Том

      Каменная горгулья опять полюбила сладкие пароли. Да и лимонные щербеты и лакричные палочки слетали с языка гораздо легче, снимали накал перед ожидающей официальной встречей. Да и как не улыбаться, когда единственным препятствием на пути к директору является всего лишь шоколадная лягушка?       Пожалуй, даже хорошо, что Макгонагалл вернула традицию. Да и традицию ли? Неспешно поднимаясь по винтовой лестнице — от круговых движений немного кружилась голова — Том пытался вспомнить, какими были пароли у Диппета. Но в голову приходило только дурашливое веселье Дамблдора, заставляющего своих визитеров с серьезным видом говорить о каких-нибудь сахарных перьях.       На пороге кабинета Том невольно замер. Казалось Макгонагалл, раздобыв маховик времени, потратила целый вечер на то, чтобы высокая круглая башенка вернулась на многие часы назад — некогда мрачный кабинет опять наполнился еле слышным звоном тонконогих серебряных приборов.       — Присаживайтесь, мистер Реддл — Макгонагалл указала рукой на давно знакомый стул перед директорским столом — Может быть, печенья? — она, открыв круглую коробку, придвинула к самому краю стола имбирные елочки, покрытые ядовито-зеленой глазурью.       — Нет, благодарю — покачал головой Том.       — Как вы себя чувствуете, мистер Реддл? — скупо улыбнулась директор. Пальцы ее, предавая спокойное лицо, нервно разглаживали клетчатый носовой платок.       — Все хорошо — Том попытался улыбнуться в ответ, как взгляд натолкнулся на портрет Снейпа, традиционно висящего за спиной нового директора. Зельевар, в отличие от своих также почивших коллег, был недвижим. Такой же портрет напечатали в «Пророке» вместе со скромной статьей. И похороны, надо полагать, не отличались размахом. Ни родных, ни друзей, но ведь пришел хоть кто-нибудь? А к Геллерту… Стоял ведь кто-то над его могилой? Хоть кому-нибудь было грустно? Хоть кто-нибудь хотел продлить этот момент, неприятный, тоскливый, но последний раз, когда можно оказаться рядом с телом, пусть и лишенным всего, что когда-то делало его Геллертом Грин-де-Вальдом, просто Гелом, веселым, беззаботным и так удивившимся, когда жизнь так пошло быстро покинула его?       — Мистер Реддл! Том!       Том, вздрогнув, посмотрел на Макгонагалл, перегнувшуюся через стол и нерешительно трясущую его за плечо.       — У вас все хорошо, или вы просто задумались? — Макгонагалл, вернувшись на свое место, смотрела, уже не скрывая тревоги.       Том, нахмурившись, покачал головой. Озадаченное лицо нового директора не нравилось — непривычно бледное, губы стиснуты плотно, а взгляд быстро перебегает с сидящего напротив Тома к ковру на полу.       — Я не собираюсь биться в судорогах и пачкать ваш ковер — устало отмахнулся Том — Вы хотели мне что-то сказать?       — Мистер Реддл, даже в мыслях не было! — кажется, совершенно искренне ахнула Макгонагалл — Мы вас очень любим и ценим, и сделаем все, что в наших силах, чтобы сберечь наше здоровье, но…       — Обожаю всякие «но».       — Мистер Реддл, — Макгонагалл глубоко вздохнула, а пальцы ее продолжили разглаживать платок — сегодня утром прилетела сова из Министерства, и, я не могу найти этому объяснения, но это личный приказ Министра. И… Мне велено вас уволить, Том.       — Вот как — Том, откинувшись на спинку стула, посмотрел в лицо Макгонагалл. Даже не верилось, что эта строгая женщина с идеальной осанкой и выверенной четкостью движений может прятать взгляд.       — Да, я не понимаю почему. Вас любят дети, ценят коллеги и я в первую очередь, родители вами довольны. Мы можем собрать подписи, с мнением большинства они обязаны будут считаться…       — Не стоит, правда — улыбнулся Том, кладя ладонь на стол и ловя себя на мысли, что хотелось накрыть ладонью эти беспокойные пальцы Макгонагалл — какие могут быть проблемы, я уйду, вы только не переживайте. Не стоит оно того.       Макгонагалл, не удержав облегченного вздоха, кивнула.       — Извините, — неожиданно тихо сказала она — это все несправедливо, но…       — Я понимаю — продолжил улыбаться Том, вставая и направляясь к двери — было приятно работать, всего доброго, но, верно, еще будет время попрощаться?       — Конечно, завтра утром мы все вас проводим. И, мистер Реддл, — Макгонагалл, встал, распрямилась, вернув себе облик знакомой строгой женщины — я напишу вам блестящие рекомендации, даже министр не вправе запретить мне сделать это.       Вещей оказалось по-прежнему немного. Да и разве займут место детские рисунки, стопка газетных вырезок, которые Том, не глядя, запихнул под мантии, и письма.       