Все песни только о любви

Внутри меня – отродье Тьмы, Мои глаза уж не мои, И тело – на двоих Это так просто – отдавать себя. Вирджила отдали в жертву духам, когда ему было лет пять. Он помнил рисунок мелом на потрескавшемся асфальте – сплошные углы и завитушки, похожие на граффити на стене школьного туалета. Он помнил запах жжёной кожи, тёплую смолу, текущую по такой же тёмно-золотой коже, гул барабанов, рвущий грудную клетку. Он помнил, как от лопаток к рёбрам его пронзила боль, будто когтями, а потом – его стало двое. После, очнувшись от глубокого обморока, он понял одну вещь: он больше никогда не будет идти один. У него теперь был Лоа. Тот, чьё имя он знал, но не смел назвать другим. Тот, что подарил ему силу, выносливость и упрямство. Тот, что позволял ему больше не испытывать одиночества. – Ты нам нравишься, – сказал Вирджил, трогая пальцами липкие стенки чужого бокала. В баре на задворках пыльной улицы Нову-Амбургу было накурено, и музыка вязла в завитках дыма. Владелец стакана чуть повернул голову, оценивающе окинул Вирджила взглядом и качнул головой. – А вы нам с Ним – не очень, – он отвёл полу косухи в сторону и вытащил из-за ворота алой футболки тонкую цепочку с крестом, крутанув её в пальцах, а у Вирджила под рёбрами заныло, будто Лоа дёрнулся от одних только искр на серебре. Он был красивым, этот священник. Высокий – выше Вирджила, с мощным разворотом плеч и большими, сильными ладонями. Под вьющейся бородой на шее билась жилка, спокойно и размеренно, точно гул ритуальных барабанов, и у Вирджила голова кругом шла от уверенного взгляда неожиданно светлых глаз. – И зря, – Вирджил безбоязненно наклонился к его уху, будто хотел что-то сказать, но на деле вдохнул запах его тела: пот от жары, мёд и ладан – и никакого страха. Вирджил выпрямился, ожидая удара, но священник молчал, покачивая в ладони бокал, и они с Лоа ушли. Вирджил и без помощи своего духа знал – священник провожал его долгим и тяжёлым взглядом. – Ты нам всё ещё нравишься, – сообщил Вирджил и засмеялся, но смех вышел оборванным. С привязанными к старомодной койке в номере захудалого мотеля руками смеяться было тяжело. – Как тебя зовут-то? – Алиссон, – ответил тот и поставил на табурет таз с набранной из-под крана водой, и макнул туда крест, стащив его через голову. В принципе, Вирджил мог легко разорвать верёвки и свернуть отцу Алиссону шею – Лоа бы помог, вот только у них обоих было совершенно другое желание. От голоса Алиссона у него пальцы на ногах поджимались, и хотелось вылущить его из этой его куртки и мешковатых джинсов, которые тот носил вместо рясы, и использовать кровать по назначению. – А как зовут его? – спросил Алиссон, прерывая мысли Вирджила, и стащил с плеч косуху. Подумал немного и взялся за ремень джинсов. Это была разумная мысль – экзорцизм дело грязное. Склонив голову, Вирджил смотрел на него и под рёбрами чувствовал, как его Лоа смеётся. «Скажи ему», – услышал он не приказ – просьбу, и тряхнул кудрями. – На какой день твой Бог сотворил человека? – спросил он, и Алиссон из-под полуснятой футболки откликнулся: – В субботу… – он замер, осмысляя сказанное, и изумлённо посмотрел на Вирджила, а тот, чуть двинув запястьями, почувствовал, как лопаются верёвки и со скрипом гнётся изголовье кровати. – Так вот, – сказал он, потягиваясь. – Ты нам нравишься.