Том

      Людей, стоящих на пороге, Том не знал. Быстро, но все же рискуя показаться неприличным, он переворошил застарелый ворох воспоминаний, но так и не нашел насыщенно-красных женских губ, от которых от души укушенная щека напомнила о себе металлическим вкусом, и блеклой бороды на грубом мужском лице.       — Извините, мы, кажется, не знакомы? — холодно поинтересовался Том, осторожно вдыхая легкий цветочный аромат. Трансгрессия не тот вид магии, что оставляет явные следы, значит, от него не прячутся, а, скорее, наоборот показывают пустые ладони и обезаруживающе улыбаются.       — Это недолго исправить, — ожидаемо громыхнул мужчина — Эскиль Юханссон, институт Дурмнстранг. Временный директор. И моя жена…       — Ванда Лазаревич, — женщина, подтолкнув мужа одетым в меха плечиком, зашла в прихожую — считайте, что тоже директор. Преподаю прорицания. И где у вас тут кухня?       Цоканье каблуков по плитке ясно дало понять, что с поиском она успешно справилась и сама.       — Не сердитесь на нее, мистер Реддл.       — Что вы, герр Юханссон, это попросту неразумно.       Мужчина, хлопнув Тома по плечу, проследовал за женой.       Том, стараясь двигаться медленнее, закрыл дверь. Пожалуй, стоит ругать только себя. Мечтать не вредно, хотя, еще до того, как он повернул ключ, обжигающим счастьем в голове пронеслась мысль — а что, если бы там стоял Геллерт? Что бы он, Том делал? Застыл бы соляным столбом или наоборот вцепился бы крепко, чтобы уже никогда не потерять?       — Давайте сначала о деле, мистер Реддл, — госпожа Лазаревич, избавившись от шубки и пушистой шапки, поправляла выбившиеся из затейливой прически темные волосы, а ее муж, примостившись на стул, грозился занять собой чуть ли не четверть кухни.       — Весь внимание. — Том, скрестив руки на груди, прислонился к стене. Пара казалась симпатичной, если бы не обида, такая глупая, что хотелось морщиться. Но как теперь простить им, что ни один из них не оказался Геллертом?       — К сентябрю мы планируем восстановить Дурмнстранг. И, по этому случаю — Эскиль, ну что ты сидишь, поставь, наконец, чайник, штрудель стынет! — мы хотим предложить вам преподавать в нашей школе.       — Сейчас только декабрь — рассеянно отозвался Том, наблюдая, как активная дама достает из сумки коричневый сверток, из которого виднелось румяное кружево выпечки, а ее муж, озадаченно разглядывает электрический чайник.       И как не видеть другую картину? Другую комнату и Геллерта, сидящего на кровати? Растрепанная голова склоняется над письмом, а яркое солнце делает его силуэт чарующе-таинственным. И голос… Том, вздрогнув, вновь увидел перед собой семейную пару. Те, замолчав, смотрели на него, внимательно и… понимающе?       Да и поймут ли они, хоть кто-нибудь поймет, даже он сам, что можно забыть голос? Том почти слышит беззаботно-веселые интонации, но вот только они уже сливаются с голосом собственных мыслей.       — Что преподавать? — Том, сев, ухватился за край стола. От опоры под пальцами стало легче, по крайней мере, мысль, точно нуждалась в том, чтобы за что-то физически ухватиться, отвлеклась от забытых голосов.       — Аналог вашей Защиты от темных искусств. Только с большим упором на боевую магию. И с той позиции, что лучше всего защищаться от того, что хорошо знаешь сам. Как раз к осени вы изучите нашу специфику, времени предостаточно.       Том кивнул.       А ведь в последний раз он видел Геллерта на этой самой кухне. Кажется, тот сидел на том же стуле, где сейчас еле умещается директор Дурмстранга. Одного герра заменил другой…       Том, не слыша чужих голосов — а лучше и вообще больше никаких голосов не слышать, все они только затрут те тусклые обрывки интонаций Геллерта — в нарастающей тревоге оглянулся. Как можно уйти из места, которое помнит Геллерта?       — Может быть, вам найти более проверенного преподавателя? — медленно проговорил Том, отвлекаясь от навязчивых мыслей.       — О, мы с вами знакомы гораздо лучше, чем вы можете себе представить — белозубо улыбнулась Ванда — вернее, с вашей магией. Мы успокаивали ваших инферналов, а также попросили вашу палочку воспроизвести все заклинания, произнесенные вами в тот вечер. Нас устраивает преподаватель с вашим уровнем.       — Устраивает? — громыхнул герр Юханссон — мистер Реддл, вы знаете, что максимальное число инферналов, которых можно поднять, одиннадцать? Скольких создали вы? Не припомните?       Том только пожал плечами. Есть ли сейчас разница?       — То есть, это вы отправили палочку? — Том, склонив голову на бок, посмотрел на супругов.       — Да, мы решили, что почта — лучший вариант. В тот момент вы, верно, хотели побыть в одиночестве, к тому же у вас была работа, которую, по словам Геллерта, вы очень любили. — Ванда в очередной раз улыбнулась, мягко пододвигая чашку.       Том, не удержавшись, вздрогнул. То ли от звука, с которым блюдечко проехало по столу, то ли от имени. Самого нужного имени, произнесенного чужим голосом.       Верно, они оба, эти муж и жена знали Геллерта. И, если называют по имени, значит, были близки. И близки дольше, чем он. У них в запасе гораздо больше воспоминаний.       Том закусил щеку. Они не виноваты, что им перепало больше времени. И если бы только знать, что ему дарят всего пять месяцев….       Пожалуй, если их выгнать прямо сейчас, они не станут настаивать. Выгнать и остаться в этом месте, помнящем Геллерта. Лежать на кровати, когда-то перенимающей тепло его тела. И никуда не уходить, пока непреложный обет его не убьет.       Том, почувствовав непривычную легкость, от которой даже на кухне, куда уже настырно пробирались сумерки, стало словно светлее, глубоко вздохнул, собираясь сказать его пару слов. Нет, он не согласен.       — Что скажете, мистер Реддл?       Том и не расслышал, кто спросил. Да и какая разница, раз оказалось все понятно.       И все же, что сказал тогда Геллерт, когда, сидя спиной к солнцу, читал письмо?       Тогда его, Тома, приглашали работать в Хогвартс. И Геллерт, конечно же, радовался. Он умел радоваться и за других.       Или.       Веселые интонации складывались в слова.       «…теперь ты преподаватель Защиты от темных искусств, увы, но в Хогвартсе»       Том, чувствуя на себе взгляды семейной пары, так и не притронувшихся к чаю, молчал.       Увы, но в Хогвартсе.       Почему «увы»? Что сказал Геллерт потом?       — Мистер Реддл, мы понимаем ваши сомнения. Вы получите гражданство другой страны, ваш, вернее, в скором времени уже не ваш министр не будет иметь никакого влияния на вас.       — И у нас гораздо мягче условия, — добавил герр Юханссон — вам не придется весь год проводить в стенах школы. И собственным жильем мы вас…       — Мне есть где жить, — быстро проговорил Том, вспоминая Геллерта, поднявшего лицо первому летнему солнцу и лениво бросающего, что Дурмнстранг в пределах трансгрессии — это недалеко.       — Прекрасно. Значит, вы согласны, мистер Реддл? — герр Юханссор протянул широкую ладонь.       — Теперь в Дурмнстранге, Геллерт. — тихо сказал Том, и, деланно не заметив, как супруги коротко переглянулись, ответил на рукопожатие. — Да, я согласен.       …       В первую очередь Том разжег камин. Геллерт давно научил его, еще весной, когда они, чувствуя друг рядом с другом неясную неловкость, были совсем чужими.       Геллерт тогда в очередной раз пропал и Том, с удивлением обнаружив, что соскучился по живому огню, опустился на колени перед камином, укладывая поленья в серую от золы топку. Он много раз наблюдал, как под руками Геллерта вырастает пирамида сухого дерева, быстро занимающаяся пламенем.       Геллерт пользовался обычными маггловскими спичками, объясняя, что магический огонь не несет в себе ни капли уюта, и неизменно вспоминая бабушку-маггла. Без стеснения, с тогда еще непривычной нежностью в голосе — мог ли Том предположить, что эта нежность скоро перейдет и к нему, вкупе с чуткими прикосновениями горячих рук? Он говорил о ней, уважительно склонив голову, а Том лишь стыдливо отводил глаза, вспоминая своих родственников-магглов, лежащих неподвижно на полу светлой залы. Быть может от того, что смотрел в пол, а не за действиями Геллерта, он тогда не смог растопить камин?       