Том, решив, что они также быстро затеряются среди вещей, застыл со стопкой конвертов в руках. Геллерт с поистине немецкой педантичностью писал раз в два дня. За сентябрь целых пятнадцать писем, из которых удостоились ответа лишь четыре. Том тогда хмурился и недовольно ворчал — отчего так много, так часто. И если бы знать, что все закончится на короткой записке, полученной спустя месяц тишины.       Том провел рукой по бумаге, хранившей в себе рельеф букв — Геллерт, полюбивший маггловские ручки, нажимал с комично-детским усердием. И, верно, также по-детски нетерпеливо ожидал ответа.       Пришедшая мысль оказалась оглушающей, абсурдной, но Том, боясь спугнуть, поспешно сел за стол. Ведь можно ответить на письма сейчас, на все разом, ведь Геллерт в конце каждого послания так просил рассказать, как прошел день. Все равно уже не заснуть…       «Привет, Геллерт!       Представляешь, пью маггловские таблетки. Кто бы мог подумать, да? В аптеку хожу с листочком — ни запомнить, ни выговорить названия этих лекарств все равно не могу. И как же это называется? Старость? Как думаешь?..»       Оказалось, есть много, что сказать. Если только вернуться в конец сентября, и попросить прощения, вместо того, чтобы смотреть исподлобья и молчать. Или за целый октябрь, такой длинный месяц, сподобиться и написать, как он все-таки скучает, как Геллерт ему нужен, бумаге такое проще доверить, не так ли? Письма не краснеют и не огрызаются от стыда.       Да, бумаге можно много что доверить. То, что Геллерт бы несомненно хотел услышать.       Как оказалось тяжело ходить, просто ходить. Мистер Дурсль говорил, что это нормально для человека, проведшего в реанимации целую неделю, три дня из которой оставался недвижим. И все же собственная неуверенная шаткая походка пугала — он уже и не помнил, что ноги когда-то были сильными и могли не то, что идти, а даже бежать.       Каждый день Деннис, закончив работу в Министерстве, приезжал в больницу и они, выйдя в приятный бледно-голубой коридор, расхаживались. Вдоль стен тянулись блестящие поручни для того, чтобы ухватиться рукой и, перекинув тяжесть тела, двигаться дальше. Том, устававший после десятка шагов, предпочитал цепляться за Денниса. Не хотелось касаться этого натертого до зеркального блеска металла, не хотелось приравнивать себя к той публике, что его окружала.       Люди казались по-настоящему страшными. Том не понимал, и не хотел понимать, что с ними произошло, но, как бы ни хотел, не мог их не замечать. Взгляд против воли притягивался к подволачивающимся ногам, вечно согнутым рукам, перекошенным, точно потекший от жары воск, лицам, скачущей походке, невнятной речи и пене у рта. Они двигались вдоль стен, от чего казалось, что стоит прикоснуться к поручню, как тут же пополнишь эту армию поломанных тел.       Нет, они с Деннисом медленно шли по центру. Совершенно молча — Деннис так и оставался неразговорчивым, а Том же боялся, что все его слова, которым должно быть спокойными и обыденными, превратятся в вопль ужаса.       Они доходили до конца невозможно длинного коридора и садились на подоконник, до тех пор, пока уборщица, придававшая блеск светлой плитке на полу, не сгоняла их. Тогда же начиналась невыносимо длинная дорога обратно. Том низко опускал голову, чтобы смотреть только под ноги, но взгляд опять начинал жить своей жизнью, вычленяя каждую деталь всегда открытых палат, забирая для новых ночных кошмаров тех, кто уже не встанет.       Уже в собственной палате, к счастью, без соседей, они также молча ужинали, после чего Деннис, сидел до самого вечера, не выпуская из рук телефона и показывая картинки, что, по его мнению, должны вызвать смех. Когда он уходил, Том не знал — после утомительной прогулки не оставалось сил сопротивляться сну, жаль, резко прерывающему среди ночи, от чего до самого рассвета, в ноябре наступающего поздно, приходилось сидеть, прислонившись к спинке кровати.       Здесь он чувствовал себя неуверенным, даже слабым. Какой толк от всей магии, если в один прекрасный момент в мозгу что-то сломается и руки перестанут слушаться? Или речь превратится в бессвязный набор звуков?       И все же часть страхов рассеивала прогулка утренняя. Том приводил себя в порядок — если находились силы в Азкабане, то и здесь вполне можно продержаться положенные дни — и цедил крепкий чай, немного рассеивающий туман в голове, стоящий после очередной почти бессонной ночи. И ближе к полудню в палате появлялся доктор Дурсль, бросающий свое насмешливое «цепляйтесь» и протягивающий руку.       