Канцлер Ги - Bagerlee Blues
Ночное кладбище выглядит не настолько уж устрашающе, как принято описывать в книжках или рассказах. Страха перед мертвыми нет, отчасти потому, что находящиеся здесь пока-не-трупы отчасти тоже мертвы внутренне. Это также логично, как и то, что мы не боимся людей и не шарахаемся от них на метр, авось и два. Ночь царствует в полушарии, небо - оно такое черное-черное, как смоль - задернуто плотными шторами из облаков, ни звезд, ни луны не видно. Приближается дождь. Впрочем, чему удивляться? Зима. Парень с длинными блондинистыми патлами - ибо по-другому это назвать сложно - сидит, оперевшись обеими руками в бетонную плиту. Голова вскинута к небу. Наблюдение - его фишка. Это кладбище добавляет ему загадочности. Хотя какая, к чертям, загадочность, если рядом - друг, который нещадно глушит дешевый ром, от которого иногда отпивает сам блондин? - Это была плохая идея, - подает голос парень, исподлобья глядя на друга. Тот лишь отплевывается. - Да. Начало февраля, Хок - не самое лучшее время для прогулок по кладбищу в одной толстовке. - Я не про это. Мы можем потревожить мертвецов. А они очень мстительны. Тихий хриплый хохот нарушает покой одинокого кладбища. - Знаешь, куда я пошлю этих мертвецов? - Догадываюсь. - Вот именно, - Кид ухмыляется и отпивает от рома. Морщится. - Милое захоронение. Как во всяких готических фильмах, - подает голос Бэзил, разглядывая могилку, на которой уже успели прорасти цветы забвения. Странно, всего ведь две недели прошло. - Настолько милое, что меня сейчас стошнит. - Хорош уже ломать комедию. Все уже случилось. Хита не вернуть. - Если бы он появился, я бы его избил. Сволочь, ублюдок, урод! - ругательства срываются с языка как проклятие. И почему в этих грязных словах так много боли? Холодный и едкий - аж до костей - смешок срывается с губ блондина на такое заявление. - Знаешь, Юстасс Кид, ты единственный на моей памяти человек, который после смерти человека говорит о нем хуже, чем при жизни. Кид не любит, когда его называют по полному имени. Так делают обычно либо в участке, либо приятели, когда хотят призвать к его совести. Бесполезное дело, так сказать. Кид ужасно не любит, когда его зовут так. И Хокинс об этом прекрасно осведомлен. - Знаешь... У одной француженки* так было: "Цветы забвения лучше всего растут на могилах", - разрушая застоявшуюся паузу, роняет Хокинс. Как ему кажется, эти слова не имеют значения. Ему кажется, ветер должен унести их. Ему кажется, это было не к месту. Но ведь не бывает пустых слов, и ветер ничего не делает за просто так. Кому еще, как не ему, знать об этом? И опять тот тихий смех с нотками истерики. - Забвение для Хита - возможно. Но для меня нет. Этот подонок украл у меня забвение. - Нельзя украсть забвение. - А он, представь, смог. *** Хокинс не знал, что его очаровало в той женщине. Понятия не имел. Просто однажды посмотрев в ее горящие жизнью карие глаза, он уже не смог их забыть. А ведь это было давно. Ужасно давно. В возрасте двенадцати, когда сверстники сбегали от родителей на вечеринки, Бэзил в очередной раз сбежал из особняка дяди, где в тот вечер был пышный прием. Никому не было дела до какого-то мальчишки. Он ушел по привычной дороге - окно второго этажа, дальше по ветке старого дуба вниз до ограды, а потом - прыжок! - и все. На улице через два квартала был какой-то шалаш, перед которым толпились люди. Хокинс никогда не любил стоять в очередях, никогда не понимал толпящихся людей, но мальчишеский интерес одолел его. Он подошел к шалашу сзади, благо из-за сгустившихся сумерек его видно не было, оттянул ткань в надежде найти хоть какую-то дырку. И нашел. Заплатка в ткани частично оторвалась, но места для ребенка хватило - Бэзил забрался в шалаш и притаился в уголку. На стуле рядом сидела молодая негритянка, ее кожа отливала цветом растопленного шоколада, такого, который иногда делает повариха в доме дяди. Светлые, вплетенные в дреды, волосы женщины были обвязаны какой-то тканью и собраны на затылке, но длинные пряди все равно выбивались из-под ткани нелепо-яркого вида. Перед женщиной на столе были разложены карты. Она раскладывала их, смотрела подолгу и собирала обратно, выпроваживая очередного клиента. "Всего-то гадалка, чего особенного", - подумал Хокинс и уже собирался уходить, как до сознания достучался размеренный, тихий и невообразимо мягкий женский голос: - Молодой человек, в вашем возрасте прогулки по ночному городу могут быть опасны. Тем более, когда рядом столько чужих. Безил обернулся - она улыбалась. Так, как показалось мальчику, улыбаются все матери на свете. Но ему только показалось, ведь он на самом деле не помнит, чтобы мать ему улыбалась. Странные чувства. - Я сумею защититься, - также тихо, но уверенно сказал Хокинс, на что женщина лишь хохотнула. - Всем так кажется. А когда кто-то нападет, начинается паника, даже голос пропадает, и уже понимаешь - все. - Вы так рассказываете, будто с вами это уже случалось. - Хуже, - ее улыбка померкла, а в глазах появилась бесконечная усталость и тоска, - я каждый день вижу это во снах. - То, как вас хватают незнакомцы? - осторожно поинтересовался Хокинс. - Как кто-то умирает. - И кто же это бывает? - К примеру, ты. Она засмеялась, пытаясь превратить это в шутку, но он знал, что доля правды в этом есть. Ее имя Бэзил узнал через два месяца. Короткий некролог в ежедневной газете гласил о том, что тело тридцатилетней негритянки, которая работала гадалкой, нашли в реке. С двадцатью ножевыми ранениями. Ок-то-па-ко. Так ее звали. В начале Хокинс произносил это имя по слогам. А потом оно стало для него заклинанием. Все, что с ней связано: цвет кожи, эти глаза, пухлые розовые губы, аккуратный носик, нелепая ткань, дреды, ее голос. Это имя. Это чертово имя. Октопако. Звучит как имя богини морей Калипсо. Почему-то теперь для Хокинса Богиня Морей обладало шоколадным цветом кожи. *** - Хей, - тихо зовет Хокинс, обращаясь к другу. - Чего тебе? - Помнишь последнюю песню Хита? Тогда ее пела Синдри. От обоих имен мурашки по коже, но он стойко не подает вида. - Помню."А он заперся в поднебесье И пишет о людях песни, Рыдая над каждым аккордом, От ярости или восторга".
