лаванда //сборник//

повествование от лица Эмбер Могу только ругаться и в бессилии сжимать кулаки, когда понимаю, что мой рюкзак снова спрятали. Забавная игра, наверное, — перед каждым уроком тайком утаскивать его и прятать, прятать, прятать. Чтобы я бегала по всей школе и тряслась, боясь опоздать на урок. Как по мне — даже в детском саду такого уже не делают. Но я вздыхаю, поднимаюсь из-за парты и покорно отправляюсь в поход по всей школе. За спиной неприятно хихикают, будто острым камнем по стеклу водят. Резкий звук проходится по ушам, и я ускоряю шаг, отчего издевательский смех становится только громче. Прогуливаясь по коридорам, думаю, где может быть моя сумка на этот раз. В прошлый её спрятали в углу туалета — слава богу, что не в мусорном ведре или типа того, — надеюсь, что повторяться не будут. Заглядываю в ближайший кабинет и замираю в дверном проёме. Я, конечно, слышала о художественном кружке и о том, что там можно официально пропускать уроки, но не знала, где он находится. А вот Сара, видимо, здесь уже не в первый раз. Умело завязанные атласные ленты фартука стягиваются на пояснице, серебристые волосы собраны в растрепанный пучок. Стоит, кусая губы, и напряжённо постукивает ногтями по мольберту. Искренне не понимаю, как я так быстро запуталась в чужой паутине. Знала ведь сразу, что Сара — ветер, обманчиво-ласковый на первый взгляд и бешеный с изнанки. А теперь уже поздно об этом думать — внутри все падает и переворачивается, как у последней влюблённой идиотки. Шагаю вперёд, желая привлечь её внимание, но Сара не замечает ничего; лишь намечает на холсте рваные линии и грызёт карандашный грифель. — Доброе утро, — нарочито громко закрываю дверь, от чего сама едва не подпрыгиваю. Ладони потеют и скользят. Сара вздрагивает и, обернувшись, машинально прячет заточенный ножом карандаш за спину, будто я его не видела. Фартук, надетый наспех, чтобы не испачкаться, перекосился; затянутые слишком туго ленты пояса слегка растрепались на концах. — Смит, ты… — начинает шипеть девушка, и я смеюсь. Потому что все — как всегда. Шипение уже настолько привычное, что я чувствую себя выросшей в змеином гнезде, воспитанной ими. Угрожающий блеск глаз — уже не более, чем манящий огонёк. Закрытая поза — как приглашение на тисненой бумаге, вложенной в праздничный конверт. — Ищу свой рюкзак. Не видела? Закатывает глаза и отворачивается, недовольная моим изучающим взглядом. Знает, что я видела озабоченный и наполненный вспыхнувшим гневом интерес у неё на лице. Моя любимая часть игры — та, где Сара помогает мне найти рюкзак. Намёками, подсказками, короткими фразами. Будто проверяет, насколько я смекалистая, проводит меня сквозь многоступенчатый тест на IQ. Поджимает губы, задумчиво водит карандашом по холсту и кивает в сторону шкафчика у стены. Сегодня все слишком просто. Похоже, действительно занята. Да так, что мне даже не хочется её отвлекать — она полностью увлечена рисованием. Застряла в нем, как в болоте, но не могу сказать, что мне это не нравится. Ну да. Закинуть сумку на пыльный шкаф в кабинете, в котором я отродясь не бывала, — умный ход. — Никогда не думала, что тебя интересуют такие вещи, как художественный кружок, — вставая на стул, помимо воли криво улыбаюсь и ругаю себя за это, потому что Сара мгновенно закрывается в себе и окружает себя колючей проволокой. Острой, немного ржавой на кончиках иголок и потрескивающей от пускаемого по железу тока. Собранные в пучок пепельные волосы рассыпаются по плечам пшеничными колосьями, и по ним будто бы бегают синие-синие искорки. Стаскиваю рюкзак за ручку и чихаю от пыли, заполнившей воздух. Сара неловко огрызается и отворачивается, надеясь, что я уйду. Плохо отшлифованная кисточка в её руках выглядит неприлично тонко, и я удивляюсь: неужели можно рисовать такой маленькой кисточкой на большом холсте? Можно, получается. С моего места рисунок не видно, и я медленно, словно пытаясь не спугнуть зашуганного олененка, подхожу ближе. Кисточка дёргается из стороны в сторону; пальцы-иголки дрожат, отчего штрихи выходят