Нет, коридор все также оставался бледно-голубым, неуверенные руки также опирались на поручни, но теперь рядом с ним возвышалась белая фигура, мощным движением захлопывающая двери в палаты и рассказывающий… Нет, не о болезнях. А о самый обыденных вещах, словно за стенами этой больницы время действительно не замедлило свой бег.       Доктор Дурсль часто смеялся, на взгляд Тома, слишком громко. Да и разве можно смеяться там, где полагается приглушать голос и говорить тоном безразличным?       — Если в один дом пришла смерть, мистер Реддл, это совсем не значит, что в соседнем нельзя радоваться появлению новой жизни. — Говорил мистер Дурсль, смотря словно сквозь отмеченных болезнью людей.       И…       Взгляд упал на воскрешающий камень. Разве не проще все рассказать? Ведь прямо сейчас Геллерт может появиться здесь, все выслушать. И о неожиданной преданности Денниса, и о мистере Дурсле, ждущем от него ответа по поводу столь желанной им же операции. Ведь стоит только повернуть камень в руке. Трижды.       — И уже окончательно убедиться в том, что ты мертв. — Тихо сказал Том пустоте, и, сложив исписанные листы в стопку, отодвинул на край стола.       И что теперь с этим делать? Сжечь? Или, все же, позже. А для начала стоит немного поспать.       Во сне ему опять пятнадцать, и голова нещадно болит, точно стиснутая обручем. Он запрокидывает ее назад — так легче — и кладет ладонь на лысую макушку. Но знакомая рука, в которой собственное запястье кажется совсем по-детски худым, отстраняет его, а кожи касается прохладный маркер. Он рисует круги на затылке, лбу, за ушами… «Где будем резать? — слышится насмешливый голос Дурсля — Выбирайте!».       Если судить по темноте за окном — проспал он недолго. Бестолково повернувшись с боку на бок, Том, не выдержав, встал.       В конце концов, он сложил не все вещи. Письма от Дамблдора, воспоминания, омут памяти и камень, конечно же, камень. Подойдя к столу, Том, взяв камень быстро, боясь передумать, повернул его трижды в ладони.       — Как видите, профессор, — медленно протянул он, обращаясь в появившейся бледной тени — сам же проклял эту должность и не продержался на ней даже полугода.       — Мой мальчик… — Дамблдор, как живой, оглядел комнату — что же произошло?       — Все же хватило совести не обманывать Поттера. Конечно, я дал ему крайне условную правду, но этого достаточно, чтобы он относился ко мне так, как я заслуживаю, а не мечтал о какой-то там любви. Полагаю, он излил душу отцу. И, знаете, я даже рад за него. Разве не замечательно, когда есть кому заступиться?       — Я не понимаю… — Медленно проговорил Дамблдор.       — Да разве и нужно понимать? — пожал плечами Том, забиваясь с ногами на кровать и подкладывая под спину подушку — Давайте просто посидим? Мне не спится, а одному совсем тоскливо.       — И все же не могу понять, где я просчитался.       — Профессор! — Том, не выдержав, засмеялся. Да и смех вышел искренним, тем самым, после которого только и остается, что, продолжая улыбаться, вытереть невольно выступившие слезы — Где же именно?       — Ты вернулся из Азкабана, слишком…       — Да, да, тихим, вы говорили. Но что поделать, соседство с дементорами и три десятка лет в одиночной камере еще никого не сделали душой компании.       — И все же. Где твое любопытство, я думал, ты не отпустишь меня, пока не выведаешь все, а ты… Я не узнаю тебя, Том.       — На самом деле, — Том встретился взглядом с призрачным Дамблдором — мне следовало бы сказать вам спасибо. Один доктор очень удивлялся, что приступы не привели ни к каким изменениям в мозгу. И у меня есть этому объяснения. Ваши заплаты — они спасали, они разрушались в первую очередь. Кто знает, может, лет через десять, когда следы вашей легилеменции полностью исчезнут, я бы и стал придурком еще большим, чем сейчас. Но остается только радоваться такому удачному стечению обстоятельств в прошлом. И, кстати, о прошлом. Я не хочу его вспоминать. И не хочу, чтобы оно вообще существовало. Поэтому я и пошел истреблять этих несчастных инферналов. И вас, профессор Дамблдор, я вызвал в последний раз. Мне действительно приятно, что когда-то вы вызывали у меня теплые чувства, но… Что было, то прошло, верно?       — Что же, Том. — Дамблдор, совсем как живой, сел на край кровати — Тогда позволь мне задать тебе только один вопрос. Пожалуй, зная ответ на него, я уйду совершено спокойным — дождавшись кивка, Дамблдор продолжил — Почему ты раз в две недели приходил ко мне на проверку палочки? Неужели ты не понимал, что можешь совершенно безболезненно для себя отказаться? Что в твоей новой жизни никогда не было Азкабана и твоих преступлений, и я никак не мог уже влиять на свободного Тома Реддла?       — Признаться, — ненадолго задумался Том, но, кивнув самому себе, точно этот простой жест разрешил его говорить, продолжил — поначалу я вообще мало что соображал. А затем… Знаете, мне было проще прийти, убедиться, что никаких преступлений и подозрений на мне нет, и жить спокойно. Хотя бы короткое время. Я понял это совсем недавно. Когда боггарт принял облик меня в тюремной одежде. Все эти проверки — лишь страх перед тюрьмой, не более того. Геллерт был прав. Я пробыл в Азкабане дольше, чем назначенный судьей срок. Вас устроил мой ответ, профессор Дамблдор? Если так, то давайте просто посидим. Пока не наступит рассвет. Может быть, получится заснуть.       — Конечно — Дамблдор, грустно улыбнувшись, коснулся его плеча — Спи, мой мальчик.       …       Удивительно, дорогу от Хогвартса до Хогсмида парадоксально хорошее настроение не хотело покидать. Шаг был бодрым, да и мысли, несмотря на явный недостаток сна — ближе к рассвету он, кажется, все-таки задремал и долго потом искал по постели выпавший из расслабленной ладони камень — оставались ясными.       И само прощание вышло… довольно приятным. В холле перед Большим залом — а Макгонагалл отказалась выпускать его из школы без завтрака — собралась не малая часть учеников и даже некоторые преподаватели. Первокурсники тайком утирали слезы, скромный Питер Дурсль, подражая старшим, пожал руку и важно кивнул на просьбу передать привет отцу. Явно разволновавшийся Лонгботтом сбивчиво обещал присматривать за факультетом, а стрекоза Трелони, отведя Тома в сторонку и обхватив его запястья своими сухими горячими ладонями, сообщила, что в той роковой чашке была все же четверка. Значит, нужно ждать только благоприятный исход. А Том и сам не заметил, как поблагодарил ее совсем искренне.       И уже в Хогсмиде, когда ветер, дующий в лицо и заставляющий низко наклонять голову, окончательно смешал мысли с запахом хереса и звоном браслетов на запястьях предсказательницы, его окликнули.       Том, остановившись, замер.       Голос, хоть и приглушенный ноябрьской непогодой, показался знакомым.       Том обернулся. Подле одного из пряничных домиков, вывеска на крыльце которого раскачивалась из стороны в сторону и не давала узнать, что же старшекурсники Хогвартса купят в этом заведении в ближайшее воскресение, стоял Поттер. Волосами его на все лады играл ветер, а намотанный почти до носа шарф, судя по обильной сутулости, не спасал от холода.       Пожалуй, стоило обучить его согревающим чарам. Взамен патронуса.       — Здравствуй, Реддл — Поттер, быстро сокративший расстояние между ними, говорил с деланной, смотрящейся чужеродно в тандеме с привычным голосом, грубостью.       — Здравствуй, Гарри.       Поттер, сдвинувший запотевшие очки почти на кончик носа, молчал.       — Я не знаю, зачем ты ждал меня здесь. И ждали ли вообще — начал Том, стараясь не замечать, что Поттер отводит взгляд — Но раз мне повезет сказать тебе пару слов, то, верно, стоит это сделать. Позволишь? — не дождавшись ответа, Том продолжил — Я совершенно не заслуживаю ни твоего, ни чьего-либо прощения, особенно твоего, но если когда-нибудь ты просто станешь ненавидеть меня чуточку меньше, тогда, пожалуй…       — Том, я… — перебил Поттер, непривычно испуганно глядя ему за спину.       Том только кивнул.       Хлопок трансгрессии не заглушил даже ветер.       — Мистер Реддл, пройдемте с нами, — чужая рука легла на плечо.       — Даже не смей думать о том, о чем собрался сейчас — улыбнулся Том старательно отводящему взгляд Поттеру — Все хорошо, Гарри. Честно. И, — обратился Том уже к двум мужчинам в неприметных темных мантиях, стоящим у него за спиной — куда же вы предлагаете мне с вами пройти?       — Министр ждет вас на личную встречу. Сейчас — сказал один из них, голосом таким же не запоминающимся, как и его лицо.       — И отдайте нам волшебную палочку.       — А это, позвольте, зачем? — прищурился Том, оглядывая их опущенные руки. У обоих палочки наготове, словно и правда ожидают, что он решит отказаться.       — В приемную министра посетителям запрещено проносить с собой волшебную палочку.       — Вот когда придем в приемную министра, то, можете не сомневаться, я сдам свою палочку, как полагается. В остальном же воспользуюсь своим правом оставаться при ней — ровно произнес Том — И, быть может, уже трансгрессируем? Все таки не лето, довольно холодно.       