Кто-то, кто будет любить и оберегать

Каминари легко идет на физический контакт с друзьями. Любой, посмотрев на него, это заметит. Каждый раз, когда оказывается в одной комнате с кем-то из них, он закидывает им на колени ноги, бросается на шею и, обвив руками, практически повисает на них. Шото сидит за кухонным столом и делает уроки. Книга, которую надо прочесть, открыта на второй странице, и большой палец теребит уголок, пока тот не становится мягким на ощупь. Книга открыта на второй странице уже с полчаса. Он не может перестать смотреть на Каминари. Как он это делает? Как может просто трогать других, не опасаясь, что те взбесятся? Почему они этого не делают? Он не помнит, когда в последний раз так прикасались к нему. Кто-то к нему так прикасался. Хотелось бы думать, что, может, Фуюми на выходе из дома стряхнула пыль с его плеча, смахнула упавшую на щеку ресницу, вытерла каплю крови или воды, которую он пропустил. Но он не помнит ни одного подобного случая. Она не подходит близко. Шото знает, что она хочет, видит, как тянутся ее руки. Каждый раз, когда она это делает, он замечает. Фуюми знает, что он видит, потому что Шото всегда замирает в ожидании боли. И она останавливается. Нацуо давно не был дома. В последний раз, когда Шото его видел, он предложил помочь собрать вещи перед возвращением в университет. Тот отказался. Шото безучастно наблюдает за смеющимся Каминари, который в притворной попытке заплести косу впивается ногтями в волосы Ашидо. И ему приходит в голову, что в последний раз, когда его трогали — по любому поводу, кроме причинения боли, — это была его мать. Костяшки пальцев Мидории не в счет — не тогда, когда эти костяшки сгибаются и ломаются из-за него. Что-то поселяется в его сердце. Каменно тяжелое, ледяное. В последний раз к нему ласково прикасалась мать, пытаясь унять боль от воды. Но даже это было больно. Вода, в конце концов, мало что сделала бы — не с его естественной термостойкостью по левую сторону тела. Холод сжег его гораздо быстрее. Он снова опускает глаза на вторую страницу, не обращая внимания на угрожающий слезами зуд в уголках. Открытые слезы посреди гостиной. Слабак. Он моргает. Поднимает взгляд. Бакуго стоит рядом. В полуметре от него, не больше. Его лицо искажено странным выражением, где-то между тягой что-то сделать и огорчением. Шото наблюдает, как его взгляд скользит по комнате к Каминари, а затем возвращается к нему. Беспокойство в груди вонзается глубже, душит. Бакуго, скорее всего, набросится на него без всякой причины. Поиздевается из-за какой-то маленькой, допущенной им ошибки, попытается сбить с пьедестала, на который Бакуго сам его и поставил. Поэтому он ждет, ждет, когда столь знакомая боль пронзит глубже, чем ножи Пятна. Он ждет. Ждет еще немного. Бакуго хмурится сильнее, его острый взгляд оттаивает на долю секунды, прежде чем рука поднимается и… Щелкает по нему. Прямо в щеку. Не больно. Ни чуточки, щелбану не хватает силы, да даже с ней и таким же попаданием в шрам, вероятно, не было бы — не через всю эту загрубевшую кожу. Но вышло мягко — гораздо мягче, чем Шото мог ожидать от Бакуго. Нахмурившись еще сильнее, тот отступает на шаг. — Делай свою гребаную домашку, идиот. И затем он уходит.

