Кто-то, кто будет любить и оберегать

Шото моргает раз, другой, а обеспокоенное лицо Бакуго не мигает ни разу. Он вспоминает боль, которую испытал в классе, унижение от того, как жестоко Бакуго обошелся с ним на глазах у всех, слезы, которые пролил, вернувшись к себе в комнату. Он закрывает дверь. Воцаряется тишина, и Шото прислоняется лбом к дереву, чувствуя, как поверхность холодит кожу. Затем, спустя две секунды, стук повторяется. — Тодороки, пожалуйста. — Голос Бакуго, даже с изломом, отчетливо слышен сквозь дверь. Шото знает: любой на этаже может его услышать. Бакуго так много раз быстро заталкивал его в одну из их комнат, настаивая, что не смущен, но по-прежнему отказывается светиться перед другими. До сегодняшнего дня он даже не признавал на людях, что между ними что-то есть. Гулкий стук раскатывается по дереву от каждого касания Бакуго к двери. — Тодороки. Я знаю, ты, наверное, не хочешь выслушивать мое дерьмо. Мне бы тоже не хотелось. Скажи мне уйти, и я уйду. Но я просто хочу извиниться. Пожалуйста. Шото чувствует, что должен отказаться. Должен прогнать его, послать куда подальше. Голос Бакуго звучит так надломлено. — Я скажу это здесь, если нужно, — добавляет он громче с еще одним стуком. Шото закрывает глаза. Он не должен. Это причиняло ему боль раньше, на прошлой неделе, каждый момент вплоть до сейчас. Он не должен. Он приоткрывает дверь. Бакуго снова встречается с ним взглядом, его ладонь лежит на дереве, брови сдвинуты и зубы сжимают нижнюю губу. Что-то в нем говорит Шото приблизиться, втянуть его внутрь. Что-то другое… — Если я заставлю тебя сказать это в коридоре, ты снова назовешь меня сукой? …говорит ему быть жестоким. Вздрогнув, Бакуго опускает голову и свободной рукой сжимает край рубашки. — Я это заслужил, — отвечает он, тяжело дыша. И снова поднимает глаза. — Это я сука. Шото хмурится, рука на двери давит сильнее. — Если думаешь, что это смешно… — Нет! Нет, пожалуйста, Тодороки, я просто… Я придурок, ясно? Дай мне извиниться. — Тогда продолжай. Бакуго замолкает, оглядываясь назад. — Можно мне войти? Шото хочет хлопнуть дверью перед его носом. Хочет обвить его руками и умолять никогда больше не уходить. Он приоткрывает дверь, и после небольшой заминки Бакуго проходит мимо него. Присутствие Бакуго в его комнате на астрономическом уровне сбивает с толку. Все говорит, что он слишком далеко, они должны касаться друг друга, они должны обнимать друг друга. Они не должны быть в противоположных концах комнаты: Бакуго уселся на край стола, а Шото прислоняется спиной к двери. После того, что произошло в классе, какая-то часть его кричит выставить Бакуго вон. Но он хочет каким-то образом найти баланс между гневом и любовью. Лицо Бакуго изображает что-то сложное, его выражение — какая-то неоднозначная смесь борьбы с собой и отчаяния, опасно застрявшая на границе между желанием остаться и желанием уйти. Шото кажется, что ему самому стоит заговорить первым, но он видит: Бакуго хочет что-то сказать. Кроме того, после всего сказанного им Шото не думает, что сможет говорить, не потеряв самообладание снова. Бакуго резко вдыхает, надувает щеки и скрипит зубами. — Мне жаль, — произносит он, и слова звучат так, словно с силой пробиваются из него. — Я не должен был это говорить. — Ты прав, не должен был, — отвечает Шото, вспоминая жестокое колющее чувство в груди, когда Бакуго назвал его любовь дерьмом, когда вырвал сердце и раздавил в своих руках. — Но, если бы я не сказал тебе, я… — Он обрывает себя, кусая изнутри чувствительную часть нижней губы и хмуро глядя на ботинки Бакуго. — Если бы я этого не сказал, ты бы не захотел уйти. — Я не хотел, придурок. Шото поднимает глаза, больше не в силах сдерживать слезы, и чувствует, как одна стекает по ресницам и капает на щеку. Он поднимает руку, чтобы смахнуть ее, зная — маска крошится под ней. Выражение лица Бакуго