В приемной министра, комнате, обшитой панелями светлого дерева и огромным оконном, выходящим на маггловский цветочный магазин, улыбчивая волшебница и правда предложила положить палочку в коробку, заверив, что ничего страшного за недолгое время приема не произойдет. Том, не в силах не вернуть улыбку этой симпатичной женщине с очаровательной ямочкой на пухлой щеке, покорно расстался с палочкой. Провожатые, всю их дорогу по коридорам Министерства остававшиеся молчаливыми, остались за порогом. Самого же Тома провели в кабинет. Небольшой, но уютный, с фотографиями детей на книжных полках и небольшим круглым аквариумом на столе, в котором, меланхолично оглядывая мир вокруг себя, плавала темно-зеленая пучеглазая рыбешка.       — Жена подарила на годовщину свадьбы — министр, проследив за взглядом Тома, легко стукнул ногтем по стеклу — поговаривают, она волшебная. Но пока кроме долголетия никаких чудес замечено не было.       — Здравствуйте, мистер Поттер.       Джеймс Поттер, тридцать один год назад сотворивший, видимо, своего клона, кивнул в знак приветствия. Обмакнув перо в чернильницу, он, размашисто подписав пару бумаг, наконец, заговорил.       — Знаете, я имею привычку верить своим детям.       — Понимаю — склонил голову на бок Том.       — Не перебивайте, будьте добры. Просто ответьте на мои вопросы. Хотя, сомневаюсь, что сможете. И все же. Как так получилось, что какой-то незнакомый человек так просто взял и уничтожил часть моей семьи? Я просто не понимаю, какой в этом смысл, какая выгода? Вы даже ничего не взяли из сейфа.       Том продолжал наблюдать за рыбкой, замершей, точно прислушивающейся к разговору.       — Как вижу, вы даже не отрицаете свою вину.       — Довольно глупо с моей стороны заниматься подобным — отстраненно заметил Том.       — И, тем не менее, в моих силах сделать так, чтобы вы получили соответствующее наказание. Клянусь вам, мистер Реддл, после этого кабинета вас ждет камера в…       Тело, которому не мешали безучастно-спокойные мысли, среагировало быстро. Всего одно стремительное, как раньше, движение и палочка министра, до того лежащая на столе, смотрит ему в грудь.       — Вы понимаете, что сейчас придут люди, и вы в любом случае проиграете?       — Конечно — голос вышел приторно-ласковым — а еще я понимаю, что вы уже не увидите этот светлый миг, Джеймс Поттер. Как и многие из тех, кто придут к вам на помощь.       — Вам не кажется, что ваши угрозы несколько преувеличены? — спокойно поинтересовался министр.       — Ни капли, — прошипел Том, чувствуя, как еле ощутимо дрожат стекла. От гнева, давно позабытого гнева, надолго впавшего в летаргию еще в Азкабане, а теперь разливающимся приятным холодом в груди, делающим сам воздух вокруг точно пропитанным магией, опасным, чарующим.       Чужая палочка, так легко легшая в руку, также подчинилась. Казалось, даже спустя столько лет она помнит то единственное смертельное проклятие, узнает того, кого так не смогла убить.       — Я завершаю в Лондоне свои дела, Джеймс Поттер — тихо сказал Том — а затем уезжаю из страны. И больше друг про друга ничего не слышим. Вас устроит подобный вариант?       — Да, мистер Реддл — спокойно ответил министр — это будет разумно.       — Я читал, ваша старшая дочь ждет ребенка. Скоро станете дедушкой, поздравляю. Очень надеюсь, что этот светлый миг свершится. И что меня не задержат. Надо ли говорить, что одно напрямую зависит от другого? Стоят ли смерти задержания одного паршивого человека, вину которого вы никогда не сможете доказать?       Конечно же, не стоит.       Палочка из тиса лежит в кармане, а кожу на запястье немного жжет после огненных колец непреложного обета. А пальцы дрожат, пытаясь вставить ключ в замок.       Министр не остался доволен, но стоит ли ему объяснять, что до сих пор очень хочется жить?       Один поклялся больше никогда не возвращаться в Англию, другой — не причинять вреда.       И оба бы предпочли забыть об этой во всех отношениях неудачной встрече.       В прихожей уже темно — вечер, благодаря укрывшим небо облакам, наступил раньше.       И шумно. Но только уже не в квартире, а в голове.       И только бы дойти до комнаты, лечь на пол и положить под голову подушку.       Глупый министр.       Против воли вырывается смешок.       Испугался инвалида.       Рука, тяжелая, точно чужая, привычно потянулась к голове, ладонь легла на лоб, так так и осталась лежать. Сил на то, чтобы искать повреждения не находилось. Ничего не болит — и ладно.       Гораздо сильнее мучила жажда. Казалось, еще чуть-чуть, и губы потрескаются от явного недостатка воды. Наколдовать же… Даже не хотелось думать о самой возможности волевого усилия. Палочка, родная тисовая палочка, лежала неподалеку.       Подумать только, за неполный год ее вернули трижды. И если с первым и последним разами все казалось понятным, то…       Том, приподнявшись на локте, взял палочку в руку.       — Акцио… — прохрипел он и тут же прервался.       