deep rest (depressed)

      Она наскоро заполнила документы, подписала, сдала острые предметы, телефон и украшения. Её ещё раз обыскали — унизительно это было, всегда унизительно, когда не доверяют.       Её проводили в палату. И, несмотря на то, что был всего лишь первый час ночи, человек на занятой кровати уже спал. На включённый свет он отреагировал подтягиванием одеяла выше к подбородку.       Ей, в принципе, было плевать, кто это. Просто заметила пару деталей: невысокий темноволосый и, судя по тому, в какой позе он спал, одинокий мужчина.       Ладно. Она не боится мужчин. Тем более, раз он тоже здесь, наверное, он тоже больше боится себя, нежели кого-то другого.       Боль в руке угасала и так как было слишком темно, чтобы читать да читать было особо нечего, она решила сходить в туалет и лечь уже спать. У раковины она заметила бритвенный станок — обычно тут такие вещи не разрешали. И ей показалось, это муляж или мираж — успокоительные начали действовать, ведь на самом деле тут такого не могло быть.       В палате было слегка прохладно, так что она с большим удовольствием не стала раздеваться и с ещё большим удовольствием накрылась одеялом и закрыла глаза.       Она просыпалась несколько раз: было темно и тихо, но в следующий раз, когда они приоткрыла глаза, её сосед по несчастью стоял к ней спиной, уже в джинсах, спина у него была красивая, вся в засосах и следах ногтей — да на нём почти не было чистой кожи! Она отчего-то не смогла сдержать улыбки, какая разница, он ведь не видит её. Перед тем, как снова закрыть глаза, она подумала: чёрт, на его теле количество засосов, наверное, совпадало с количеством шрамов на её. Позже она сможет рассмотреть его получше.       Полностью переодевшись, он сел на кровать и достал из-под подушки тетрадь и карандаш. Она заметила его засосы на линии челюсти и шее. Наверное, перед тем, как сюда попасть, он хорошо провёл время. С грустью вспомнив, когда в последний раз позволяла кому-то делать с собой что-то подобное, Камилла повернулась на другой бок и снова закрыла глаза.       Когда она открыла глаза в следующий раз, к ним как раз пришла медсестра. У мужчины она забрала его тетрадь, карандаш, книгу в твёрдом переплёте, которая тоже была у него под подушкой, он сам передал ей бритвенный станок, свой ремень, может, что-то ещё, Камилла не стремилась разглядеть. Понимая, что просыпаться от неё пока что никто не требует, она снова закрыла глаза — она и понятия не имела, что столько может спать. И видеть самые обычные сны, ни о чём. Окончательно она проснулась только в десять. В комнате никого не было.       Встала с постели, заправила её, сходила умылась. — Меня уже на терапии успели допросить и заставили выпить таблетки, а ты только проснулась? Везёт, — на пороге появился её сосед по комнате, точно не американец, слишком смуглый, немолодой (ещё один несчастный, который так и не смог перерасти это, ещё один Питер Пэн, но не резчик), с сильным испанским акцентом, — держи, стащил для тебя. У тебя ведь нет аллергии, м? — он бросил ей на кровать яблоко, — ты голодная, наверное. — Спасибо, — только и смогла растеряно произнести она.       Она думает, вполне неплохое начало, как в летнем лагере, а не в добалном реабилитационном центре.       Он садится на свою постель. Смотрит на стены, на потолок.       Потому что ему больше нечем заниматься. — Слушай, извини за это. — Ты о чём? — Ну, из-за меня у тебя забрали вещи. — Мне разрешили пользоваться ими под присмотром. Уже неплохо. И если щетину я ещё потерплю, то без ремня, да, не удобно.       Камилла успела заметить, когда он входил, брюки действительно сидели на нём не так плотно, как могли бы. — Стой, то есть, тебе разрешали держать у себя бритву? Я думала, мне показалось.       Для таких мест это нечто. Для таких людей, как здесь. — Мне, для того, чтобы себе навредить, нужен другой человек. Или бухло. Ни того, ни другого у меня тут нет.       Камилла, наверное, даже немного оскорбилась — а она, что, не человек что ли? — Наверное, хорошо, что в этом плане я абсолютно самостоятельна.       Он мог заметить бинт, край которого не закрывал рукав кофты.       Он кисло улыбнулся. Кисло настолько, что если бы его улыбка была яблоком, то оно было бы тем самым, что давали здесь, что он бросил ей несколько минут назад. — Главное заплатить нужному человеку и сказать нужные слова. Может, даже огнестрел хранить разрешат.       