Поленья, уложенные красиво, никак не хотели гореть. Да и как могло пламя с одной маленькой спички перекинуться на целую стопку дерева?       Том, воровато тогда оглянувшись, потянулся за палочкой, как запястья коснулись горячие пальцы.       — Ты даже уложил их не правильно — мягко сказал Геллерт — Смотри…       Тонкие веточки снизу — они занимаются быстрее и белым поленьям уже ничего не остается кроме того, как позволить этому разгоревшемуся не на шутку пламени поглотить их. И между деревом должны быть промежутки — огонь любит воздух. И поджигать лучше не спичкой, а бумагой, и тогда огонь разгорится. Весело и горячо. А они с Геллертом сядут поодаль перед камином, наблюдая, как пламя в опускающемся вечере разгорается ярче и ярче.       Том, довольно кивнув себе, встал. Пламя в камине, определенно соскучившись, весело плясало, бросая на холодный пол длинные тени.       Сама комната, встретившая его тусклой серостью наступающего вечера, словно вспомнила, что дереву ее стен полагается быть золотистым, а капелькам янтаря — кокетливо поблескивать.       — Полагаю, ты бы этого хотел, Геллерт, — громко сказал Том — и, знаешь, если моя квартира была самым маггловским жильем, какое только можно вообразить, то здесь будет царить волшебство. Волшебство с теплыми полами и белыми тарелками из Икеи. А потом, когда я все сделаю — Том, прервавшись, опустил руку в карман, касаясь камня, единственного подарка Дамблдора, что остался при нем — я тебе все покажу. Тебе понравится, обещаю.       А пока… пока он писал письма. Писем без ответа не осталось совсем, поэтому приходилось писать заново. На первом же «здравствуй» Том замер. Если ранее парила легкая иллюзия того, что он переписывается с живым человеком — ведь в прошлом Геллерт был жив, не так ли? То теперь письмо уходило в будущее, которое не могло Геллерта знать.       Но, в любом случае, можно же будет зачитать их той призрачной тени, что появится, стоит ему повернуть трижды в руке воскрешающий камень.       А потому…       «Ты меня все-таки обманул. Конечно, хорошо растапливать камин маггловским способом, но огонь не продержится и пары часов, не так ли? Я понял это ночью, когда проснулся в полной темноте. Хорошо, что из нас двоих отличаюсь большей предусмотрительностью — на полу и стенах согревающие чары, поэтому наш с тобой камин этой зимой не более чем декорация»       Впрочем, как и все камины в Дурмстранге. В первый свой визит Том и не заметил, что стены еще немного и начнут искриться от магии. Магии разной, накладываемой многими поколениями волшебников, но неизменно несущей тепло.       Но и каминов, каминов много. Даже есть каминный зал, через который каждые выходные ученики отправляются домой.       Верно в эти дни бабушка Геллерта, ожидая его, растапливала камин как можно ярче и, садясь в кресло, ожидала своего всегда веселого внука. Том почти видел Геллерта. В меховой шапке, съехавшей с буйного золота волос.       «Замечательные шапки, теплые, только в них совершенно ничего не слышно!»       Он, задорно смеясь, обнимал ее, с каждым годом, чувствуя, как родной человек становится все более тонким и хрупким, отчего объятия становились осторожными, совсем нежными, приближающими тот год, упомянутый совсем вскользь.       Стоит только прикрыть глаза, как тут же появляется Геллерт, осторожно выходящий из неестественно зеленого огня. Больше нет винно-красной мантии и меховой шапки. Как и нет человека, перед которым должно быть стыдно.       Кресло перед камином опустело слишком рано.       «Прости, что никогда не разговаривал с тобой об этом»       И не поговорит. Хотя, о многих вещах в письме стоит умолчать.       Что восточное крыло школы до сих пор руины. На редкость теплые руины, с горячими от магии камнями, до которых даже не долетает снег.       «И я видел озеро, про которое ты рассказывал. И правда не замерзает, хотя довольно большое. Знаешь ли, в школе осталось немного студентов, которые помогают приводить замок в порядок. И каждый день они кормят уток. Ты ведь занимался тем же, да? Тащил хлеб и крошил его в воду. Не знаю, но почему-то хочу представлять тебя милым ребенком. Кем ты там воображал себя в детстве? Иосифом Прекрасным?»       Он не сразу заметил, как из писем пропал Том Реддл. Отчего-то оказалось неинтересным писать про дуэли с профессурой Дурмстранга, после которых они довольные, но не находящие сил на слова, пожимают друг другу руки. И про книги из библиотеки, о существовании которых он раньше и не догадывался, что и к лучшему — жадность не дала бы спать спокойно. Да и какая в этом ценность, если его жизнь, встав в колею, уже не свернет никуда, застынет в своем спокойном однообразии до тех пор, пока не настанет пора закрывать глаза?       Сначала будни Тома Реддла, занимающегося обустройством домика в горах, изучением магии и не расстающегося с воскрешающим камнем, сменили вопросы.       Каким был дом Геллерта в Швейцарии? Часто ли он видел родителей, чем они занимались по вечерам с бабушкой и были ли у него друзья? Что ему дарили на Рождество и почему он отправился учиться именно в Дурмстранг, хотя приходило письмо еще из Хогвартса? И любил ли он свою школу, считал ли домом? Как учился…       И за пару дней до Рождества начали появляться ответы. Сначала Том, нахмурившись, достал газетные вырезки и, прикладывая ладонь к горячим щекам, выписывал то, что Геллерт когда-то сказал журналистам. Лишь затем, чтобы понять, как мало, до ужасного мало он знает и… начать выдумывать самому.       Он и не сразу заметил, как увлекся кудрявым залюбленным карапузом, засыпающим под неторопливые сказки бабушки. И худым мальчишкой с вечно разбитыми коленями, который никак не мог усидеть на месте, даже под строгими взглядами старших. И восторженным одиннадцатилеткой, в тяжелой мантии и хитрым личиком. Он учился колдовать, талантливо, но лениво. Бегал по коридорам, перепрыгивал через одну ступеньку и писал обрывочные от переполняющих чувств письма домой. И, конечно же, спрятав за пазуху еще теплый хлеб, бежал к озеру, разводил свободной рукой рогоз, высотой с его рост и кормил сгрудившихся у кромки воды уток.       На бумаге ярко расцветало детство Геллерта, счастливое и застывшее, которое никогда не приблизится к пустому креслу перед камином. Детство, из-за которого можно засыпать с улыбкой и торопиться домой, к пергаменту, ведь теплые коридоры Дурмстранга заставляют рождаться столько сюжетов, где Геллерт смеется, задорно подмигивает и, кажется, просто счастлив.       И Том вместе с ним.       …       — Мы думаем, когда Геллерт вернется, он будет доволен — Ванда, выйдя в коридор, придирчиво осмотрела туфельки.       В большом зале, вновь обретшем окна и ровные, не оплавленные магией стены, решили провести рождественский обед. Который, обещая одним видом блюд веселье и непринужденную беседу, прошел в полной тишине. Не спасали даже хлопушки, выбрасывающие в воздух блестящие конфетти.       — Вы имели в виду, если бы он вернулся, — поправил Том, не обращая внимания, как неприятно кольнуло в груди. Рука, привычно, потянулась в карман. Острые грани под подушечками пальцев успокоили. Всегда можно поговорить. Всегда.       — Нет, мистер Реддл, я сказала все правильно — Ванда подошла к окну, и, махнув рукой, указала пальцем на улицу — любимое место студентов.       Том, встав рядом, только приподнял брови от удивления. Любимое место не только студентов, но и Геллерта, живущего на страницах пергамента.       — Никогда не замерзает, потрясающе? И утки здесь живут круглый год.       — Грин-де-Вальд умер — сухо сказал Том.       — С чего вы это взяли? — Ванда, обернувшись, крепко схватила его за руку — У нас есть все основания считать обратное.       — Вы издеваетесь? — голос мгновенно охрип — Я сам видел, как…       — Вы же волшебник, мистер Реддл. К тому же очень талантливый. Неужели вы до сих пор верите своим глазам?       — А есть основания верить чему-то еще? — Том, выдернув руку, отвернулся к окну. Кто-то, судя по винной мантии, из редких студентов, прижимая к груди что-то белое, пробирался к озеру. Утки, услышав шум, сгрудились в кучу, и, толкаясь, ожидали приближения человека. Если бы не стоящая рядом женщина, то можно было бы замерев, представить, что ученическая мантия лежит на плечах Геллерта. И что вот-вот, он сейчас обернется и…       — Вы говорили, что Геллерта убил Игорь Каркаров. Смертельным проклятием. Но. — Ванда, замерев, подняла палец вверх и, не скрывая торжества, продолжила — На его палочке не было ни одного смертельного проклятия. Ровно, как и на палочке Северуса Снейпа. В отличие от палочки Геллерта. Прежде, чем вызвать обвал, он успел убить…       — Да замолчите вы! — не выдержав, крикнул Том — И где он, по-вашему, сейчас? Прячется вот за этим углом, чтобы выскочить и нас напугать? Или кормит уток?       — Полагаю, он восстанавливает силы — невозмутимо продолжила Ванда — У него достаточно верных людей, которые ему помогают. И достаточно мест, чтобы пережить трудные времена. Вы не знали, мистер Реддл? Вы хоть что-нибудь знали про его дела? Или были просто любовниками?       — Я вам не верю — быстро успокоился Том. В конце концов, зачем злиться на явный абсурд?       — Ваше дело, мистер Реддл. Я просто поделилась своими мыслями. Вы останетесь с нами на Рождество? Не обещаю, что будет очень весело, но, по крайней мере, вкусно. Мама Эскиля готовит потрясающую селедку.       — Спасибо, Ванда. Я не праздную Рождество.       — Полагаю, к следующему году все изменится, Том — Ванда хлопнула его по плечу — А сейчас идите, отдыхайте. Извините, если где оказалась грубой.       …       Воскрешающий камень лежал на ладони.       Повернуть всего три раза и можно доказать им всем, всем, кто говорит такой обнадеживающий бред, что они не правы.       Вот только…       Том посмотрел на камин. Тогда уже нельзя будет представить, как Геллерт, тихо вернувшись, сидит на полу, неотрывно смотря на огонь. А он, Том, просыпается до приятного поздно, и просто смотрит на чуть сутулую спину.       И все же, не лучше ли сейчас, в канун Рождества извиниться перед ним? За свою невнимательность, за день рождения, про который он даже не спросил. Вспомнить голос, а затем, когда Геллерт исчезнет, сохранить серебряную нить воспоминания и, когда голос начнет смешиваться с голосами чужими, аккуратно выливать флакон в омут памяти.       И ходить по коридорам Дурмстранга спокойным в своей уверенности, что сердце больше не забьется часто-часто в глупой надежде, вспыхивающей от одного лишь слова «выжил».       — Нет, Геллерт, ты просто жил — прошептал Том, глядя на камень.       Воскрешающий камень, который никого по-настоящему не воскресит. И все же…       — А благодаря тебе мы и встретились, — Том, склонив голову набок, посмотрел на камень — как хорошо, что ты понадобился Геллерту.       Всего три поворота в ладони. Том прерывисто вздохнул.       Он просто убедится, что эта Ванда, преподающая самую бесполезную в мире науку, врет.       — Один, — прошептал он, поворачивая камень в ладони.       Или все же не врет.       — Тогда ты просто не появишься. И мы будем тебя искать. Два!       И придется что-то делать с этой «юностью Геллерта». Не краснеть же, когда он, слегка сощурившись, будет читать эту кипу пергамента.       Ведь осталось совсем немного, всего один шаг и…       — Нет, Геллерт! — тихо сказал Том, сжимая камень в ладони — Ты просто сдох! Слышишь?! Сдох и все тут! Нет тебя больше?       Том, глубоко вздохнув, прислонился затылком к стене. Голова болела. То ли от криков, то ли он все-таки начинает заболевать.       Сколько он уже сидит на кухне перед открытым окном? На осколки, бывшие когда-то посудой, ложился снег. В самой же темноте окна сгинул камень.       Кажется, сначала он выкинул его, прежде чем оказался перед усеивающими пол черепками. Плечи тряслись, а ладони безуспешно зажимали рот, пытаясь остановить то ли крик, то ли хрип, ставший с появлением слез совсем бессвязным.       Сейчас же просто болела голова. И становилось холодно.       — Прости меня, Геллерт, — выговорил Том — я не справляюсь.              

