Кто-то, кто будет любить и оберегать

— Тодороки, ты в порядке? — спрашивает Мидория за обедом на следующий день. Шото поднимает глаза: вся группа притихла и наблюдает за ним с плохо скрываемым беспокойством. Он нервно сглатывает и встречается взглядом с Мидорией. Тот силен, невероятно силен, и надеяться на его спокойный характер — типичная ошибка. — У меня все хорошо, спасибо, — отвечает он. Мидория хмурится, морщинки прорезают мягкие черты лица, когда он переводит взгляд на Урараку и обратно. Шото готовится к ожиданию, танцам вокруг этой темы и мягким подталкиваниям. Долго ждать не приходится. — Дело в том, — тихо говорит Урарака, наклоняясь через стол и поднимая палочки к лицу, — что ты сегодня тихий. Действительно тихий. — Больше, чем обычно, — вставляет Мидория, и она, кивнув, угукает. — Да. Как будто есть нормальное молчание Тодороки, а есть режим «я нервничаю и молчу, потому что не хочу никого беспокоить этой странной и несусветно глупой ерундой, из-за которой беспокоюсь без всякой причины, хотя это супер очевидно, и мое молчание просто привлекает еще больше внимания». Мидория совсем не нежно толкает ее локтем, и она, взвизгнув, впивается в него свирепым взглядом и запихивает палочки в рот. Шото кивает, стараясь не сводить с них глаз и не смотреть туда, где Бакуго наблюдает за ним через всю комнату. Он достаточно хорошо знает, как проходят подобные разговоры, и понимает, что у него три варианта. Первый: рассказать, что его беспокоит, и позволить им дать совет. Если учесть прошлое Мидории и роль Бакуго в нем, кратковременное увлечение Урараки им и нежелание Ииды подталкивать его к чему-то неловкому, Шото вряд ли услышит что хочет или даже то, что должен услышать. Они видят жестокие черты Бакуго, его грубый характер и скажут, что поиск физической ласки от него — самоубийство. Шото смотрел мимо всего этого. Он видел, как от самого мягкого прикосновения воцарилось шаткое спокойствие Бакуго. Чувствовал его пальцы на своей коже. Он знает, что Бакуго может быть нежным. Вместо этого он мог сказать, что не хочет говорить об этом, и позволить им неуловимо, по чуть-чуть тянуть из него жилы, пока он не сломается и все равно расскажет. Результат будет тем же, возможно, только с более осторожными советами, чтобы он держался подальше. Он останавливается на третьем варианте, который вероятнее всего сработает в текущей ситуации и позволит вернуться к спокойному размышлению, потому что вместо допроса его оставят сидеть в тишине. — Я тут кое о чем подумал, — начинает он, на мгновение поднимая глаза. Бакуго дергается и отворачивается, чтобы сказать что-то своим друзьям. Или не друзьям. Шото до сих пор не понимает, какие там отношения. — Я пытаюсь это переварить. — Хочешь поговорить об этом? — спокойно спрашивает Мидория, глядя на стол. Шото понимает, что еще даже не притронулся к обеду — глупейшая ошибка. Это самый простой способ привлечь их обеспокоенное внимание. — Иногда проще что-то понять, если произносишь вслух. Шото медлит. Он не хочет говорить об этом. Но не может прямо об этом сказать. — Не знаю. Кажется, мне нужно подумать еще немного. — Шото кривит губы в тонкой улыбке. Ему не нужно делать ее реалистичной. Они уже беспокоятся. Очевидно-фальшивого веселья вполне достаточно. — Но я дам знать, когда буду готов. Мидория кивает, улыбка вспыхивает и освещает его веснушки. — Ладно! Только обязательно потом скажи. Мне грустно, когда ты так грузишься, понимаешь? От этих слов его пронзает чувство вины. Он кивает, прикусывая щеку изнутри, чтобы не рассказать им все, и ждет, пока они вернутся к обсуждению сплетен об одном из студентов не-геройского курса. После этого Шото снова погружается в свои мысли. Он хотел бы рассказать им о том, как отец изолировал его от всех на долгие десять лет; о том, что даже сейчас едва знает своих брата и сестру; о том, что с трудом может вспомнить лицо Тойи, и должен напрягаться и изощряться, чтобы выловить в памяти одно единственное нежное прикосновение из детства. Он хотел бы сказать им, что из всех людей