За дверью возник силуэт. Она быстро спрятала яблоко под подушку. — Камилла, доктор Сандер сейчас придёт осмотреть тебя. Мартин, тебя ждёт доктор Лейнен у себя в кабинете.       Они только сейчас поняли, что не назвали друг другу своих имён. Вообще, это такие мелочи — имена. Камилла ненадолго осталась одна. Всё-таки, почти не жуя, доела яблоко и выбросила огрызок.       Доктор задавал стандартные вопросы, она на них стандартно отвечала. Она ведь не в первый раз в подобном месте.       Здесь заботятся о её ране. Здесь следят за тем, что она ест и что она пьёт. Им дают успокоительное, если того требует ситуация. Их заставляют втирать в кожу специальные крема, лосьоны и мази. Не дают использовать телефон дольше пяти минут (или десяти, если ты вёл себя хорошо и у медсестры хорошее настроение), контролируют, с кем и как общаешься, если кто-то хочет общаться. — Тебя кто-нибудь навестит сегодня? — решилась она спросить у Мартина, когда тот вернулся. — Да. Один человек, из-за которого у меня вся жизнь по пизде пошла, — один из шрамов на её теле вспыхивает невидимым пламенем, тот, где теперь написано «свитер», хотя изначально было не так. Далеко не так.       Камилла хмыкнула. — Что, тоже ждёшь маму? — решила не очень уместно пошутить она.       Мужчина бросил на неё тревожный взгляд. — Нет. Но… Каково оно? — Что — оно? — Видеться с мамой. — Больно. Я не виделась с ней пять лет. Но не думаю, что сейчас что-то изменится. — Я свою не видел уже лет двадцать. И не скучаю. Понятия не имею, жива она, или нет, — хмуро отозвался он. — Возможно, так даже лучше.       Они сидели напротив и молчали. Говорить вообще было не обязательно — какие разговоры, раз они оба здесь?       Они оба себя ненавидят, пусть и по разным причинам. У них у обоих проблемы с матерями. Они оба причиняют себе боль. Вопрос был только в одном: — Ты добровольно здесь? — Не совсем. Этот сын шлюхи сплавил меня сюда. Видите ли, я ему нужен. Но не в смысле, что ему не похуй на меня. А потому что он хочет использовать меня. И мои зависимости ему мешают. — А у сына шлюхи есть имя? — Сальва. — Как Сальвадор? — Типа того. — Тогда почему ты зовёшь его сыном шлюхи? — Потому что он ведёт себя, как сын шлюхи.       Камилла знает, здесь особенно трудно говорить с людьми, что приходят к тебе: обычно они осуждают, стыдят, упрекают, давят. Но почему-то этих людей всё равно хотелось видеть: этих сынов шлюх, этих никудышных матерей.       В круглой комнате, где не было ни единого острого угла, где она сидела с Адорой, она изредка поглядывала, как её сосед по комнате сидит в коридоре рядом с нервным черноволосым человеком, который постоянно без надобности поправлял очки. Между ними расстояние примерно метр, при этом именно Мартин старался сократить дистанцию, но тот человек был непреклонен.       И она посмотрела на мать. Та перебарывала себя и изо всех сил, чтобы не трогать ресницы. Поджимала губы и салфеточкой утирала слёзы.       От этих встреч ей не становилось лучше, в этих встречах не было смысла. Но она продолжала сидеть рядом с ней и слушать её всхлипы и причитания, которые она слышала далеко не раз. Возвращаясь в палату, она бросила взгляд на Мартина.       Тот оттолкнул своего гостя и почти дал ему по лицу, как санитары вовремя схватили его и оттащили, а он кричал что-то на испанском. Она поняла только слово «мудак».       Через какое-то время та же пара санитаров притащила его в палату, напичканного таблетками и ничего не соображающего. Он больше не был похож на того человека, которым был утром. Только тело, всё в засосах и царапинах, и никакого намёка на улыбку. Его бросили на кровать и ушли. Камилла несмело подошла к нему, чтобы накрыть его одеялом. И не смогла удержаться от того, чтобы провести кончиками пальцев по одному из засосов на его шее. Провела так, будто могла почувствовать что-то, кроме лёгкой щетины.       Сожаление. Она почувствовала сожаление. Её шрамы будут с ней всегда, а его отметины — исчезнут через неделю. Наверное, если смотреть на них очень внимательно, можно будет заметить, как они исчезают прямо сейчас.       