1
Впервые я увидел его на фоне моря. С тех пор море и образ Чанёля слились для меня в единое целое. Он стоял на самом краю волнореза. Камни у ног блестели от воды, ветер трепал непослушные волосы. Солнце, клонясь к закату, золотило его и без того загорелые плечи. Кожа на чуть оттопыренных ушах просвечивалась розоватым сиянием. Казалось, Чанёля всего окутал волшебный свет. Признаться, сперва я даже побоялся приблизиться. Каменные глыбы, из которых был сложен волнорез, за годы общения с морем обточились, стали гладкими и скользкими. Чтобы пройти по ним до самого конца, пришлось разуться и бросить вьетнамки на пляже. Когда я подошёл ближе, то заметил, что юноша, застывший над пропастью, тоже был босиком. Если он и услышал мои шаги, то виду не подал: он смотрел перед собой, подняв голову навстречу закату. Не знаю, почему я пошёл за ним. Почему меня привлёк его одинокий силуэт, объятый солнечным сиянием. Наверное, мне показалось, что он стоит слишком близко к краю. Ему ничего не стоило оступиться, сорваться вниз и разбиться о камни. Даже вода вряд ли бы спасла. Море, не в пример спокойное, обдавало нас солёными брызгами. Мои волосы успели намокнуть, а вот волосы парня оставались сухими. Виной тому был рост — метр восемьдесят пять против моих ста семидесяти. С расстояния двадцати метров эта разница не казалась такой существенной, но стоило мне встать рядом, я почувствовал себя маленьким. А может, дело было вовсе не в росте, а в той несокрушимости, которой веяло от его прямой спины и высоко поднятого подбородка. В том, с каким спокойствием он взирал на море, которое всегда меня пугало. Стоя тогда на самом краю маленькой пропасти, ощущая под ногами мокрые и скользкие камни, я старался держаться так же смело, но внутри дрожал от страха. — Собираешься прыгать? Я подумал об этом в тот самый миг, когда увидел человека на самом краю старого, частично разрушенного волнореза. Не знаю, почему решил, что розовато-оранжевый, почти коралловый закат и спокойные размеренные волны располагают к самоубийству. — Я похож на того, кто хочет умереть? — Не знаю, — ответил я. — Никогда не видел людей, искренне жаждущих смерти. И это правда. В пору, когда сам был в их числе, я избегал зеркал. Было почти физически больно смотреть на своё отражение — лицо, искажённое горечью и страданиями. От воспоминаний меня бросило в холод, но я, вопреки привычке, не попытался от него избавиться, а позволил ужасу сжать сердце ледяной хваткой. Юноша заметил, как мой рот перекосило, и выдавил понимающую ухмылку. Его мальчишеское, почти детское лицо с рассыпанными по щекам и носу веснушками и смешно оттопыренные уши не вязались с голосом: глубоким, раскатистым басом. Заметил я это не сразу — только когда он снова заговорил. — Чанёль, — представился он и протянул руку. Наверное, тогда я и разглядел его как следует: высокий и худощавый, как и положено быть подросткам, с глубокими карими глазами на миловидном лице. Ладонь, которую я вежливо пожал, была большой, если не сказать огромной, но гармонично вписывалась в его большое угловатое тело. Моя бледная ручонка утонула в этом рукопожатии. — Бэкхён. — Отдыхаешь? — Ну, вроде того. На моё «вроде того» Чанёль снова ухмыльнулся. На вид ему было лет семнадцать, не больше, но от той взрослой иронии, которая сквозила в этой ухмылке, у меня внутри всё перевернулось. Незабываемое чувство, похожее на восторг и ужас в одном флаконе. У меня даже во рту пересохло, и я не нашёлся, что ещё сказать. Не хотелось, чтобы он принял меня за очередного офисного работника, приехавшего к морю заливаться пивом и приставать к местным красавицам. Я хотел… а чего я тогда хотел? В тот миг, когда я почти провалился в себя, раздался протяжный электронный сигнал. Я мигом пришёл в себя и выжидающе уставился на Чанёля. Тот, ничуть не удивившись, достал из кармана смартфон, отключил звук и убрал смартфон обратно. — Мне пора, — сказал он. — Ещё увидимся. Небрежно махнув на прощание, Чанёль зашагал в сторону берега. Растерянный, я остался наедине с пропастью. Странно, подумал я тогда, почему он решил, что это не последняя наша встреча? Чанёль был похож на местного; мальчишку, чьи родители держат какой-нибудь дешевый мотельчик далеко от прибрежной зоны. Я представил его беззаботное детство, пропитанное запахом соли и солнца. Наверное, он дни напролёт резвится с друзьями на пляже, лазает в горы, катается на велосипеде по истоптанным тропкам вдоль побережья. Каштановые кудри, лоснящиеся в лучах уходящего солнца, каждое лето выгорают до кленовой рыжины. Я буквально услышал скрип шин по раскалённому песку и отголоски весёлого смеха. Чанёль, которого я встретил тем августовским вечером, органично вписывался в мои наивные фантазии. Тот же Чанёль, каким он оказался на самом деле, заслуживал, чтобы они сбылись.2