невозможно прочесть, но, кажется, он видит что-то похожее на боль. Шото не хочет думать, почему. — Тогда зачем ты это сделал? — Ответа нет, и Шото чувствует, как внутри разливается горький смех. — Знаешь, мне было больно. Ты хотел причинить мне боль? У тебя получилось, когда я проснулся, а тебя не было. Бакуго хмурится и выглядит немного потерянным. — Я не хотел тебя обидеть, Тодороки. — Мог бы подождать, пока я проснусь. Мог бы сам меня разбудить. Ты мог оставить хренову записку, — срывается он, сжимая кулаки. Бакуго выглядит обескураженным, когда с его губ срывается ругань: он удивленно моргает и едва заметно размыкает губы. — Я никому этого не говорил с тех пор, как забрали маму, Бакуго. — Тодороки… — Я сказал ей это, и она ушла. И сказал тебе, что я лю-люблю тебя. — Голос ломается от напряжения, когда он пытается выдавить последние слова. — И ты тоже ушел… А потом… Его прорывает. Слезы падают все сразу, брови, изогнувшись, сходятся на переносице, и Шото, ссутулившись, опускает голову. Рукой пытается задавить рыдания, плечи трясутся. Он чувствует себя слабым, жалким, словно он снова мальчишка. Плачет, как плакал перед отцом, перед сестрой, когда мать бросила его, причинила боль. Хуже всего то, что это не кажется чем-то необычным. Вплоть до прошлой недели размякнуть перед Бакуго было нормальным, привычным. Бакуго обнимал его, пока он не переставал трястись, а иногда приходил и его черед. Но сейчас, когда он пересекает комнату, а Шото одним кулаком сжимает ткань штанов, а другой рукой закрывает лицо, колени дрожат, подгибаются и едва удерживают его, — это самое худшее. Он дергается, когда ощущает скольжение чужой руки по своему плечу. Глаза широко распахиваются, Шото не видит ничего, кроме груди Бакуго, которая приближается, пока он обвивает вокруг него руки. — Бакуго? — бормочет он в рубашку. Одна рука проводит пальцами по волосам на затылке, другая надавливает между лопатками. И когда прижимается к его груди, Шото скорее чувствует, чем слышит, как сердце Бакуго колотится в ней. — Заткнись. Успокойся, черт возьми. Печаль разбивается на осколки, волна отступает — Шото поднимает руки к груди Бакуго и грубо отталкивает. Снова выпрямляет спину, отводит лопатки назад. Наверняка он выглядит смешно: с мокрым от слез лицом и злостью, которую пытается вложить во взгляд. — Не делай этого. — Тодороки… — Нет! — резко обрывает он. Шото поднимает руку, чтобы стереть влагу, и еще сильнее хмурит брови. — Ты не можешь так поступать! Ты не можешь это сделать, ты не можешь — не можешь меня так унизить, а затем просто вернуться и вести себя, словно ничего не произошло. — Рука Бакуго дергается, как будто он собирается протянуть руку, и Шото вздрагивает. — Не прикасайся ко мне, мать твою. — Что? Лицо Бакуго разбито, уголки губ опущены, а складка между бровями глубже, чем когда-либо. Шото отводит взгляд, игнорируя желание разгладить ее. — Я люблю тебя, Бакуго. Это не изменилось. Но я не собираюсь возвращаться к этому: позволять тебе обнимать и целовать меня, и целовать тебя в ответ — и притворяться, что это неправда. Я не могу этого сделать. Я не позволю тебе использовать меня. — Но… — Если ты этого хочешь, убирайся, — дрожащим голосом требует он. Сам он не хочет. Не хочет, чтобы Бакуго уходил. Шото закрывает глаза, отказываясь на него смотреть. — Знаешь, я не могу держать свои чувства при себе. Может, это немного жестоко с его стороны — взять прошлые слова Бакуго и бросить их ему в лицо. Может, это по-детски, мелочно. Да помогут ему ками, но он думает, что имеет право быть мелочным. — Я тоже тебя люблю, тупица! — кричит Бакуго, прерывая ход его мыслей. Его рот открывается, глаза широко распахиваются, пялясь в пол. Наверное, он ослышался, он должен был услышать то, что хотел, а не то, что было сказано. Шото неуверенно поднимает глаза, пока не встречается взглядом с Бакуго, затем