправильно? — поднимаюсь вверх, полностью обследовав её бедра и не дойдя до самого главного; рано. — Скажи мне, Сара. Молчит. Но небосвод падает; и так нелегко его ловить, что совсем не хочется. И не жалко, потому что все наконец-то правильно. Мои губы на чужие, рука под руку, пальцы плотно сплетены — чтобы ни миллиметра свободного места между нами. Я выдыхаю — она вдыхает; гуляю пальцами по её солнечному сплетению и думаю, почему это всегда настолько прекрасно — сцеловывать с губ сладкий яд.