нашел эту теплоту, это чувство близости в Бакуго. Он хотел бы попросить совета у людей, которые так сильно эмоционально связаны, как никто другой; спросить их, не смешон ли он, не ведет ли себя по-детски, глупо, иррационально. Он хотел бы сказать: «Я держал Бакуго Кацуки за руку, и он не отталкивал меня, и это было приятно». Он не может. Да как бы он мог? Как он мог сказать им, что за нежными прикосновениями пошел к Бакуго Кацуки, а не к ним? Как он мог сказать, что пропустил их седьмой по счету еженедельный вечер кино, чтобы пойти подержать его за руку? Остаток дня Шото проводит на автопилоте. Не то чтобы ему это было в новинку. Он рос, следуя инструкциям, даже когда не мог видеть сквозь пряди волос на левом глазу и отек на правом, когда не мог слышать сквозь запекшуюся в ушах кровь, когда не мог остановиться даже на секунду, если хотел сохранить кислород в легких, а не вытолкнуть его. Он знает, как это сделать: запереться, пока не сможет спрятаться и встретиться лицом к лицу со своими страхами и эмоциями в уединении своей спальни, где никто не увидит. Поэтому он и кивает, и качает головой, и выигрывает все спарринги, в которые его ставит Айзава, и убирает домашнее задание в сумку, и возвращается в свою комнату в общежитии, и… Бакуго прислоняется к стене у двери. — Чем могу помочь, Бакуго? — спокойно спрашивает Шото и обходит его, чтобы вставить ключ в замок и повернуть. Он щелкает прежде, чем Бакуго отвечает. — Впусти меня. Его голос тихий, и Шото поднимает взгляд на источник звука: лицо настороженное, зубы не скалятся в горькой ухмылке — стиснуты на внутренней стороне нижней губы. В лице непреклонность, челюсти плотно сжаты, но взгляд такой же сильный, как всегда. Шото понимает, что уже открыл дверь, когда Бакуго проталкивается мимо него в комнату и захлопывает ее за ними вместо того, чтобы встретиться с ним взглядом. — Мы, блядь, поговорим о вчерашнем или нет? — рычит он после нескольких секунд тишины. Шото сглатывает. Вчера он сквозь нервозность рвался на территорию тепла, потому что знал, куда все зайдет, если сделает это. Он знал, что была возможность, и да поможет ему бог, но он хотел этого — так, что не мог вспомнить, желал ли чего-то сильнее. Поэтому загнал свою тревогу поглубже, где под ложечкой любит скрывать всю вину, сожаления и потери. И взял Бакуго за руку. Сегодня он не знает, чего ожидать. Это закончится еще большим теплом или прижатой к синяку прохладной тряпкой, наполненной льдом? Бакуго делает шаг вперед и резко тычет пальцем в центр груди. — Блядь, ответь мне, идиот. — Хочешь об этом поговорить? — спрашивает Шото и ловит свирепый взгляд в ответ. — Черт, очевидно, иначе меня бы здесь не было, правда? Недоумок. Снова тишина. Неудобная. Совсем не такая, как вчера, когда они стояли в дверном проеме, касались друг друга и находили отдушину в тишине, которая пролегла между ними. Сейчас она саднящая, как открытая рана или обнаженный нерв. Бакуго снова рычит, протягивая руку ладонью вверх. — Дай свою гребаную руку. — Что? — Руку. Сейчас. Шото поджимает губы и готовится к взрыву, который вот-вот произойдет, когда он неуверенно поднимает правую руку и медленно протягивает вперед — осторожно, словно тянется, чтобы погладить котенка, который попался на пути несколько недель назад и в итоге таки увязался за ним, за его естественным теплом. Он смотрит в глаза Бакуго, ожидая, что тот рассмеется, назовет его жалким, ударит и уйдет, разыграв все как шутку. Их ладони соприкасаются, и он чувствует, как через тело пробегает ток. Кожа Бакуго немного сухая. Так не должно быть — Шото знает, что его причуда, как и у его матери, предназначена для увлажнения. Он вдоволь наслушался об этом во время спутанных бормотаний Мидории. Поэтому его руки будут сухими, только если Бакуго намеренно их высушит. Зачем ему это делать? Чтобы перестали быть липкими? Он заранее ожидал того, что сейчас происходит? Шото позволяет притяжению взять вверх и совсем отпускает руку — она полностью ложится в ладонь Бакуго. При большем контакте Шото