смазанными, но Сара решительно сжимает древко кисточки и выводит на холсте длинные, по-неспешному растянутые мазки. Шаг. За ним ещё один. Тихий стук носков туфель, шорох юбки, скрип старых половиц. Сара глазами метает молнии, но не спешит меня останавливать, хотя я вижу, как сильно её руки дрожат, едва сдерживаясь от того, чтобы спрятать начатую картину. Подойти бы ближе, взять её руки в свои и держать, пока не успокоится; коснуться атласных завязок фартука, уткнуться ей в шею и приникнуть к яремной вене. Горячо, мокро, бесстыже. Не сдерживаюсь. Сначала сажусь на парту за спиной Сары, потом, дрожа от желания просто пройтись пальцами по хрупкому, высеченному из мрамора плечу, обнимаю её со спины за талию. Из-под её кисточки вылетают бабочки. Синие, фиолетовые, розовые — они порхают по холсту, хорохорятся, шевелят длинными усиками. Быстрые ажурные крылышки трепещут и мерцают, будто нарисованные шоколадными нитями. В воздухе разливается сладость летней лаванды. Даже грустно становится от того, что сейчас — холодная, мокрая осень. Сара продолжает творить чудеса, распаляясь все больше. Бабочки сидят на цветках, потирая лапки, и пропускают сквозь полупрозрачные крылья солнечные лучи. А я втягиваю носом запах лаванды и понимаю, что каждая бабочка — моя. Они заполняют моё тело, щекотят лёгкие и заставляют прижиматься к Саре ближе. — Эмбер, ты мне мешаешь, — хмурится, отчего лоб прорезают длинные линии морщинок, и беспощадно терзает губу зубами. А я умираю. Делаю вдох, поднимаясь над водной гладью, а затем снова ныряю и мгновенно начинаю задыхаться, будто и не было спасительного вдоха. Потому что первый раз. Первый раз я — Эмбер, а не Смит. Первый раз я — Эмбер без доли издевки. Серьёзно, нежно. — Скажи это ещё раз. Говорю вслух. Но как будто бы одними губами, как будто не произносила этого, а так — показала телом. Руками, обхватывающими талию, носом, вдыхающим родной аромат лаванды, пальцами, поглаживающими просвечивающиеся сквозь молочную кожу ребра. — Эмбер, ты мне мешаешь? — удивлённо протягивает Сара, пытаясь повернуться ко мне и заглянуть в глаза, а потом понимает и растягивает губы в улыбке. — Эмбер. Лениво. Почти бесцветно и играючи, но так глубоко, что все слова застряли в глотке комом — Эмбер. Тягуче. Словно опускает ложку в горячую карамель и вытягивает её; нитку за ниткой. А Сара жмурится от удовольствия, как кошка, повторяя имя моё снова и снова. Короткое «Эм» с придыханием, ударное «Бер», сомкнутые губы и бесконечность, кутающая нас в одеяло. Поднимаю руку с её талии выше и кладу на солнечное сплетение. Вибрирует и дрожит, потому что моё имя — соцветия вишни в груди, белые лепестки и хоровод приторной сладости ягод. С ней сложно; иногда терпеть вечное «Смит», напускное равнодушие и кривую, лицемерную презрительность становится невыносимо. Иногда хочется кричать, драться, разбивать кулаки о лёд её голоса. Но дальше будет легче. Я вижу это в её глазах, слышу в том, как она разговаривает со мной, и чувствую в сердечном биении. Опускает кисточку в банку с водой, берет немного краски и продолжает разукрашивать сахарно-розовые облака. По древку медленно скатывается капля и заканчивает свой путь на костяшках девушки. Жду, когда она смахнет краску, вытрет о фартук, но Сара уже отключилась. Полностью ушла туда — в знойное лето, к бабочкам, смотреть вместе с ними на закат. Дожидаюсь, пока Сара остановится, чтобы подумать, приподнимаюсь, вставая на носочки, и аккуратно притягиваю её руку к себе. Странно. Странно целовать чужие пальцы-иголки, странно пробовать краску и водить языком по костяшкам, обводя их. Ещё более странно — позволять мне это. Но Сара позволяет. Она нервно облизывает губы, бегает глазами из угла в угол, прячет за упавшими прядями волос лихорадочно покрасневшие щеки. И, закрываясь полотном смущения, раскрывается передо мной ещё больше. Мягко кутает в своих объятиях, гладит щеки большими пальцами и шепчет что-то на ухо. Я не слышу; в моих ушах стоит лишь звон беспорядочно бьющегося сердца. Её сердца. А на языке вкус медовой акварели.