резко выдыхает, увидев выражение его лица. Отчаяние. Безысходность. — Не смей этого делать, — шепчет Шото, качая головой. — Не после того, что было раньше. Только не после того, как ты наговорил мне все это. — Я пытался причинить тебе боль, — отвечает Бакуго, морщась в лице и отступая на пару шагов. — Но я ничего из этого не имел в виду. Губы Шото приоткрываются, но он не в силах придумать ответ. Бакуго видит его нерешительность и сжаливается. — Я люблю тебя, Шото, — говорит он, на этот раз тише. — Но ты знаешь, как я отношусь к пиздобольству насчет чувств. Когда ты сказал эту хрень, я испугался, ладно? Я, блядь, вообще не ожидал, поэтому подождал, пока ты заснешь, и ушел. Это было глупо, и это был дерьмовый поступок, но я сделал это. Мне жаль. — Как насчет сегодня? Какое у тебя тут оправдание? — резко обрывает Шото, дрожа от желания протянуть руку. Бакуго морщится, лицо искажает боль, когда он смотрит в сторону. — Блядский Деку… нет. — Он снова переводит взгляд на Шото. — Это был я. Я запаниковал, потому что не люблю говорить о таком дерьме. Я знал, что был неправ. Но я не могу просто говорить о чувствах перед всем гребаным классом, это чертовски неловко, так что вести себя как задница было самым быстрым выходом. Шото кусает губы. — Ты это серьезно? — Что? — То, что ты сказал. В классе. Бакуго хмурится, выражение его лица становится печальным. — Я хотел сделать тебе больно. И это было моей целью. Но я не думаю, что это правда. Ты не жалкий, — говорит он, переходя на шепот. Шото никогда не слышал, чтобы он говорил так тихо. — Ты не сука. Ты не жалкий. Ты принцесса, но меня все устраивает. — Губы трогает слабая улыбка, одна рука скользит по второй — кажется, от волнения. Бакуго нервничает. — Деку сказал, что я был жесток, и, думаю, он был чертовски прав. Я люблю тебя, идиот. Могу я, пожалуйста, просто, блядь, обнять тебя сейчас? Шото молчит, наблюдая за ним. Видит, как его глаза впились в него, ожидая реакции и встречая ее лицом к лицу. Он видит, что Бакуго готов замкнуться в себе, если Шото откажет. И ему следует. Извинений недостаточно, чтобы исправить то, что сделал Бакуго. Но он хочет узнать, чего именно будет достаточно. Шото позволяет словам пересилить и, удерживая его взгляд, на трясущихся ногах толкает себя вперед. Бакуго ждет ответа, его пальцы подергиваются, челюсть выпячивается в попытке унять дрожь. Шото осторожно делает шаг к нему, затем еще один. Затем он бросается вперед. Руки обвиваются вокруг плеч Бакуго, лицо утыкается в шею. Пальцы сгребают сзади рубашку, сердце бешено колотится, когда он чувствует, как ладони скользят по талии, и руки смыкаются вокруг спины так, что он едва может дышать. Губы приникают к его шее, к чувствительному месту прямо за ухом, и Шото выдыхает что-то похожее на полумольбу, руки стискивают сильнее, а ноги подбираются ближе, пока каждая их частица не соединяется с другой. Они не могли быть ближе. Это правильно. Это ощущается правильным. Ладонь Каминари на его руке сегодня, ладонь Мидории на запястье, Айзавы на его плече — все было неправильным. Как если бы ключ скользнул не в тот замок или кубик пытался протолкнуться в треугольное отверстие. Но сейчас, с теплыми руками, прижатыми к ребрам и спине, с нелепыми пушистыми волосами Бакуго, которые щекочут щеку, и с губами, которые прокладывают дорожку слишком легких поцелуев вдоль его шеи, — это правильно. Это потрясающе. Это то, чего ему не хватало всю прошлую неделю, когда от отчаяния кожа покрывалась мурашками, а сердце заходилось в резком отрывистом ритме. Теперь, когда слезы падают и смачивают ткань на плече Бакуго, они не причиняют боли. Не тогда, когда он мог шептать эти три слова снова и снова прямо в его ухо и слышать их в ответ, когда может крепко держаться и чувствовать, что ему никогда не придется отпускать. Он не хочет, он не хочет провести ни одного мгновения