Кто-то, кто будет любить и оберегать

Каминари легко идет на физический контакт с друзьями. Любой, посмотрев на него, это заметит. Прямо сейчас он развалился на коленях Киришимы, тычет пальцами в похожие на рога пряди волос на его висках и игнорирует попытки Ашидо сбросить ноги с ее бедра. Шото сидит за кухонным столом. Перед ним еще неоткрытая книга. Только вчера вечером он наконец закончил ту, что советовал Кацуки, и до сих пор пытается переварить неожиданный поворот в финале. Обычно он очень хорошо предсказывает концовки, но этот поворот появился словно из ниоткуда. Он должен осмыслить его и свои эмоции от прочитанного, прежде чем начнет новую. Иначе просто отвлечется. Хотя вряд ли это имеет значение, раз все равно не удается удержать внимание — он не может перестать следить за Каминари. Смотрит, как Киришима шлепает его по руке, чтобы убрать от лица, затем надувается и жалуется: из-за мельтешащих перед глазами пальцев не видит экран телевизора. Каминари в ответ хлопает его ладонью по лицу, и с лающим смехом его сталкивают с дивана. Он снова запрыгивает назад и начинает новую тираду о том, как после падения болит задница. Шото чувствует, как руки обнимают его за талию, и улыбается. Кацуки наклоняется к нему и прижимается губами к впадинке под линией челюсти. — Уже закончил пялиться на идиотов? — шепчет на ухо. Пока говорит, губы касаются мочки уха, и Шото вздрагивает от легкого прикосновения. Затем ощущает ухмылку Кацуки на своей коже. — Это интересно. — Как выставка в гребаном зоопарке, — отвечает Кацуки. Шото толкает его плечом и демонстративно игнорирует. Он точно знает, чего тот хочет, но нет. Кацуки мычит, наклоняясь ближе и покусывая его челюсть. Он не кусается по-настоящему с тех пор, как на прошлой неделе Шото перестал подпускать к себе, когда понял, что его отправили навестить мать с фиолетовым синяком на затылке. Но и легкие царапанья зубов, которые смягчаются высунутым языком и касанием губ, заставляют сердце колотиться о грудную клетку. Кацуки, подметив это, прихватывает пульсирующую венку, и Шото издает легкий задыхающийся звук, глаза закрываются. — Каччан, пожалуйста, не пытайся раздеть его за столом. — Мидория проходит мимо них и открывает кран над раковиной, чтобы вымыть тарелку. Шото понимает, что тянущее ощущение, которое он игнорировал, — это Кацуки, скользящий пальцами по тазовым косточкам под рубашкой. — Пошел ты, Деку, я сделаю все, что захочу. — Нет, не сделаешь, — возражает Шото. — Будет, как скажу я. И ты не станешь вытворять это на людях. Мидория корчит ему гримасу через плечо, потом бросает взгляд на книгу на столе и широко раскрывает глаза. — О! Ты уже прочел ее? Кацуки усмехается, отстраняясь. — Принцессе нужно переварить предыдущую, — зубоскалит он, тыча пальцем пониже плеча. Попадание прямо по нервным окончаниям, и Шото зыркает на Бакуго, потирая эту точку. — Если уж даешь книгу с закрученным сюжетом, то мне нужно обдумать и осмыслить ее, — говорит он, указывая на книгу на столе. — Конечно, с этой будет то же самое, тебе ведь нравится наблюдать за моими мучениями. — Заткнись, ты любишь закрученные. — Нет, их любишь ты. А я читаю, потому что ты говоришь, какие они классные. — Можешь критиковать, если они тебе не нравится, идиот. — Тогда ты будешь щемить меня, — замечает Шото. Мидория прикрывается чашкой с водой, чтобы кое-как скрыть ухмылку. Шото не совсем понимает отношения Кацуки с Мидорией. Они так часто ссорятся — на словах, на кулаках, а то и всем разом. Они говорят и делают друг другу ужасные вещи, которые никогда бы не сказали никому другому. И всегда приходят в норму, ведут себя, словно ничего и не было. Словно это просто игра. Никаких извинений за то, что было сказано Мидории на прошлой неделе в промежутках между жестокими оскорблениями, которые Бакуго вонзал в каждую неуверенность и комплекс Шото. И все же они здесь, а Мидория улыбается его выходкам. Зато были извинения от Мидории. Бесконечные извинения, чрезмерно эмоциональные разговоры, в которых он просил прощения у Шото за то, что рассказал Урараке о его чувствах, за то, что раскрыл подробности личной жизни перед всем классом. Шото простил его после должного количества поползновений и пресмыкательств. Он был не из тех, кто отказывался от самого близкого друга без попытки исправить