И хотя спать днём им не разрешалось, Мартин спал. Не по своей воле, конечно, но спал. Очень беспокойно, всхлипывая. И ей хотелось его разбудить. Однако он проснулся сам. Просто взял и открыл свои ярко-серые глаза, несколько раз моргнул и снова закрыл, накрываясь одеялом с головой. Камилла думает, утром он был забавнее.       Камилла думает, она бы тоже хотела накричать на Адору. Просто так, ни за что-то конкретное, выпустить боль и ненависть, обиду, другие эмоции, может, если бы они обе всё отпустили, то смогли бы друг друга полюбить. Но они не кричали. Адора снова повторяла, что не хочет её потерять, а Камилла думала о лесе — в лесу многое теряется.       В палате не было окон. А к вечеру ей стало интересно, соответствует ли погода прогнозу, который она слышала вчера. Ей интересно, есть ли на небе облака, есть ли ветер — что там вообще? Когда она ложится в реабилитационные центры, мир снаружи останавливался, переставал существовать. Её мир теперь — замкнутый круг, чёткое расписание и пресная еда. Обычно дни отличались друг от друга темами, на которые она разговаривала с соседкой по комнате. Если с ней вообще хотели разговаривать. В основном это всегда были разговоры об одном и том же: как нарушили обещания не резать себя где-то, не резать себя слишком глубоко, не делать того, другого. Чирлидирши и домохозяйки в основном. Так что с Мартином ей было любопытно. Он был мужчиной, был архитектором — он так сказал ей, он никогда себя не резал. Ну да, Камилла знает статистику, мужчины реже режут себя.       Мартин занимался сексом. Сексом, который не приносил ему удовольствия. — О чём ты думаешь, когда позволяешь этому происходить с тобой? — Думаю о том, — Мартин закидывает ногу на ногу и выдерживает паузу, чтобы те, кто ещё вынужден посещать терапию, прочувствовали момент, — что любой из них может меня убить. — Мысль о собственной смерти тебя возбуждает? — В какой-то мере. Больше, чем мысль о жизни.       Мистер Доклинз немного растерян, видно, за свою недолгую карьеру, он сталкивается с таким в первый раз. — Секс когда-нибудь приносил тебе удовольствие? — Да. — Что изменилось с тех пор? — С тех пор мои фантазии перестали быть фантазиями о том, что мой близкий друг целует меня и трахает, прижав к стене монастыря, и стали фантазиями о том, как я откапываю из могилы его тело, чтобы просто полежать с ним рядом.       Больше он Мартину вопросов не задавал, заставляя всю группу окунуться в новую историю симпатичной худенькой девочки, которую бил отец и не защищала мама. Грустно, но не удивительно. Может, только если ты в первый раз в подобном месте. Может, благодаря история других людей, ты поймёшь что-то о себе. — Тоже любишь мёртвого, да? — спросила Камилла у него после вечернего обхода.       Тот кивнул. А она села рядом с ним, на его кровать. Сама понятия не имела, почему это сделала. Сделала — и всё. Может, потому что могла разделить с ним эту боль. Она понимает, что он чувствует. Мёртвые слишком хороши для живых, они слишком идеальны. Их нельзя забыть, нельзя на них долго держать обиду, их уже не перестать любить. — У меня умерла младшая сестра. Она была безумно красивой, такой хорошенькой. Она любила жизнь, но жизнь, видимо, не очень любила её, раз дала такой маленький и срок. Она постоянно страдала, тяжело болела, но всё равно обожала эту жизнь, она стремилась прожить каждый свой день.       Мартин поднял на неё взгляд. — Какую музыку ты любишь? — Что? — Музыку. Какая музыка тебе нравится? — в его взгляде мелькнуло что-то озорное. — Не очень люблю музыку, если честно, — немного стыдливо призналась она на всякий случай, не понимая, к чему идёт разговор. — Да ладно тебе! Быть такого не может. Сейчас. Позволь этим пальчикам, — он продемонстрировал ей левую руку, — показать тебе чудо.       Если вырвать его фразу из контекста, то она бы подумала, что ей сделали неприличное предложение.       Но опять же, он показал левую руку, а был правшой. Значит, речь шла о гитаре.       Для неё никогда не играли. Она с интересом смотрела через окошечко палаты, как он умоляет медсестру и она подзывает одного из санитаров, чтобы тот отвёл его к классу музыкальной терапии.       Он вернулся с инструментом, медсестра сделала им знак — у них десять минут.       