Акцио что? Он не оставлял воды в пустой квартире. А значит, нужно дойти до крана.       Облокотившись о кровать, Том закрыл глаза. Позже, немного позже, как только он отдохнет.       И все же, кто вернул ему палочку во второй раз? Министр и словом не обмолвился о том, что знает, что он был в Дурмстранге в ту ночь. Но кто-то же заметил, нашел палочку, выяснил, чья она и, верно, почувствовал следы колдовства. И этот кто-то молчит. То ли что-то выжидает, то ли действительно не имеет никаких вопросов.       Оперевшись рукой о кровать, Том встал. Тяжело и грузно, чтобы медленно добрести до кухни, взять в руки стакан, наполнить его восхитительно холодной водой и, не сделав ни глотка, уронить о пол, где он разобьется идеально ровными осколками.       Том, прикрыв глаза, перевел дыхание. Так хвастался Геллерту в письме, что принимает таблетки, что утром даже не вспомнил про круглый контейнер, где каждому кругляшу соответствовал свой день.       И все же, почему молчит тот, кто нашел его палочку в Дурмстранге?       С другой стороны, зачем искать калеку? Он бы и сам не стал.       Второй стакан оказался более удачлив, и голос, словно только и ждал воды, вернул нормальный тембр.       — Акцио телефон! — сказал Том громко. Переступив через осколки, он, вернувшись в комнату, сел на пол, устало прислонившись к стене. Всего один звонок, решить всего одну проблему, сказать то, что сказать тяжело. Даже когда в трубке уже звучит привычный жизнерадостный голос. — Мистер Дурсль — Том перевел дыхание — Я согласен на операцию. На что угодно, лишь бы не трясло.       …       Как оказалось, для того, чтобы все было хорошо, достаточно соблюдать несколько простых правил.       Ничего не есть за шесть часов до операции, хотя аппетит пропадает за сутки. И не пить за два часа- если не задумываться о жажде, из-за которой голос становится тихим и хриплым, то тоже вполне терпимо.       И покурить, если он курит, за тридцать минут до операции. И если бы только посчастливилось оказаться зависимым от сигарет, то сейчас, первого декабря в девять тридцать, он бы вышел на улицу и несколькими глубокими затяжками ускорил бы время, которое из-за застывшего взгляда в бледную стену больничной палаты то ли издевательски растянулось, то ли до невозможного ускорило свой бег, отчего обритая голова так скоро ложится на жесткий стол, а медсестра одним отточенным движением, сама быстрота которого успокаивает, вводит в вену пластиковую иглу, которая останется с ним надолго.        — Мистер' Реддл, — чуть полноватая женщина, которая, по словам Дурсля будет следить за тем, чтобы он спал и не чувствовал боли, приятно картавит — запоминайте. Вы проснетесь в р’еанимации, во р’ту у вас будет тр’убка, не пугайтесь, ее ср’азу же убер’ут. Хор’ошо?       — Конечно, — ответил Том. Пожалуй сейчас, когда он уже лежит в этом белом помещении, женщина в смешном халате, точно надетом задом наперед выкладывает на застеленный простыней стол огромное множество блестящих инструментов, а руку сжимает манжетка, измеряющая давление, можно задать и главный вопрос — А где будут резать? Нет, я понимаю, что голову, но где?       Чей-то палец проводит небольшой полукруг где-то перед ухом, откуда-то издалека слышится шум воды и мужской смех.       — Вот здесь. Потом отр’астут волосы и не вспомните.       Совсем издалека слышится, как кому-то предлагают подышать масочкой и посчитать от десяти до ноля.       — Десять, — начинает вместо него женский голос, а тело вздрагивает, отчего теплая ладонь ложится на плечо — спите, Том. Шесть…       Они выбирают мебель. В магазине, похожем на лабиринт. Или музей, отчего поначалу страшно хоть что-нибудь тронуть.        Но магглы беспечны, они смеются, заходят на ковры и садятся на кровати, отчего Том решается положить ладонь на обивку дивана.       Колин где-то далеко, придирчиво осматривает какие-то полочки для ванны, Деннис, облокотившись на телегу, неотрывно смотрит в телефон — еще утром он заявляет, что в этот магазин стоит идти только из-за каких-то потрясающих тефтелей. Да никто никого и не замечает.       Да и поймет ли кто-то, если Том облачит в слова то чувство, от которого тесно в груди? Скорее удивятся, если хоть кто-то будет слушать. Колин посмеется и хлопнет по плечу, а Деннис, не поднимая взгляда от экрана, только кивнет.       Что такого в том, чтобы покупать мебель в свой собственный дом?       Пять       В серпентарии почти темно. Свет от ламп под потолком совсем приглушенный, отчего поначалу они стоят, приглядываясь, и только потом идут вдоль стены, являющей собой множество аквариумов.       