ситуацию. Кацуки свирепо смотрит на Шото. — Я не щемлю тебя, засранец. Шото не простил Кацуки. Не полностью, не после того, что случилось. Пройдет еще какое-то время, прежде чем он снова сможет чувствовать себя уверенно в этих отношениях. Шото приподнимает бровь. — Прошлой ночью ты так сильно смеялся над тем, как я запутался, что буквально вышвырнул меня из постели. — Ладно, — говорит Мидория, наблюдая, как искажается лицо Кацуки. Шото, конечно, прав. Его вышвырнули из постели. Его также втянули обратно, и рот Кацуки нашел все самые лучшие места для извинения. — Я возвращаюсь в кровать. Развлекайтесь. Кацуки ухмыляется, придвигаясь и обнимая его за плечи. Большой палец круговыми движениями скользит по руке, задевая достаточно легко, чтобы удалось только сдвинуть ткань его рубашки. — Всегда так делаем, — говорит он Мидории. В ответ — стон уже на полпути к двери. — Надо было просто позволить вам обоим страдать в одиночестве. Шото наклоняет голову набок и поворачивает лицо к груди Кацуки. Тот подступает ближе и, склонившись, кладет подбородок на макушку. Он мог и поцеловать в нее, но если так, то вышло слишком легко, чтобы Шото ощутил. Он закрывает глаза. — Ты там в порядке? — шепчет Кацуки через мгновение. Шото медленно дышит. Кивает, скользя лицом по его рубашке. Чувствует, как бьется его сердце — ровно и уверенно. — Шото? — Я люблю тебя, — бормочет он, открывая глаза. — Ты ведь знаешь это, правда? Хватка Кацуки на его плече сжимается ровно настолько, чтобы он ощутил. — Да. Тебя тоже. — Ты серьезно? — Да, Принцесса. Шото фыркает, садится ровнее и стучит тыльной стороной кулака по чужой груди. — Перестань меня так называть. — Но ты и правда Принцесса. — Нет. — Ты буквально такой и есть. — Нет. Их перебивает Каминари: — «Нет» что? — спрашивает он, с ленцой вытягиваясь через стол. Это приводит к тому, что он визжит и жалуется, что в него стреляли, хотя на самом деле только ударился бедренной косточкой об угол. Перестав дуться, Каминари переводит взгляд с одного на другого. — Так что «нет»? — повторяет он. Шото делает глубокий вдох и, увидев ухмылку Кацуки, заранее ждет нестерпимого желания провалиться под землю и умереть. Ухмылка Кацуки никогда не предвещает ничего хорошего. Он узнал это на собственном горьком опыте, когда во время разговора с сестрой принял ухмылку за невинную улыбку, а потом извинился и повесил трубку после того, как этот придурок попытался стянуть футболку через его голову. Он даже научился простому способу. Поэтому, завидев ухмылку, Шото знает, что должен, по крайней мере, попытаться остановить его перед тем, как Бакуго скажет что-то унизительное. Но на этот раз надежды особо нет. Он все пускает на самотек, надеясь, что будет не так уж плохо. — Он принцесса, — невинно говорит Бакуго. Глаза Каминари расширяются и вспыхивают, словно он наткнулся на самую лучшую шутку в мире, затем он замирает. — Подожди, ты опять ведешь себя с ним как задница, чувак? Потому что, если так, я буду драться с тобой, даже если… — Нет! — рявкает Бакуго, мягкий настрой грозит распасться. Каминари, услышав это короткое слово, снова загорается и широко улыбается. — Черт возьми, чувак, ты точно такой! — восклицает он. — Братан! Тодороки — принцесса! — Ты прав, бро, — отзывается Киришима. Шото закатывает глаза. И в его самой счастливой поре жизни, безусловно, есть свои недостатки. — Я не принцесса, Кацуки. — Конечно, Принцесса. Скажешь мне это, когда не будешь кусать подушку. У Каминари отвисает челюсть. — Черт, чувак, я думал, ты имеешь в виду, что он богатенький мальчик. — О да, и это тоже, — усмехается Кацуки. Шото чувствует, как кровь приливает к лицу — приходится активно задействовать правую сторону, чтобы побороть жар. — Я иду в кровать, — объявляет он, поднимаясь с табурета и подхватывая книгу со стола. — Спать, — добавляет он, когда Кацуки усмехается, оскалив зубы и приподняв бровь. В ту ночь, когда рука Кацуки обвила его талию, а нос уткнулся в затылок, Шото задумывается, рассказать ли ему о своих чувствах снова. Он помнит, что случилось в прошлый раз. Помнит, как просыпался от холода, целыми днями ненавидел себя и жалел, что вообще открыл рот. Он, в конце концов, помнит, как завязал эти отношения, и они, безусловно, — самое лучшее на фоне всего, что было в его жизни раньше. Он