замечает, что, даже если кожа сухая, он теплый. Дрожит, совсем чуть-чуть. Как и он сам. — Не будь гребаным трусом. — Голос Бакуго звучит грубо, и Шото резко поднимает глаза, чтобы увидеть, как возвращается легкий румянец. — Что? Черт возьми, делай это правильно. — Как? Он усмехается, сгибая и вновь переплетая их пальцы. Шото вздрагивает от неожиданности этого движения, сердце бешено колотится. Бакуго, несомненно, чувствует, как под пальцами бьется его пульс. Они касаются его запястья, легкие, как перышко, но все же решительные. Он что-то ищет. Шото сжимает пальцы в ответ. Не упускает из виду, как у Бакуго перехватывает дыхание, плотно смыкаются губы, а выражение лица становится жестче, когда он расправляет плечи. Он чувствует то же самое. Это ошеломляюще, необъяснимо. Они просто держатся за руки. Люди делают это каждый день, почему же это так сильно влияет на них? Потому что это не только Шото. Он знает, что его трясет, левая рука все еще опущена сбоку и мелко дрожит от потребности, от желания прикоснуться еще, почувствовать больше. Но он видит, как напряглась челюсть Бакуго, как вздулась вена на его шее. Шото сглатывает, разжимая пальцы, и снова ведет ими по руке, как прошлой ночью. Снова нежно обхватывает его запястье, задевая выступившие на коже мурашки и персиковый пушок волосков. На этот раз их не прерывают. Он двигается вверх по предплечью, чувствует, как под рукой подергиваются мышцы, когда ладонь надавливает на кожу сильнее. Контакт опьяняет. Шото понятия не имеет, почему это так приятно, он даже не знал, что что-то может ощущаться так. Рука Бакуго не двигается, застыла в воздухе, пока Шото продвигается вверх по локтю, задевая большим пальцем чувствительную кожу на сгибе руки. — Черт, — шепчет Бакуго. Шото останавливается, услышав, как срывается его голос, и вырывается резкий выдох, когда он скользит чуть выше. — Все нормально? — спрашивает он, теребя пальцами рукав его футболки. Челюсть Бакуго делает что-то сложное: давит слова или звуки, которые не хочет выпускать — не совсем понятно. Он поднимает взгляд, чтобы встретиться с глазами Шото, и снова быстро опускает обратно. Заметно сглатывает, кадык подпрыгивает. Затем почти неуловимо кивает. Шото выжидает еще секунду, а потом поднимает другую руку и легко ведет ею по левой руке Бакуго. Он сосредотачивается на подергивании мышц, когда скользит большим пальцем по родинке сразу под рукавом. Слышит шум. И изо всех сил пытается мысленно дать ему какое-то определение. Это что-то среднее между вздохом и всхлипом, нечто более пьянящее, чем одно прикосновение, почти беззвучное. Он был бы совершенно неуловим, если не тишина вокруг, а движение воздуха было не только от их прерывистого дыхания. Звук воодушевляет его. Он хочет сделать больше, прикоснуться еще, но… — Дотронься и до меня тоже, — шепотом произносит он. Бакуго слегка подпрыгивает от его голоса, но успокаивается, когда Шото хватается за него крепче. Его руки сомкнуты вокруг предплечий Бакуго — точнее, насколько могут обхватывают под рукавами накачанные мышцы. Он перебирает по ним пальцами — просто кончиками касается кожи, которую никто не видит, кроме как в раздевалках перед тренировками. Бакуго открывает рот, и все слова, которые он пытается произнести, рассыпаются. Он опять сглатывает, в глазах пляшут огоньки. Снова показываются зубы и размыкаются, чтобы позволить языку облизать губы. — Как? Шото моргает, чувствуя, как его собственные плечи напрягаются и поднимаются, вопреки всем попыткам их расслабить. — Не знаю. Я таким не занимаюсь. — Думаешь, я занимаюсь? — Так почему же мы здесь? — спрашивает Шото. Его хватка ослабевает, руки скользят по рукам Бакуго вниз, пока не ложатся обратно на локти, почти нежно обхватив их. Бакуго снова вздрагивает — так, как и прошлой ночью. — Я не… черт, — рычит он, поднимая лицо и встречая глаза Шото с жаром, который полностью противоречит его слегка поникшей позе. — Я ни хрена не знаю, Тодороки. Ты сам начал это дерьмо. Что-то в звучании его имени — настоящего имени, а не какого-то ужасного