Подростком я не любил море. Я вырос в прибрежном городе, но так и не смог ни полюбить, ни хоть сколько-нибудь проникнуться этими водными просторами. Запах солёной морской воды до сих пор напоминает мне запах слёз. Оттого кажется странным, что в разгар туристического сезона я очутился в Самчхоке. Сделал я это отнюдь не по своей воле, а как раз потому, что моя воля начала отказывать. Бэкхо, несмотря на мои слабые попытки сопротивляться, снял мне домик, купил билет и усадил в поезд. Через оконное стекло я бросил несчастный взгляд, но брат остался непреклонен. Он решил, что мне нужна смена обстановки. Только кто же меняет один курортный город на другой? Где логика? Этот вопрос мы с Инсо, женой Бэкхо, задавали ему чуть ли не каждый вечер, отделявший меня от этой поездки. И в ответ мы неизменно слышали одно и то же: «Тебе это нужно». Да, мне было нужно, но я не хотел в этом признаваться. Изо дня в день видеть один и тот же пейзаж за окном их двухкомнатной квартиры стало невыносимо, но вместе с тем это было безопасно. От меня не требовалось ничего, кроме таблеток, еды и сна по расписанию. Конечно, я умел пользоваться будильником, но вновь обретаемая самостоятельность пугала до чёртиков. А если я забуду выпить таблетку? Или забуду поесть? С момента, как тронулся поезд, меня раз за разом захлёстывали волны паники. Аргументы моей разумной части о том, что я взрослый двадцатипятилетний мужчина, не срабатывали. Ты перестаёшь быть взрослым, когда целый год проводишь в заточении, выбираясь из дома только на плановый приём у психотерапевта. Ты перестаёшь адекватно воспринимать окружающий мир и себя в нём. Накануне поездки я вышел в магазин, обычный круглосуточный за углом. И всё было хорошо, пока по пути домой меня не испугал велосипедный звонок. Дёрнувшись от страха, я уронил банку с арахисовой пастой. Её содержимое жирным масляным пятном растеклось по асфальту, в самой гуще блестели осколки стекла. И вместо того, чтобы выругаться, как поступил бы любой нормальный человек, я сел на асфальт и расплакался. Я плакал навзрыд, до противной икоты, пока меня не нашла Инсо, которая обычно возвращалась с работы этим путём. Когда она довела меня до дома, я успокоился. Мне стало жутко стыдно, но ещё сильнее я почувствовал ненависть к Инсо и брату. Я ненавидел их за то, как сильно они меня любили. Как заботились обо мне весь прошедший год, ни разу не укорили и не упрекнули. Но больше всего я ненавидел их за вину, которую чувствовал каждую секунду. Вину за то, что им пришлось пожертвовать своим семейным благополучием из-за моей болезни. И чтобы мне не говорили сами Инсо и Бэкхо, мой психотерапевт, да кто угодно — эта вина останется со мной до конца моих дней. Самчхок оказался таким, как я себе и представлял: очень шумным и очень курортным. Апартаменты, которые снял Бэкхо, находились в приличном отдалении от центра. Это был небольшой уютный домик в традиционном стиле, с дощатым полом, раздвижными дверьми и периной вместо кровати. Прямо перед домом рос маленький садик, состоявший из пары вишнёвых деревьев и запущенной клумбы. Моё временное жилище было старым и скрипучим, пахло пылью и смолой. Держала его седовласая бабулечка неопределённого возраста, которая смешно поправляла спадающие с носа очки и болтала без умолку. Она напомнила мою бабулю, которой уже давно не было в живых. Мы с Бэкхо приезжали к ней на летние каникулы и всегда заставали за работой в огороде или стряпнёй на жаркой кухне. Аромат раскалённой плиты, рисовых лепёшек и спелых яблок намертво въелся в мою память. Вайфая в доме, ожидаемо, не оказалось, но я даже обрадовался. Оставшись без присмотра брата, я в первый же день наведался в книжный магазин. Было всё ещё странно, если не сказать боязно ходить куда-то одному. Прохаживаясь между полок с внушительной стопкой в руках, я взвешивал каждый свой выбор: вот любимый «Грозовой перевал», немного утешительного Кафки, Кобо Абэ, чтобы не расслабляться. Несколько книг неизвестных мне авторов сами собой прыгнули в руки. Расплатившись, я шагнул в знойный летний день. Два внушительных пакета с книгами ощущались неожиданно приятной тяжестью. Всего на секунду, на мимолётное мгновение я почувствовал проблеск радости. То было лёгкое, почти невесомое чувство, как ветер, который быстро взвился, но также скоро затих. Мне снова стало тоскливо, как если бы мир отключил краски. Книги стали просто тяжелыми, а сумма в чеке — ужасающей. Понурив голову, я перекинул пакеты в одну руку, включил навигатор и побрёл в сторону дома. Ночью с моря дул холодный ветер. Дверь в сад я оставил открытой, и, устроившись на перине под тёплым одеялом, мог видеть иссиня-чёрное небо. Шум волн, такой привычный, в ту ночь звучал по-новому. Я долго не мог уснуть, вслушиваясь в его таинственный, почти потусторонний шёпот. Моё одиночество, незамутнённое мыслями, шумом телевизора, ссорами или детским плачем за стенкой впервые не ощущалось враждебным. Обычно таким его делали таблетки, но к полуночи действие моей дневной дозы уже сошло на нет. Я словно впервые оказался лицом к лицу со своей болезнью, но был не в ней, а рядом, смотрел со стороны. Весь прошедший год — год терапии и курса антидепрессантов — я не мог свыкнуться с мыслью, что страдаю депрессией. Принять это было равно признать поражение. Да, я пил таблетки по расписанию, исправно посещал терапевта, но едва ли сдвинулся с мёртвой точки. Понимая это, я злился, но злость быстро сменялась бессилием и апатией. Внутри себя я продолжал отрицать. В ту ночь в Самчхоке, оставшись совершенно один, наедине с небом и морем, я впервые почувствовал смирение. Принять себя таким было тяжело, но принятие стало первым шагом к исцелению.