Поттер, сжимающий в руке пакетик с морковью, точно знает, куда идет, не дает рассмотреть тех, кто живет за стеклами.       И точно, в самом конце они видят тусклую змею, обвившую тянущуюся к потолку корягу. Поттер наклоняется к стеклу, отчего то отражает его бледное лицо, и шипит, просит змею подняться.       Том вздрагивает, но тут же себя одергивает — разве стоит удивляться тому, что вместе с кусочком души передалось и это умение?       Змея поднимает треугольную голову и застывает. Поттер, самодовольно ухмыляясь, поворачивается.       Том, подавив недовольство, граничащее с ревностью, подходит ближе, и, ухмыляясь не менее самодовольно от округлившихся глаз Поттера, шипит в ответ.       Четыре       Они лежат на кровати. Оба усталые.       Поттер — от схватки любовной. Он, сонно прикрывая глаза, довольно улыбается, и, к счастью, кажется, не находит сил.       Том — от схватки с собственной брезгливостью, неожиданно расцветшей бурным цветом. Том же смотрит в потолок, на котором привычно шелестят тени от дерева, растущего под окном.       Поттер молод, и где-то даже красив. Его кожа упругая и чистая, губы сухие и умелые, прикосновения через одежду даже приятны. Но то, что вполне устроило бы ранее, сейчас вызывает лишь мелкую дрожь и желание отстраниться.       Том приподнимается на локте. Сейчас хочется только под горячую воду, смыть с себя все, что было, и что еще будет.       Жаль, нельзя смыть с себя вину. Быть может тогда прикосновения и любовь, между которыми не будет смердеть труп убитого крестного, вызовут нечто большее, чем желание отстраниться и боязни, что всю ласку потребуют вернуть назад?       — Прости меня, Гарри Поттер, — в очередной раз шепчет Том — все-таки мне суждено было испортить тебе жизнь.       Три       — Вкусно? — спрашивает Колин, так ловко орудующий палочками, словно рос в самой Японии.       Том вспоминает школьную улыбку. Вежливую, с легким оттенком радости, верно от того, что происходит.       — Да, очень, — голос, точно не был недавно устало-медлительным, почти восторженный.       И точно не ему хочется запить эти бесконечно тянущиеся водоросли, слишком соленые от соевого соуса.       Колин долго смотрит на него и тянется к телефону.       — Таким вежливым людям нельзя доверять, — замечает он — сейчас закажем мясо. А мне отдай свою порцию роллов, не давись. И вообще, друзьям можно говорить правду.       — Друзьям? — тупо переспрашивает Том.       — Это у тебя от голода такие глупые вопросы? — смеется Колин, и Том, точно зеркало, смеется в ответ.       На то они и Криви, чтобы говорить всякие глупости.       Два       — Том, — Поттер садится рядом. От него приятно пахнет кофе, отчего хочется придвинуться ближе. Несмотря на уборку и растопленный камин, гостиная дома на площади Гриммо также пропитана сыростью — можно просьбу?       — Какую же? — приподнимает брови Том.       — Положи мне голову на плечо. Пожалуйста.       Том вздыхает. Смотрит на Поттера, но тот словно и не замечает его. Взгляд устремлен на еле тлеющий камин, обличающий все их неумение в растопке — половины бревен в котором так и не коснулся огонь. Том кладет голову на плечо. Запах кофе усиливается, отчего становится почти уютно. Но шея, точно противясь романтике, сразу начинает ныть, боль уходит ниже, к лопаткам.       Не выдержав, Том тихо смеется. Поттеру бы найти партнера помоложе, у которого не будет болеть спина от любого движения.       — Это так здорово, — тихо говорит Поттер — приручать тебя. У меня ведь получится, даже не сомневайся.       Один       — Бог мой, тут даже зеркало есть! — не скрывая восторга говорит Геллерт.       Хотя, в поистине детскую радость его погружает чуть ли не сам факт существования секретной комнаты, заваленной хламом.       Том, узнав надписи на серебряной раме, хочет отвернуться — кому нужны его сокровенные желания.       Но зеркало отражает только его, не совсем довольного и слегка растрепанного. И Геллерта. Машущего руками, что-то говорящего и, судя по всему, не увидевшего в зеркале ничего особенного.       — Гел, — тихо спрашивает Том — что ты видишь в зеркале?       Геллерт поворачивается. Кажется, он так и не понял, что перед ним и уже рвется изучать другие потерянные и спрятанные вещи.       — Это же зеркало, — поучительным тоном говорит он — я вижу нас с тобой, что еще оно может показывать? Ай-ай, профессор Реддл, что это вы сегодня такой глупый? И улыбка какая-то… придурковатая, вот. Но мне нравится, знаешь ли.       Том кивает и еле сдерживается от того, чтобы не рассмеяться в голос.       Как же еще показать свое счастье?       Хотя, зеркало Еиналеж справилось и этим и без него.       