прозвища, придуманного, чтобы высмеять или унизить его — из уст Бакуго заставляет его перенять эту дрожь. Эта сволочь замечает, взгляд скользит по плечам, прежде чем снова вернуться к лицу. Шото глотает ком в горле. Хочется плакать. Глаза горят без причины. Почему ему хочется плакать? — Да похрен, — ругается Бакуго себе под нос. Затем в мгновение ока руки Бакуго обвивают Шото за талию. Неплотно сцепляются на его пояснице. Щека прижимается к его собственной, подбородок ложится на плечо. Бакуго молчит. Его руки напряжены, мышцы твердые, не шевелятся, пока ждет: ждет, когда Шото оттолкнет его. Даже грудь неподвижна, задерживает дыхание. Шото чувствует, как сердце выскакивает из груди, зуд под кожей затихает и сменяется чем-то удовлетворяющим, чему он не может подыскать точного названия. Бакуго обнимает его. Он не может ответить — застыл от удивления, губы приоткрылись от потрясения, когда он попытался разобраться в охвативших его чувствах. Бакуго сжимает его еще крепче. — Блядь, обними меня в ответ, засранец, — бормочет он, и слова, приглушенные тканью рубашки, теряют часть своей предполагаемой силы. Шото не знает, что делать. Ощущения переполняют. Он чувствует, как пальцы на спине ловят и осторожно тянут незаправленные края рубашки, руки Бакуго обвиваются вокруг талии, подбородок слегка неловко упирается в ключицу. Тепло — это первое, что он осознает. Он вырос в тепле. В жа́ре, слишком сильном, в окружении огня, боли и честолюбивых ожиданий отца. Он вырос, цепляясь за лед матери, за свой лед, чтобы утешиться. И вот он здесь, утопая в тепле, находит в нем больше утешения, чем мог ожидать от чего бы то ни было. Шото понимает, что не ответил, когда Бакуго отпускает его с лицом, искаженным плохо скрываемой болью и вымученно-наигранным гневом. — Тогда пошел ты нахрен. — Подожди, — говорит он громче, чем позволяет созданная ими обстановка и настроение. Бакуго смотрит на него напряженным и уязвимым взглядом. Бакуго Кацуки уязвим. Из-за него. Он делает шаг вперед, сокращая оставшееся между ними расстояние. Поднимает руки. Шото знает, что собирается сделать, и это пугает, но ему все равно. Он прижимает ладони к груди Бакуго, ощущает, как вздуваются под футболкой мышцы, и скользит выше, к плечам. Выражение лица Бакуго, когда его руки сжимаются на месте соединения плеча и шеи — бесценно. Словно флеш умножается в десять раз. — Блядь, не целуй меня, Половинчатый. Шото улыбается. Напряжение, нервы — все отпускает. — Я и не планировал. — Было чертовски похоже на то. — Ты мне не нравишься в том смысле, Бакуго. — Хорошо. Идиот. Шото позволяет своим рукам заскользить дальше, пока они свободно не повисают на чужих плечах. Он не знает, что делать со своей головой, пока Бакуго снова не поднимает руки. Одна из них вновь оказывается на пояснице, кисть скользит вокруг талии. Другая — упирается в затылок, подталкивая уткнуться лицом в изгиб шеи Бакуго. Шото ничего не может поделать: фыркает, неловко сгибая запястья и цепляясь сзади за ткань футболки. — Молодец. — Заткнись. — Нет, правда… Рука отодвигается и, шлепнув его по затылку, опускается снова. Она толкнула Шото носом вперед, но даже так — вышло мягко, едва ли сильнее хлопка; и теперь она обвивается вокруг его шеи. Ощущение пальцев Бакуго — огрубевших из-за причуды и уже не совсем таких сухих — на голой чувствительной шее просто поражает. Он дрожит — особенно сильно, когда они касаются нервного окончания за ухом. На этот раз Бакуго смеется, едва слышно, но так близко, что его снова охватывает трепет. — Ты чертовски нежен для этого дерьма. Что-то в нем — может, необходимость скрывать свои чувства от друзей, может, его прошлое, а может быть, что-то еще — вызывает желание сказать правду. Всю правду, спонтанно и полностью. Так он и поступает. — Меня никто не держал так с тех пор, как ушла моя мать. Голос словно оголенный. Даже он может слышать в нем эмоции, чувство потери и сожаления и что-то необъяснимое, обнаженное и доступное для Бакуго — тот может делать с этим все, что хочет. Если хочет причинить