Мартин показушно, театрально смахнул со своей тумбочки всякую мелочь и поставил на неё ногу. Сыграл первый аккорд. — Я играл для Него. И для себя. Он рассказывал, как именно хотел умереть, а я играл для него Гуантанамера, чтобы его фантазии были ещё ярче. Чтобы быть в его фантазиях с Ним — на том же пляже, сгорать с ним на солнце и смеяться над теми, кого мы оставили в дураках.       Камилла не могла сдержать улыбки, она постукивала пальцами в ритм, когда к ним пришла медсестра, они вместе ему аплодировали, когда он закончил, а он им шутливо кланялся. Та девочка, Алиса, с которой они однажды делили палату в каком-то реабилитационном центре, была права: с помощью музыки можно перенестись в другое место, сбежать. Так что на несколько минут она была рада быть третьей на пляже с ними, в купальнике, потому что в этой фантазии Мартин был бы слишком занят своим возлюбленным, чтобы обращать на неё и её шрамы внимание.       Там было бы так жарко, но с океана бы дул приятный ветер, она бы лежала под широким зонтом, попивала холодное вино. И всё было бы хорошо. И даже когда Мартин отдал без боя гитару, она всё ещё была там. Даже таблетки, что им принесли, были сладковатыми на вкус.       Он стал играть для неё и для себя каждый день. Иногда они выходили в комнату музыкальной терапии, там собирались все желающие. Камилла заметила, Мартину очень нравилось внимание. Она слышала, как переговариваются врачи рядом с ней, они сказали, это хороший знак, раз к Мартину вернулось желание играть на гитаре. Если это хороший знак, может, Мартин скоро выпишется. И она уже, заранее скучает по нему. К тому же, с его тела, с его спины, живота, груди, шеи, челюсти, бёдер начали пропадать следы. Засосы становились бледно-зелёными, следы от укусов становились просто синяками, царапины на спине зажили и стали совсем тонкими и едва заметными.       Готовясь ко сну, Мартин, как привык, беззастенчиво переодевался в пижаму. А она рассматривала его. Он не был против, потому что ему было всё равно на её внимание. Пока женщина его не трогала — он не трогал женщин, ни в одном из смыслов. Какое-то время он думал, все женщины такие же, как его мать: лицемерные, холодные, грубые. Каждая женщина в этом мире — потенциальная плохая мать. Он держится подальше от них и не пускает их в свою жизнь, очень старается, по крайне мере. Женщин к себе близко подпускал Андрес, так что женщины, намеренно, или нет, причиняли ему боль. — Знаешь, в детстве я очень хотела быть похожей на Адору. Сравнивала её фотографии со своими. Любила её, а она… Она отдавала меня нашей горничной и устраивала свою личную жизнь. Не кормила меня грудью, не проводила со мной время, после смерти сестры она лишь на людях притворялась, что любит меня. Ну, она хотя бы притворялась. Зато чужих детей она любила без притворства.       Странной любовью, но всё же. Она так возилась с ними!.. Если бы на её теле было слово «зависть», оно бы сейчас горело огнём. Но на ней было слово «молоко». Мартин часто пил молоко. Можно подумать, ему не хватало кальция. Но ему не хватало того же, чего и ей — материнской любви. — Ты хотя бы не урод, — сказал он ей тихо.       Он не видел её тело. Он может догадываться, представлять, но он не видел этого. Он не знает, насколько всё плохо. — Есть много способов быть уродом.       Адора не видела, насколько всё плохо, очень давно не видела. Камилла надеется, и не увидит, она не вынесет ещё одной порции причитаний, упрёков и жалости. Могло показаться, Адора жалеет её, но на самом деле Адора всегда жалела только себя: одна её дочь мертва, а другая медленно себя уничтожает — какая же она несчастная! — Как думаешь, они когда-нибудь смогут нас полюбить?       Казалось бы, они оба взрослые люди, им обоим пора бы перерасти эти детские обиды, но, видимо, это что-то покрепче обид. Это не оставляло их, не давало покоя, выходило наружу в самый неподходящий момент. — Иногда мне кажется, Адора не смогла бы полюбить меня, даже если бы я умерла.       Мартин ничего не ответил, лишь задумчиво облизал губы, будто пытался что-то прочувствовать. Может, вкус смерти.       Когда разрешили посещения в следующий раз, Адора тоже пришла. Ну, как пришла, попыталась, вместе с Аланом. И даже с букетом роз, которые она выращивала явно с большей любовью, чем Камиллу, но их не пропустили. У роз есть шипы, а у некоторых пациентов есть желание себя калечить, царапая. Шипы было необходимо срезать. Всего лишь. Но женщина не на шутку разозлилась, швырнула букет на пол, расплакалась так, что Алану пришлось её обнять и прижать к себе, будто она здесь лежала, будто бы ей нужна поддержка, забота и внимание. (А Карри это не смутило, он любил её больше цветов).       