Ноль       Голос издалека просит поднять голову и зачем-то показать язык. Том пытается сказать, что это, в конце концов, неприлично, но что-то мешает звукам рождаться, да и сам язык совершенно непослушный. В конце концов, побыть занудой можно и после того, как он все-таки выспится.       Кашель душит, а рот наполняется неприятной вязкой слюной, которую он, послушавшись доктора, говорящего с ним громко и пронзительно, сплевывает в салфетку. И вдыхает полной грудью, от чего немного кружится голова и слегка саднит горло.       — Нормально дышать? — спрашивает доктор, оказавшийся симпатичной молодой девушкой, из-под шапочки которой бунтарски выбиваются темные волосы.       — Отлично, — хрипит Том и позволяет надеть на себя маску, от которой оказывается, что дышать можно и пореже, поспокойнее.       — Все прошло отлично — бодро говорит доктор.       — Мозга не обнаружено? — усмехается Том, маска на лице делает смешок глухим.       — Скажете тоже, — смеется девушка — сегодня суббота, третье декабря. До утра понедельника побудете у нас. А потом в палату и домой.       Том только кивает. Голова тяжелая и отдает легкой болью.       Утро понедельника наступает быстро. Пару раз ему делают уколы, от которых невыносимо клонит в сон, глубокий и пустой, а бинты на голове сменяет наклейка, которую медсестра, улыбаясь просто очаровательно, клеит долго и аккуратно разглаживая пальцами.       И уже в своей палате он долго разглядывает себя в зеркале, по-настоящему радуясь, что совершено не похож на тех редких людей с опухшими лицами и синяками под глазами, что выбираются в больничный коридор.       А в голове рождается письмо Геллерту.       Про Денниса, которому он, даже не сомневаясь, отдал на хранение волшебную палочку и который в понедельник же к нему приехал, с целыми контейнерами ароматной еды и смущенной улыбкой — все приготовила его мама, уверенная в том, что для выздоровления необходимо хорошо кушать.       И про то, что на этот раз ноги держат крепко, правда, лучше не вставать резко — кружится голова. Но, доктор Дурсль сказал, что это ненадолго.       И что, когда швы снимают — от чего хочется недовольно морщиться, но он почти непринужденно болтает с крупным мужчиной-хирургом, видевшим, по-настоящему видевшим его мозг — остается тонкий розовый шрам, уже не столь заметный в черном пушке отрастающих волос.       И что он поругался с министром. И, наконец, сделает то, что хотел сделать после Азкабана — начнет новую жизнь в другой стране, правда, еще не знает, в какой.       «И все же, Геллерт, хорошо, что Дамблдор тогда не дал мне этого сделать. Ведь, живи я в какой-нибудь Норвегии — не знаю почему пришла в голову именно эта страна, может быть, виновата форель, которую мы ели все лето? — мы, верно, и не встретились бы»       Том отложил письмо в сторону. Квартира, опустевшая в очередной раз, теперь становилась совершенно точно «ничей». Утешало, что ненадолго. Да и какая разница этим стенам, кто в них живет? А Том в какой-нибудь Норвегии найдет себе жилье не хуже. За пятнадцать дней, оставшихся до Рождества, должен успеть. И Деннис, что придет на новоселье — медальон, возможно когда-то принадлежавший Слизерину, теперь перекочевал к нему — не отрываясь от очередной переписки хмыкнет «мило».       Том оглядел пустую комнату. Отчего-то перед глазами встал Поттер, вываливший, к неудовольствию, вещи из рюкзака на ковер.       От заставляющих сидеть неподвижно мыслей отвлек легкий хлопок, донесшийся с лестничной площадки. Том, недовольно прикусив щеку, с силой отогнал непрошенные мысли, но тот день, когда Геллерт, ставший вдруг усталым и безразличным, вытеснил все те приятные моменты, что он с таким усердием собирал в последние дни.       Тогда также раздался хлопок трансгрессии.       — Полный бред! — твердо сказал сам себе Том, не обращая внимания на разогнавшееся сердце и прилившую к щекам кровь.       Но отчего же так похоже.       В дверь постучали, точно неведомый посетитель и не представлял, что существует звонок.       Том, резко себя одернув, быстро, быстрее, чем позволяли приличия, не советующие глупо и бестолково мечтать, прошел в прихожую.       Ведь, если бы это был Геллерт, то стал бы он стучать?       Боль в щеке стала совсем сильной, злой.       — Даже не смей думать о таком! — тихо прошипел Том, кладя ладонь на дверную ручку и поворачивая ключ.       Геллерт давно похоронен.       От него остались только письма.       И он не может скрываться за этим легким цветочным запахом, оставшимся после трансгрессии того, кто пришел к нему.       Почему-то темная магия всегда пахнет цветами, да.