- Ты никогда не думал, о ком она? - Не задумывался. Зная Хита, - короткая усмешка, - она могла бы быть даже о том бомже, которого тот видел один раз в жизни, а потом ходил со слепыми глазами. - О тебе. Плечи предательски дрогнули. Он не ожидал. - Ага, о тебе. И он был чертовски прав. - Ложь. - Кид, ты сейчас пытаешься убедить не меня, а себя. Успокойся. Я тебе не Каскет, уж меня не проведешь. - Жалкая ложь. Плевать я на всех хотел. - Я же сказал, хватит врать. Затянувшаяся тишина. Кажется где-то вдалеке восстают из своих могил мертвецы. Но луны нет. Нечем защититься. Скрип досок... Топот босых ног по влажной от недавнего дождя земле. Впрочем, фантазия Бэзила иногда слишком хороша. Дым обволакивает разум. Кид курит. За эти две недели, после того самого дня, он выкурил столько, сколько легкие не выдерживают. Кид курит, затягивается по-глубже, задыхается, начинает кашлять. Почти харкает, снова кашляет и прогибается в спине от нахлынувшей боли. Он потревожил старую болезнь этим дымом. Он ведь не курил так чертовски давно. Киду хочется плакать. Рыдать навзрыд и плевать, кто что скажет. Рыдать над собственным бессилием. Как он мог! Не уберег. Не защитил. Не был достойной опорой. Отвернулся от одной, не уберег другого... Наврал третьему. "Не беспокойся, Каскет, мы просто пойдем в бар". Что дальше? Снова холодная усмешка срывается с его губ, но на этот раз горячие слезы обжигают щеки. - Смерть - странная штука. Одним ты ее страстно желаешь, от иных ее не принимаешь, хоть и ожидал. Смерть определенно очень странная штука. - Как и жизнь, Кид. Все элементарно: одни не хотят жить, другие - умирать. - А ты из которых, Хок? - Я их тех, кто наблюдает за теми двумя. Истеричный смех режет уши. Секунда - и кашель снова берет свое. Слишком много боли в этом смехе, а еще - не пролитых слез и не отхарканной крови. - Знаешь, тогда я из тех, кто не хочет умирать, даже если иные хотят. - Нет, Кид, ты просто из тех, кто не привык сдаваться. - Какая сумасшедшая привычка. - Конечно. Ты перенял ее у ветра. - В смысле? Блестящие от слез глаза хорошо различимы во тьме. Хокинс усмехается своим мыслям. Ночь откровений - по-другому и не скажешь. - Мы ненавидим ветер, когда тот не стихает подолгу. Говорим: "Утихни". Но без ветра мы все задохнемся. Ты наш ветер, что приносит кислород в эту подноготную человечества. - Неплохая мысль, Хок. Я даже не удивлен. Ну а что тогда наш кислород? - Музыка. - Чертовски верно. Без нее не было бы и нас. - Были бы, - широкий размах рук. Кладбище не оживает от этого жеста, как было бы в каком-то хоррор-фильме. - Вот тут. - У нас были бы милые соседи, - Кид отпивает из горлышка бутылки и улыбается. - Я бы приготовил им свой фирменный пирог из кошачьих мозгов. - Даже не сомневаюсь. Хокинс отбирает бутылку и жадно глотает жидкость бледно-янтарного оттенка. Долго рассматривает могилу друга через прозрачное и грязное стекло. - Знаешь что, Кид? - Мм? - тот вопросительно смотрит, не желая что-либо говорить. - "Мы живы, друг, и плевать, что жизнь напрасна!". - В смысле? - В смысле, где теперь твое чертово бесконечное: "Я буду рок-богом"?! - Ты же знаешь, после смерти Хи... - Не знаю я! Парень резко поднимается и хватает блондина за грудки. Глаза сверкают безумием и яростью. Такого не было давно. Безумно давно. Рыбка поймана. Сигарета плотно зажата в зубах. - Я завязал со всей этой дурью. Пора взрослеть, Хок. Громкий смех сотрясает воздух, разрушает покой мертвецов. Блондин вырывает сигарету, затягивается. Выдыхает дым в лицо Кида. Усмешка. - Ни-хе-ра. Ты не умеешь взрослеть. Он вырывается из обмякшей хватки, смотрит в глаза друга, который почти сломался. И лишь роковое, брошенное "между прочим": - Сделай или умри. И звуки шагов, которые Юстасс слышит все менее отчетливо. Лишь два слова в голове - пора делать выбор и завязывать с этим нытьем и депрессией, в которой он погряз в последнее время. Пора решать, парень. Быть ветром или стихнуть навеки. Ты ждал знака свыше, парень? Вот оно. Пришло время перемен. * Имеется в виду французская писательница Жорж Санд.