Несмотря на это, цветы ей всё равно передали. Без шипов. Но они всё равно были красивыми. Так что она раздала их всем, кого встретила. Отдала по одной Мартину и Сальве. За их встречей особенно пристально наблюдали санитары. Но, похоже, зря, Мартин что-то увлечённо рассказывал на испанском, а Сальва его увлечённо слушал.       Она не понимала, о чём. Понять, по иронии, удалось лишь одну фразу. — … она не очень хорошо знает испанский, не бойся.       И больше она не поняла ни слова, она действительно почти не знала испанский. Но язык спонтанной щедрости, возможно, универсален. Когда Мартин вернулся в палату, он протянул ей бумажную птичку, оригами. Она решила, она сохранит её. Как сохраняла слова на себе. Потому что следы с лица Мартина прошли полностью, оставалось только то, что было скрыто одеждой, он выглядел прилично, готовым вернуться в общество.       Как-то перед сном она не смогла удержаться и спросила. — Когда выйдешь отсюда, ты их вернёшь? — Не сразу. Сыну шлюхи нужно, чтобы я функционировал три месяца. Дальше я волен делать, что захочу, хоть нахуй себя убить.       Камилла понимающе кивнула. Отчасти поэтому она действовала наверняка. А ещё ей было грустно, потому что она к нему почти привыкла, он был не похож ни на одного из мужчин в её жизни, и это было хорошо.       К полудню следующего дня он собирал свои вещи: книгу в мягкой обложке, тетрадь, карандаш, одежду, пижамы, зубную щётку и расчёску. Сегодня для него не было терапии, только завтрак, но он выпил лишь стакан молока. И выглядел… Грустным? Обычно люди радуются, покидая подобное место, потому что в их жизни снова не будет распорядка, будет еда, у которой есть хоть какой-то вкус, неограниченное время использования телефона и острые предметы под рукой. Но ведь Мартин говорил, его собираются использовать — мало приятного, да.       Они прощаются, он уходит, Сальва забирает его, ждёт у выхода, он медленно, пританцовывая, идёт к нему, притворяясь полным жизни и счастливым. Может, он в тот момент действительно был счастлив, но точно не благодаря терапии или таблеткам — эти вещи не помогают, если человек сам не хочет себе помочь. А Мартин ей прямо сказал, что, быть может, убьёт себя. Но уж точно вернёт на своё тело следы.       И тут её осенило.       Она быстро побежала в палату, вывалила содержимое косметички на кровать, схватила самую яркую из помад и быстро и неаккуратно накрасила губы на ходу. — Мартин!       Он остановился, а она бежала прямо на него. Она была ниже него, так что пришлось привстать на носочки, чтобы поцеловать его в то же место, на котором был один из засосов. Теперь там остался след от помады. С его нелюбовью к женщинам, он может стереть его как только, так сразу. А может и не стирать. В любом случае, она ему улыбнулась и убежала, как смущённая девочка.       Когда настало её время выписываться, её забирал Карри, так что она без сожалений покидала это место. После короткого отдыха она вернулась к работе: к плохими родителям, их мёртвым детям, к жестокой бытовухе в маленьких городках. Забыла уже о том, что несколько месяцев назад она лежала в реабилитационном центре. Просто сидя в баре вечером она застала репортаж, запись прямого включения из Испании — полиция, армия, ограждения, люди в красных комбинезонах и с транспарантами. На начало она не обратила внимания, но когда показали два не цветных снимка с камер видеонаблюдения, её сердце забилось чаще.       На первом был здоровый бородач в военной форме. А на второй. Мартин. Это точно он! Немного злой и сосредоточенный взгляд, неправильный нос. С двумя женщинами рядом. Стоящий к камере той же щекой, под которой она оставила свой след. -… Если Вы располагаете информацией об этих людях, звоните на горячую линию, в случае, если Ваша информация окажется полезной, Вас ждёт денежное вознаграждение…       Её информация была бесполезна, потому что она не знает, говорил ли Мартин правду, и его ли это настоящее имя.       Ей не верилось, что это всё происходит на самом деле.       Она, почему-то, только и может улыбаться, вспоминая, как он смеялся или играл на гитаре.