***

      Говорят, если долго смотреть на огонь, то зрение начинает обманывать. А потому Том не сразу верит в существование тени, появившейся в дверях. И только стук заставляет повернуть голову и улыбнуться.       — Ну, здравствуй, Том, — Геллерт склоняет поседевшую голову набок и бесшумно садится рядом.       — Здравствуй, Геллерт, — тихо говорит Том.       Страшно пошевелиться — вдруг он проснется? Проснется слишком рано, не наглядевшись, не запомнив голос, не почувствовав знакомого горячего прикосновения.       Геллерт седой, почти весь седой. И только в привычном беспорядке волос проглядывает золотая прядка.       Том, осторожно протягивает руку, касаясь пальцами редкого золота.       — Что за глупая прическа, Том? Сейчас модно бриться налысо? — усмехается Геллерт, но глаза, знакомые ореховые глаза, в которых отражается пламя камина, встревоженные.       Пальцы легко касаются тонкой ниточки шрама над ухом. Медленно проводят полукруг и Геллерт, наклонившись, коротко целует в висок. Том, чувствуя, что разрастающийся ком в горле сделает его слова до грубого хриплыми, молчит.       Если каждое тридцать первое декабря будут сниться такие сны, то он, пожалуй, поймет, каково это ждать свои дни рождения.       — Геллерт, — все-таки шепчет Том, хватаясь за непривычно тонкое запястье.       Как же Геллерт похудел. Том отводит взгляд от выступающих ключиц и смотрит на лицо. На родную легкую улыбку, на его подарок на день рождения. Лучший подарок.       — Как же не хочется просыпаться, — тихо говорит Том, уже не заботясь, что голос дрожит, — скажи еще что-нибудь, Геллерт, я так хочу запомнить!       Геллерт только качает головой.       — Теперь все будет хорошо, Том. Клянусь тебе.       Том радуется, что сон, наполненный жаром камина и родным голосом, все еще с ним. И что тепло, которое не даст ни одно пуховое одеяло и которое сделало тело ленивым, подарено лежащим рядом человеком.       Том чувствует щекой немного колючую шерсть рубашки и, приоткрыв глаза, видит уютную красную клетку.       Он слышит чужое дыхание и скорее чувствует биение чужого сердца. Спокойное, глухое. Отчего собственное начинает спешить.       На затылке лежит ладонь, горячая, уютная, согревающая почти голую кожу.       Том решается поднять голову. Осторожно, медленно. И только когда он видит спокойное похудевшее лицо Геллерта, пронзает холодом мысль, что, возможно, он уже не спит.       И что румяный зимний рассвет и Геллерт, спокойно спящий рядом — правда.       Том с силой кусает щеку, надеясь, что боль сгонит морок.       Но Геллерт не пропадает.       Том осторожно трогает его за плечо, несильно трясет.       — Геллерт, — несмелый голос совсем прерывается, когда Геллерт, сонно потянувшись, открывает глаза.       — Том, — он говорит лениво, но не забывает привычно улыбнуться — в моем возрасте, конечно, положено вставать рано и всех бесить, но давай не сегодня, хорошо?       Геллерт закрывает глаза, поворачивается на спину и, судя по ставшему ровным дыханию, опять засыпает.       Том не шевелится. Сердце срывается в галоп, жар приливает к щекам, затапливает все мысли, оставляя одну единственную.       — Все правда, — шепчет Том, легко касаясь щеки Геллерта — правда.       Том оглядывается. Камин, как и полагается по утрам, еле тлеет. За окном сверкает снег, а рядом спокойно спит Геллерт. Уставший, похудевший, но живой.       Том проводит дрожащей ладонью по лбу. Зажмуривается и, коротко вздохнув, уже с силой трясет Геллерта за плечо.       И почему никто никогда не говорил, что от счастья бывает больно? И что боль эта, пусть и до безумия приятная, как и всякая боль выливается в крик. Громкий, истошный, и до исступления радостный.       — ГЕЛЛЕРТ!