лаванда //сборник//

pov Сара Я знала, что все обернётся моей беспрестанной головной болью; я поняла это сразу, как только ты появилась в школе. Появилась, ослепив всех золотом небрежно накинутого венца невинности и честности. Мир замолчал, будто окунулся в злую серь затухшего моря, — преклонил колени перед твоей прелестью. Я узнала тебя. Я не могла не узнать — я искала тебя долгие дни и годы. Пыталась услышать твой голос в прокуренной хрипотце, в чуть визгливом теноре, в басовитом юношеском изломе связок. Даже во вкрадчивом шипении зрелости. Гуляла по тёмным районам, заглядывала в каждой уголок, боясь увидеть тебя, испорченную и использованную. Рисовала тебя каждый вечер, щуря глаза от света лампы. Вычерчивала на бумаге, пачкая углем, ломким и бледным, пальцы, рыдала над своими рисунками, потому что не могла передать блеск твоих глаз, олеандровый запах волос, лебединые изгибы тела и разлитый по твоим ладоням закат. Потом я ложилась спать, чтобы во сне вновь увидеть тебя. Ты поселилась в моей голове на круглые сутки; я смотрю в окно, где непроглядная туманная ночь съедает остатки света потухших фонарей, а вместо спрятавшихся звёзд мне мерещатся искорки твоих глаз. Собираю разодетые багрянцем листья, ещё совсем свежие, и вместо их шороха слышу твой смех. Ты появилась, и я увидела. Мы такие разные. Я — серая, несмотря на цветастые ошметки брендовой одежды, и ты — сшитая из опавшей акварели осени. Тёплая, густая, будто из жидкого золота отлитая, словно сам царь Мидас благословил тебя, положив одну руку себе на сердце, а вторую тебе на плечо. По правде говоря, я боялась даже в глаза тебе посмотреть. Боялась, что не смогу отвернуться, что ты посчитаешь меня глупой и медлительной. От тебя пахло детской жвачкой wrigley's, сладкими конфетами и олеандром. Откуда, черт возьми, в этой дыре олеандр? Кажется, я сказала что-то жестокое про твои разноцветные шнурки на высоких конверсах. Кажется, высмеяла торчащую из-под футболки полосатую водолазку. Кажется, пошутила про спутавшиеся волосы. А ты в ответ улыбнулась и позже подкинула мне письмо. Обычное письмо, в котором спросила, как мои дела, что я люблю читать и какой попкорн мне нравится больше. За первым письмом пришло второе, за ним третье, и они стали моим главным сокровищем. После тебя, разумеется. И я сижу, усыпанная исписанными твоей рукой листками; они сгибаются от веса чернил, мнутся изломами целой вселенной, бережно хранят запах твоего запястья и слез, полных липкого страха. Ты тоже боишься. Ты тоже видишь во мне далёкий идеал, которого не можешь коснуться, потому что греховно — срамить иконы. Так странно: кто-то видит во мне идеал. Я продираюсь сквозь переплетения слов, как через джунгли; я хочу написать тебе что-то такое же, что заставит тебя прерывисто вздохнуть и торопливо убрать письмо в сторону, чтобы не испачкать тяжёлыми солёными каплями, но ручка в моих руках — чересчур увесиста, а я — слишком неуклюжа, чтобы суметь рассказать тебе обо всем так, как умеешь только ты — одной фразой. Одним лишь вопросом про чёртов попкорн. И все, что я могу, — пригласить тебя на прогулку. Мы берём оранжевые велосипеды с корзинками, свежую выпечку, плед и гитару. Едем почти что рука об руку, несмотря на то что колеса почти сталкиваются. Ты запрокидываешь голову, когда смеёшься, и я вижу сияние блесток у тебя на ключицах. Я склоняю голову к плечу и прошу повторить последние слова, а ты, понимая, что я все прослушала, смешно краснеешь; на кончике пухлого носа с рассеянными веснушками вспыхивает смущение. Я расстилаю плед, кое-как убрав листья в сторону. Ты достаёшь пакеты с выпечкой и с шумом падаешь вниз, загребая себе гитару. Рассказываю о том, как сильно не люблю глупые