ему боль, то сейчас подходящее время. Почему-то Шото ему доверяет. Каким-то образом знает: ему не причинят вреда. Он не осознает, что Бакуго напрягся, пока тот снова не расслабляется и не зарывается пальцами в волосы на затылке. — Не помню, — шепчет он. Шото чувствует его дыхание на шее. Он снова дрожит, волосы встают дыбом. Бакуго крепче сжимает его. — Я не знаю. Ведьма не особо чувствительна. Ближе всего… Слова обрываются так резко, что Шото понимает: это что-то настоящее, искреннее. Он молчит, ждет, пока Бакуго перестанет вздрагивать и продолжит. Мышцы подергиваются от усилий — не хочет ненароком сжать его так сильно, что он не сможет дышать. Шото обвивает его руками и притягивает ближе, проводит ладонями по спине. Бакуго резко вздыхает. — Ближе всего, наверное, этот гребаный уродливый ублюдок из Лиги. Или Деку, когда мы были детьми. Шото мог бы многое сказать на это. Мог посочувствовать: сказать, что отец прижал бы его к груди вот так, если бы он был близок к тому, чтобы нанести удар. Он мог бы спросить, в порядке ли он. Он мог предложить поговорить об этом. Он мог даже извиниться, если действительно хотел его разозлить. Все варианты ужасны. Бакуго счел бы это жалостью, ложным сочувствием, жалким и ненужным. Поэтому вместо них Шото изо всех сил пытается сымитировать попытки самого Бакуго в эмоциональном маневрировании. — Ставлю на то, что он плакал, — шутит он. Бакуго фыркает. Выходит немного влажно, но Шото ничего не говорит, когда чувствует, что его сжимают сильнее всего на долю секунды. — Деку или Скобы? — Оба, наверное. — Деку — да. Ему было три. — Шото слышит улыбку в его голосе. Ему не нужно ее видеть. — Наверное, Скобы так бы и сделал, если бы этот распускающий руки ублюдок дал ему полсекунды, чтобы удариться в лирику о психопате с ножом. — Ты о девушке? — Нет, о сраном Пятне, идиот. Помнишь, папочка поймал его? — Конечно, да, как я мог забыть. Бакуго вздыхает. И это затрагивает все тело: плечи опускаются, мышцы обмякают. Рука на бедре Шото слегка соскальзывает вниз, и он напрягается. — Извини, — бормочет Бакуго, склонив голову набок. Его ухо прижимается к плечу Шото. Он, наверное, слышит, как колотится его сердце — очень оживилось из-за того случайного смещения. — Я не пытаюсь тебя облапать. — Пожалуйста, не надо. — Я и не пытаюсь, придурок. Не обольщайся. Шото не отвечает. Закрывает глаза и позволяет себе чувствовать. Теперь, когда напряжение спало, когда он расслабился и привык к тому, что уже несколько минут стоит в объятиях Бакуго Кацуки, он может успокоиться. Он очень устал. Может, Шото и привык включать автопилот, но он не очень экономный. Того количества сна, что обычно хватает с головой, сейчас кажется так мало. Хочется спать. — Ты планируешь остаться на ночь? — Шото добавляет в голос шутливую нотку, делает его легким, но ему и вправду интересно. Было бы странно. Никто не приглашает в постель тех, с кем даже не дружит. Однако никто также не проводит время в их объятиях, поэтому он уже на неизвестной территории. — Очевидно, блядь, нет, тупица. Конечно. Шото старается не обращать внимания на то, как сердце ухает в пятки, и вместо этого сосредотачивается на том, что будет в эти последние несколько мгновений. Он сомневается, что Бакуго станет делать подобное снова, и уж точно и речи не идет о регулярных встречах. Это должно его насытить, по крайней мере, на время. Бакуго сдвигается, и Шото заставляет себя его отпустить. Его руки лежат на талии Бакуго, и… Взгляд падает вниз. — У тебя тонкая талия, — бормочет Шото и проводит рукой по изгибу от ребер к бедру. Он позволяет себе улыбнуться. — Наверное, я смог бы… — Да нет, пошел ты, придурок. На этот раз, блядь, не ходи за мной. Бакуго отстраняется, и, чувствуя потерю из-за его ускользающих пальцев, Шото смотрит, как тот закрывает за собой дверь. Он уже знает, что ему нужно больше. Он уже знает, что ему нужно больше. Нужно обвить Бакуго руками, проверить, получится ли полностью обхватить эту тонкую талию. Наверное, не следует повторять это, раз его так затягивает.