своей жизни без этих рук, обнимающих его. — Ты все еще, блин, плачешь? — шепчет Бакуго. Шото фыркает, и звук превращается в полувсхлип. — Я все еще злюсь на тебя. Сегодняшний день был ужасным. — Отлично, ты и должен злиться. — Знаю. Ты за это заплатишь. — Все, что захочешь. Он слышит вздох Бакуго, его горячее дыхание оседает на ключице, и одна из рук на спине скользит вниз и снова вверх, успокаивая его. Он хочет погрузиться в это, позволить Бакуго собрать его снова теперь, когда он разломал его на части, но все же есть более важный вопрос. Он отодвигается ровно настолько, чтобы видеть его глаза, и при разрыве контакта Бакуго издает какой-то гортанный звук. Шото прикусывает дернувшуюся в улыбке губу. — Я хочу кое-что прояснить, прежде чем мы начнем все сначала, — шепчет Шото. Кладет руку на плечо и поднимает вверх, чтобы обхватить чужой подбородок. Бакуго подставляет лицо под прикосновение, но внимательно слушает. — Что это, на этот раз? — Если хочешь, чтобы я пригласил тебя на свидание, то придется подождать. Айзава, как какой-то жалкий трус, посадил меня под домашний арест, — объясняет Бакуго, и на его лице вспыхивает злобный взгляд. Рука Шото поднимается выше, ладонь изгибается, чтобы накрыть левый глаз, и большой палец, погрузившись в складку на лбу, проводит по ней и разглаживает так, как он хотел сделать всю неделю. Бакуго мычит, закрывая глаза. — Почему Айзава посадил тебя под домашний арест? — спрашивает он через мгновение, зарываясь пальцами в светлые волосы. В какой-то момент ему придется указать, насколько Бакуго до смешного пушист. Шото надеется — перед другими людьми, чтобы унизить в ответ, как Бакуго того и заслуживает. — Потому что он трус. Ты теперь тоже тугоухий? — Ты не тугоухий, Бакуго. — Отчасти, неважно, кому, блядь, какое дело. И не называй меня так, раньше же звал иначе. — Голос обрывается, словно он теряет уверенность на полпути. Шото улыбается. — Кацуки. Бакуго фыркает и открывает глаза. — Дерьмоволосый начал мне выговаривать за то дерьмо, и я врезал ему. Чертов Деку тоже меня достал. — Мидория тебя ударил? — Да, но думаю, что я заслужил. Но Айзава решил, этого недостаточно. — Точно недостаточно. Это было самое худшее из всего, что ты когда-либо мне говорил. — Просто чушь. — Ты не имел в виду что-то другое, — заявляет Шото настолько спокойным голосом, насколько может. Бакуго смотрит на него, и Шото видит, как в его глазах вспыхивает вина. — Даже если это правда, мне было больно. Бакуго протягивает руку и убирает его ладонь со своего лица, прежде чем собственной обхватить подбородок Шото. — Это не так, Тодороки. Я не это имел в виду, я нарочно вел себя как придурок. — Это было унизительно. — Да, тупица, я пытался заставить тебя отвалить. И я сам себе сделал больно, — огрызается он. Потом его лицо искажается, и он пытается взять себя в руки. — Мне очень жаль. Все пошло по пизде. Шото выжидает мгновение, глядя на затаенное сожаление на его лице, и наклоняется вперед. Опускает лицо вниз на те пресловутые четыре сантиметра — Бакуго ненавидит, когда он на них указывает — двигаясь достаточно медленно, чтобы его оттолкнули, и требует его рот себе. Получается целомудренно. Совсем не те атаки языками, которым давали волю неделю назад — сейчас это едва ли больше, чем просто касание губ друг к другу. Но этого достаточно: он чувствует, как Бакуго тает рядом с ним и опускается еще на сантиметр, другая рука ползет вверх и ложится на его шею; Бакуго сильнее утыкается в него лицом. Они на мгновение размыкают губы, и Бакуго, кажется, понимает, что сутулится, потому что надувается и снова выпрямляется. Шото улыбается и опускает глаза, чтобы увидеть, как подрагивают его губы, когда он борется с собственной ухмылкой. — Так кто же мы тогда? Ты не ответил, — тихо спрашивает Шото. — Я же сказал, что приглашу тебя на свидание, тупица. Как думаешь, что это