помнит, как Кацуки задабривал его. Бесконечные извинения в течение нескольких дней, пока слова не начали терять смысл. Преподнесения подарков и предложения помощи, даже когда он в ней не нуждался. Он позволил выбирать, когда раскрыться, и не жаловался, когда Шото рассказал тем, кого тот нехотя называл «паразитами», что Кацуки и правда урчит, если достаточно долго играть с его волосами. Что ж, Кацуки не особо жаловался. Только яркий румянец и рассеянное ворчание. Вздохнув, Шото берет себя в руки. — Если я спрошу тебя кое о чем, ты снова уйдешь? — шепчет он. Кацуки напрягается, крепче сжав его бедра и растопырив пальцы на животе. Шото чувствует, как каждый палец, сгибаясь по одному, надавливает на мышцы сильнее, и те слегка подергиваются в ответ. — Ты только что спросил меня кое о чем, тупица. Я все еще здесь, — отвечает Кацуки, выдохнув ему в шею. — Кацуки. Бакуго медлит, и он чувствует, как его челюсть расслабляется. — Никуда не денусь, Принцесса. Шото вздыхает, обдумывая, как выразить свои мысли. Может, еще слишком рано. Вероятно, так оно и есть, даже с учетом того, насколько они близки. Кацуки фыркает: — Черт возьми, да скажи уже. — Не будь таким пренебрежительным, Кацуки. Это серьезный вопрос. Он важен для меня, — произносит он, хмурясь в темноту. Кацуки крепче прижимает его к себе. — Я ничего не услышу, если ты ничего не скажешь. — Не называй меня жалким, я… — Шото. Я не буду. Клянусь, не буду. Шото делает глубокий вдох, затем… — Хочешь познакомиться с моей мамой? — он выкладывает все и сразу. На полсекунды рука вокруг него прекращает движение, а потом расслабляется в более удобном положении. Губы прижимаются к его уху: Кацуки чуть сдвигается, чтобы дотянуться до него. — И это все? — Это не «все», — бормочет он, закрывая глаза. Он знает, что Кацуки чувствует, как колотится его сердце; знает, для любого другого человека это может быть не самым серьезным вопросом. Но для него — с его отношениями с матерью, с тем, как она живет в четырех стенах больницы — это очень важно. Он не просто спрашивает, хочет ли Кацуки встретиться с ней. Он спрашивает, хочет ли он стать частью той крошечной жизни, которая у нее сейчас. В четырех стенах мало что происходит. Если Кацуки придет один раз, она захочет видеть его почаще. Она попросит его остаться еще на несколько минут, чтобы полюбоваться снегом, даже если этот снег будет падать с кончиков ее собственных пальцев, а не с неба. Кацуки не отвечает, и Шото начинает обдумывать, стоит ли забрать предложение назад. На столь раннем этапе отношений это могло быть для них слишком. Кацуки может быть неловко идти в больницу, чтобы встретиться с кем-то в первый раз. Возможно, он все еще чувствует себя с ним неловко. Откуда Шото знать, если он только и может, что отличить напускной гнев от настоящего? Может ли он доверять его обещаниям? Стесняется ли Бакуго связи с ним до сих пор? Он скорее чувствует, чем слышит вдох, и снова напрягается. — Завтра с меня снимают домашний арест, — отвечает Бакуго. Ничего определенного. Совершенно не связанное с вопросом упоминание. Это все, чего он мог пожелать. Сердце начинает колотиться по другой причине, и он убирает с себя руку Кацуки, чтобы повернуться на футоне и потянуться к нему. Прижимая ладонь к щеке, Шото целует его, нежно, несколько раз, легче, чем касание перышка. Этого достаточно. Он не уверен в себе, он напуган, и он знает, что уязвим. Но Кацуки такой же. Если бы захотел, Шото несколькими фразами разбил его на части. Он должен доверять ему. Он не может оставаться в страхе, что что-то пойдет не так. Если они преодолеют его, смогут справиться и со всем остальным. Даже со вспыльчивым нравом Кацуки или собственным иногда шатким самообладанием Шото. Они прорвутся. Он устраивается поудобнее, лицо лежит на подушке в нескольких сантиметрах от лица Кацуки. — Я люблю тебя, — повторяет он, наверное, в пятый раз за день. На этот раз Кацуки не кивает, не закатывает глаза и не говорит нерешительно: «тебя тоже». Он улыбается, глаза на секунду закрываются и снова открываются, чтобы встретиться с его, даже в темноте. — Я тоже люблю тебя, Принцесса. Шото позволяет себе посмеяться над этим прозвищем, и Кацуки улыбается в ответ. Он закрывает глаза, все еще прижимая ладонь к его щеке. Грелка в шкафу так и лежит, пылится.