ТВ-шоу. А ты смеёшься, сидя на пледе. Сухие листья шуршат, перебивая твой вкрадчивый голос, ласковые длинные пальцы перебирают струны некогда белой, теперь пожелтевшей гитары. На острой коленке — полароид с мигающим на крышке светодиодом. Беру его, примеряюсь и фотографирую тебя со вспышкой. Она лишняя — ты сияешь ярче солнца и однажды непременно сожжешь меня до тла, как бабочку, которую засунули в лампу. С тихим шипением фото выезжает мне на руку, и я прячу её в задний карман джинс. Теперь у меня есть первый маленький кусочек тебя. Соберу целую коллекцию фотокарточек, в которой будет то, чего нет даже у самого талантливого фотографа — твоя душа. Твоя искренность, полыхающая жарким январским костром и опаляющая брови, твоё счастье, бурлящее в окруженном снегом гейзере, и подпись под фото, сделанная моей рукой. Гитара в твоих руках мурчит, как кошка; аккорды протяжно подрагивают, соединяясь в медленный вальс из старых кинофильмов с плёнки. Ты в клетчатой рубашке с пуговицами, наполовину заправленной в высокие джинсы. Сосредоточенно кусаешь губу, пытаясь дотянуться пальцем до четвертого лада пятой струны, а я не могу понять — откуда в этой дыре такой подарок и что с ним делать. И в этот момент мне так не хочется думать ни о чем, кроме как о твоём голосе, что мир гибнет. Мы разделим его напополам. Тебе — все небо, ты на нём единственная владыдчица, идеальная хозяйка. Мне — шипастые розы и астры, кладбищенскую землю и памятники в виде крылатых ангелов. Если это когда-нибудь закончится, то в одну руку цветок, в другую — нож. Убей меня милосердно, быстро; и не забудь оставить в волосах астру. Можешь вплести её в косу, можешь просто заправить за ухо, главное — проследи, чтобы меня похоронили с ней. Пусть она истлеет вместе со мной, увянет так же, как скоротечная красота порочной молодости, как безгреховность младенческой души. Хочу, чтобы красноватые лепестки осели на моих костях хлопьями пепла, чтобы природа любила меня так, как не любила ещё никого на свете. Не хочу умирать. Но если все-таки придётся, то от твоих рук и с цветами, оплетающими крышку гроба и бесцветный, отстраненный, с чёрными прожилками моих бесконечных ошибок мрамор надгробия. Но ты не дашь мне умереть — я уверена в этом на две сотни процентов. Ты не дашь тёплой осени уйти, не позволишь зиме заступить на сцену и развесить на стёклах узоры голубоватых ветвей инея. Ты простишь мне мои сухие шутки про смерть, позволишь положить голову к тебе на колени и будешь бесконечно петь мне на ухо. Обнимешь меня, как волны обнимают стойкую скалу, распустишь мои собранные волосы по плечам, как морской солёный бриз, и я буду чувствовать себя как дома. Мы встретились в октябре, и моя осень будет жить рядом со мной вечно. Уже завтра стелющийся по земле туман окутает пожухлую траву, ошметки грязи запачкают настоящее золото листьев, а влажность попытается задушить меня. Уже завтра солнце станет тусклым, холодным и безликим. Уже завтра моя мать снова будет улыбаться, но только глупым ток-шоу, а от отца будет пахнуть чужой третьей императрицей от D&G, но октябрь не станет от этого хуже. Потому что мой октябрь теперь — нечто другое. Слепленное неуклюже и неловко от страха все испортить, но необычайно прочное и нежное, будто танец на грани приличия. Мой октябрь теперь — плохо связанный свитер, в первый раз своими руками, заваренный по всем правилам церемонии зелёный чай, кольцо тёплых тонких рук и уют яблочного пирога. А главное — ты. И я больше не собираюсь бежать от самой себя. Я готова посмотреть на себя в зеркало, стереть дурацкую фиолетовую помаду, снять отвратительно короткую юбку, потому что мне не нужно больше никому нравиться. Я нравлюсь себе и тебе — этого достаточно.