значит? Шото преувеличенно наигранно хмурится, глядя в сторону, словно ищет ответ. — Друзья? Или, возможно, лучшие друзья. — Ты гребаный тупица, — усмехается Бакуго, отталкивая его. — Тупица, который не знает, как пользоваться своим чертовым телефоном. — Только не говори, что сначала пытался написать этот разговор в эсэмэске, — произносит он, наблюдая, как Бакуго бредет к столу и сразу же лезет в ящик, в котором лежит мобильный. Он знал, где искать, — это вызывает у Шото желание улыбнуться, но его сдерживает мысль, что Бакуго настолько эмоционально некомпетентен и даже не знает: не стоит писать что-то настолько важное. Даже он сам умудряется лучше читать социальные ситуации. Бакуго зыркает на него через плечо. — Я не дурак, Тодороки. Деку все ныл, что ты не отвечаешь, и что он разрушил твою жизнь, и что придется сбежать, и он больше никогда не увидит Всемогущего вновь, и будет жить в лесу. — И ты слушал? — усмехается он. Несмотря на все разговоры о ненависти к Мидории, Бакуго много внимания уделяет ему и его чувствам. Бледный румянец становится ярко-красным, и он отворачивается. — Блядь, не мог не слушать, когда он продолжал визжать мне в ухо, как тупица. Отвечай на гребаные эсэмэски, Тодороки. — Не называй меня так. — Отвечай на гребаные эсэмэски, бойфренд. Шото берет телефон в руки и замирает, последнее слово бьет, как пощечина — и он резко выдыхает. Бакуго не смотрит на него, подозрительно уставившись в окно, словно может что-то разглядеть через отражение собственного лица в стекле. Снаружи слишком темно, а по эту сторону окна слишком светло, чтобы он мог увидеть сквозь него, если только не прижмется вплотную. Но Бакуго продолжает смотреть. — Бойфренд? — наконец спрашивает он, когда понимает, что продолжения, похоже, не будет. Бакуго усмехается, но Шото видит, как напряглась его шея, как вздулась сбоку вена. — Мы пиздец как любим друг друга, по сути, трахнулись и собираемся пойти на свидание. А как еще, блин, тебя назвать? Шото ждет, и Бакуго все больше напрягается. — Ты не обязан принимать меня обратно, Шото. Я бы понял, если после того дерьма, что я выпалил, ты больше не хотел меня, — бормочет он. Шото видит его отражение: лицо искажено, челюсть дрожит. Он молчит, прежде чем сунуть все еще выключенный телефон в карман и шагнуть вперед. Глаза Бакуго следят за его движениями в окне, свет, как в зеркале, играет с их отражениями. Шото становится прямо за ним и, обхватив руками тонкую талию, утыкается в шею лицом. — Спасибо. — Черт, да неважно. — Это очень много значит для меня, Кацуки. — Я сказал, неважно, плевать, отвали. — Ты не можешь сделать это снова. Больше никогда не поступай так со мной. Ты даже не представляешь, насколько это меня задело. Если у тебя будут какие-то трудности — с чувствами или чем-то еще — поговори со мной. Обещай. Проходит мгновение. Затем… — Обещаю, — бормочет он, руки соскальзывают вниз и переплетаются с пальцами Шото на животе. Они стоят так несколько секунд, наслаждаясь интимностью позы. Шото закрывает глаза, вдыхая запах жженого сахара, который осел на рубашке Бакуго. Живот Бакуго урчит под пальцами, и Шото фыркает от смеха в его рубашку. — Ты голоден? — Отстань. — Ничего страшного, если… — Я сказал, отстань! До того, как пришел сюда, не было времени готовить, засранец. — Хочешь пойти поесть? Бакуго медлит. Кончиками пальцев Шото гладит его голую кожу, рубашка немного задралась, и над штанами обнажилась полоска живота. — Мы спустимся вместе? — шепчет Бакуго в тишину. Его руки вцепляются в пальцы сильнее, словно он ждет отказа, и Шото улыбается. Прижимается губами к затылку, ощущая дрожь в ответ. — Если ты хочешь этого. Бойфренд. Его отталкивают, но расстояние больше не причиняет боли. Он смеется, несдержанно, и видит — Бакуго улыбается в ответ. Он тянется к двери. — Пошел ты, — ухмыляется он. Затем протягивает руку. Шото берет ее.