***

Он должен просто игнорировать это. Списать на то, что Бакуго снова стал странным: покопался в нем и убедился, что Шото знает — его слабость была замечена. Осталось подождать, пока в каком-нибудь спарринге он поднимет эту тему и унизит его. Он должен игнорировать это, притвориться, что ничего не произошло. Шото подносит кулак к двери и стучит один раз, второй, третий. Он не помнит, когда в последний раз кто-то нежно притрагивался к нему — даже случайно — и не было больно. Не помнит, чтобы так хотел прикосновений к себе. Обычно он довольствуется бутылкой с горячей водой. Снаружи та покрыта мягким, похожим на мех материалом, и она достаточно теплая, чтобы растопить осколки льда в его сердце. Всего лишь надо держать ее ночью поближе к себе, когда никто не видит его слабость, а затем спрятать до следующего раза, пока вновь не будет нуждаться в ней. Обычно ему не нужен физический контакт с людьми, чтобы справиться с обострением. Но лицо Бакуго в тот момент... Эта ненормальная смесь желания и тоски и всего, что между ними, эта потребность, это зудящее, колючее отчаяние, выползающее из глаз, как жуки, пока они не падают, как слезы. Они знакомы ему. Понадобилось время, чтобы узнать их сегодня, но он почти каждый вечер видел их в зеркале, пока в ванной наполнял грелку горячей водой из-под крана. Если они оба хотят этого, если оба нуждаются в этом, если оба жаждут и смотрят на кого-то другого с одинаковым выражением лиц… — Эй, тупица, почему ты здесь?! — рявкает Бакуго. Шото понимает, что дверь уже несколько секунд как открыта, и все это время он в прострации смотрел вперед. Он берет себя в руки, ждет, когда «бах-бах-бах» от гнева Бакуго бросится ему в лицо. — Хочешь, обниму? — тихо спрашивает он. Шото встречает взгляд Бакуго, ловит миг, когда удивление превращается в веселье, затем обратно в шок, в осознание, в гнев. Это гнев на Шото за столь детское и глупое предложение? Или на себя самого за то, что ясно показал свою нужду однокласснику, известному своей эмоциональной некомпетентностью? — Какого хрена ты несешь, Половинчатый? — снова рявкает Бакуго. Все, что он говорит, — трескотня, резкий выброс шума, похожий на этот «бах-бах-бах». — Ты вконец, блядь, растерял последние мозги? — Поправь меня, если я ошибаюсь… — Ты чертовски ошибаешься. — …но ты тоже следил за Каминари, Бакуго, — заканчивает он, не обращая внимания на то, что его перебили. Рычание, изогнутая губа опускается, жесткий рот быстро закрывается. Он видит, как напряглась его челюсть. — Ты знаешь, — шепчет Шото. Это почти просьба. Он слаб, он слабеет, он знает это. Если бы отец узнал, его бы перед сном избили до полусмерти. Но он пришел сюда, чувствуя себя связанным с Бакуго их общей потребностью, и вероятность того, что это лишь его воображение, заставляет его умолять. Молиться. Шото видит, как грусть возвращается к Бакуго и превращает его привычно искаженное выражение лица во что-то более мягкое, что-то отчаянное. Затем завеса опускается: — Я ни хрена не знаю, отвали, — говорит Бакуго тише, чем обычно, прежде чем отступить и начать закрывать дверь перед его носом. Шото отчетливо помнит неделю после того, как в детстве вернулся из больницы, повязка все еще давила на половину головы и была влажной от пролитых под ней слез. Он помнит, как стучал в дверь Фуюми, на ее печальном лице выступили слезы, когда она смотрела, как отец схватил его за запястье и потащил по коридору. Помнит, как закрылась ее дверь. Он помнит, как обвинял ее тогда. Как удивлялся, почему старшая сестра не любила его настолько, чтобы впустить. Теперь Шото знает: она была так же напугана, как и он. В конце концов, ей тогда было всего четырнадцать. Бакуго тоже боится? Чувствует ли он ту же робкую безысходность, ту пугающую нервозность, что и Фуюми много лет назад? Тот же страх, который Шото испытывает сейчас? Он протягивает руку, хватая Бакуго за запястье прежде, чем тот тоже успевает оставить его за дверью. В запястье ощутимое напряжение. Бесспорно. Он чувствует, как сжимаются сухожилия под кожей, Бакуго сопротивляется. Шото держится, опустив глаза, и протягивает другую руку, чтобы сплести их пальцы вместе. Это глупо. Это так глупо, он должен остановиться. Но когда он уже готов сдаться, позволить Бакуго закрыться, а самому вернуться наверх и снова смахнуть пыль с грелки, его запястье расслабляется. Сухожилия больше не натягиваются, рука полностью обмякает, и Шото держит ее, чувствуя жар под кожей и неосознанно охлаждая ее. Когда Шото снова поднимает глаза, красные радужки пристально смотрят на него. Лицо расслаблено, губы слегка приоткрыты — может, от шока, может, от чего-то еще. А затем, как только их глаза встречаются, Бакуго позволяет их пальцам переплестись. Шото глотает вздох, угрожающий вырваться наружу. Он не может быть еще слабее, чем сейчас, пока держит руку Бакуго Кацуки через дверной проем комнаты общежития и неудержимо дрожит. Что-то вспыхивает в этих глазах, пальцы сжимаются, и большой мягко касается запястья Шото. Точно так же, как он поглаживал уголок второй страницы, мозолистая подушечка пальца с едва ощутимым трением скользит по его коже. Он чувствует, как искры пробегают по позвоночнику, напряжение проходит через каждую клеточку тела, и эта крошечная точка контакта почти гудит от накала ощущений. Одна рука слегка сжимается, и Шото позволяет второй, что обвивает запястье Бакуго, отпустить его и медленно заскользить вверх по предплечью, едва касаясь, слегка поглаживая мягкие пушистые волоски, стоящие дыбом, и… Бакуго вздрагивает, у него отвисает челюсть, а вместе с ней опускаются глаза. Шото выдыхает, позволяя воздуху перестать царапать горло, как когда-то давным-давно у двери Фуюми. Он хочет посмотреть на их руки, увидеть, где они соединены, и понять все об этом невероятном чувстве, которое пронизывает его, но легкий налет розового выше, на щеках Бакуго — важнее. Его глаза, обычно прищуренные от разочарования, гнева или усталости, широко раскрыты с детским простодушием и очарованием. — Эй, Тодороки! Они отрываются друг от друга, и классический взгляд Бакуго возвращается, чтобы упасть на источник шума. Киришима бредет по коридору со стороны лифта и трет полотенцем влажные волосы, падающие на глаза. — Киришима, — приветствует Шото, стараясь не вздрагивать от хрипоты собственного голоса. Бакуго, напрягшись, стоит рядом, руки в карманах, но сжаты в кулаки. Киришима не замечает, только усмехается, прежде чем наклонить голову. — Братан, думаю, ты ошибся этажом. Тебе на один выше. — Да, — соглашается Шото. Его собственные кулаки сжаты в попытке удержать то хрупкое, совершенное тепло, которое он чувствовал всего пару секунд назад. Его сердце бешено колотится, легкие лихорадочно гоняют воздух, чтобы помочь ему, и в груди становится тесно. — Извини за беспокойство, Бакуго. Заставить ноги двигаться в этот момент — одна из самых трудных задач в его жизни, но он справляется. Бакуго медлит с ответом, но едкая вспышка раздражения возвращается, и он тоже отступает. — Да похрен. Шото разворачивается и уходит, кожа зудит. Когда он поворачивает к лестнице, то слышит болтовню Киришимы, но не может различить слов из-за шума в ушах. Он возвращается в свою комнату. Он наполняет грелку.