1
На третий день отдыха мне захотелось почитать в саду. Кроны деревьев давали большую тень, в которой можно было спрятаться от палящего солнца. Сперва я попробовал постелить прямо на землю одеяло, но сквозь него пробивалась колючая трава. Тогда я позвонил госпоже Чон и выяснил, что в старом сарае в углу двора спрятана раскладушка. Не успел я спросить, где найти ключи от замка, как бодрая старушка мигом примчалась. Она сама полезла за раскладушкой, а меня загнала в дом, готовить ей чай. Кухня была маленькая, плотно набитая мебелью и всяким хламом. На кафеле, покрывавшем одну из стен, почти стёрся некогда красивый цветочный орнамент. Несмотря на неряшливость обстановки, вся посуда была начищена до блеска. Старенький электрический чайник громко защёлкал, когда я наполнил его водой и нажал на кнопку. Я даже испугался, как бы он не загорелся. — Бедный мальчик! — запричитала госпожа Чон где-то снаружи. Я решил, что она говорит обо мне. Разумеется, Бэкхо рассказал сердобольной старушке о моей проблеме. Потому она и бросилась мне помогать, решив, наверное, что я совсем беспомощный. Такое отношение мне было не впервой — люди часто принимали меня то за полоумного, то за смертельно больного. — Ах, так жалко! — Кого? — спросил я, выглянув из дверей кухни во двор. С раскладушкой госпожа Чон расправилась на удивление ловко, и теперь присела на неё отдохнуть. — Мальчишку того! — ответила она и махнула рукой в неизвестном направлении, словно я должен был знать, о ком речь. — Какого? — Ну этого, как его… Чханёля! Чанёль? Я не сразу вспомнил мальчишку, которого встретил вчера на пляже, а вспомнив, неожиданно испытал любопытство. Сразу утолить его мне не дал чайник, который громко забурлил и отключился. Пришлось вернуться и на скорую руку заварить чай. Сонливость, навеянная лекарствами, сошла на нет. Что может быть интереснее, чем местные сплетни? Я так давно не общался с посторонними людьми, от чего любое общение превратилось в новый волнующий опыт. Не всегда он приносил мне приятные ощущения, но с госпожой Чон я чувствовал себя комфортно. — А вот и чай, — сказал я, показавшись на пороге с подносом. — Ох, Бэкхён-и, сыночек! — затараторила она. — Чего ж ты тяжести таскаешь? Поставь, бегом! — Да где же тут тяжести? — удивился я. Роль стола играл старый деревянный ящик, на который я поставил поднос с чашками и вазочкой варенья. Варенье я нашёл в навесном шкафчике над раковиной, из которого моя домоправительница наказала брать всё, что пожелаю. Желал я не много и надеялся, что угощение задобрит её сердце. — Такие хорошие мальчики! — запричитала госпожа Чон, когда я передал ей горячую чашку. — Ужас, что творится! — А что случилось? — Горе случилось, сыночек! Чханёль, мальчишка совсем, а работает за взрослого… И мамочка! Бедный мальчик, горе-то какое! — Что с ней? — Рак у неё! Зараза проклятая! Стариков не берёт, всё молодых губит! Что же это делается?! Так я и узнал его тайну. Вернее, сам Чанёль не делал секрета из болезни матери, но для меня эта новость стала поистине пугающей. В двадцать пять страдать от депрессии не так страшно, как в сорок медленно, но неминуемо угасать от рака. Когда госпожа Чон ушла, я вместо того, чтобы устроиться с книгой на раскладушке, закрыл все двери и окна и забрался с головой под одеяло. Тоска, беспросветная и безутешная, разрасталась из пустоты, образовавшейся в сердце. Мне стало жаль себя, жаль незнакомую мне женщину и жаль её сына, чей силуэт на фоне моря невольно всплыл в памяти. Теперь мне стала ясна причина его одинокого свидания с угасающим днём в самый разгар лета. То, что я принял за иронию, оказалось всего лишь пониманием. Должно быть, Чанёль понимал боль от жизни сильнее, чем я мог подумать и представить; сильнее, чем я мог понять.2
За время, проведённое в доме Бэкхо, я отвык от телефонных разговоров. Самому мне приходилось звонить только врачу — остальные контакты словно испарились. Голоса родителей я не слышал уже больше двух лет. Затяжное молчание началось с того момента, как из уст отца прозвучала фраза: «Ты мне больше не сын». Сколько бы Бэкхо не убеждал его сменить гнев на милость, наш самодовольный и напыщенный дурень-отец оставался непреклонен. Мама, несмотря на жалость в бегающем взгляде, так и не встала на мою сторону. В один день я лишился родителей, и, если бы не самый лучший на свете брат, не знаю, выдержал бы я эти два мучительных года. Теперь мне приходилось вновь привыкать к стандартной мелодии телефона. Звонок Бэкхо разбудил меня на заходе солнца. Слушая бормотание брата в трубке, я сонно прищурился от яркого розового света, бьющего в окно. Комната прогрелась до духоты: я опять забыл открыть форточки. Футболка неприятно липла к телу. Кое-как отделавшись от назойливой заботы, я принял душ, вымыл голову и даже убрал с лица скудную подростковую растительность, которая образовалась на щеках и подбородке за два дня. Пока я спал прошёл дождь — когда я вышел на улицу, то почувствовал запах влажной земли вперемешку с ароматами мокрых листьев и пыльцы. Море на горизонте сверкало в последних солнечных лучах. Мой дом стоял на возвышении, и мне открывался чудесный вид на утыканный такими же старыми домиками склон, песчаную полоску берега, примыкающую к серым отвесным скалам, блестящую синюю гладь и прозрачное небо. Я бы хотел восхититься этим красочным видом, но не мог. Всё, что мне оставалось — равнодушно окинуть взглядом окрестности, запереть входную дверь и неспешно побрести в сторону ближайшего продуктового. Самым обидным (на уровне разума, а не чувства) было не испытывать радости. Я проходил по узким живописным улочкам: через заборы свисали ветви отцветшей магнолии, плодовой вишни и хурмы. Навстречу мне опускалось лиловое, темнеющее небо, а над головой кружили чайки. Даже человек, привыкший к жизни у моря, смог бы распробовать красоту этого места. Я же внутри был выжженным полем, на которое только засеяли положительные эмоции. Чтобы взрасти, им приходилось продираться сквозь расстроенную социализацию, душевную пустоту и мысли о смерти. Доктор Чхве учила ловить себя на негативных мыслях и разрушать этот порочный круг. Сперва у меня ничего не выходило, но к моменту отъезда в Самчхок потихоньку стало получаться. Так, задумавшись о красоте природы, я чуть не угодил в петлю. Вовремя оборвав цепочку размышлений, я оказался лицом к лицу с Чанёлем. Он стоял за кассой, в зелёной форменной жилетке поверх растянутой белой майки. Себя же я обнаружил с полной корзиной всего, что мне запрещали есть Бэкхо и Инсо — газировка, снеки, «Пепперо» с тремя разными вкусами. Не помню, как всё это набрал. — Привет, — бросил Чанёль. Лениво поднявшись со стула, он потянулся к моей корзине. — Привет, — ответил я и не решился сказать, что не собираюсь столько покупать. Пока он пробивал товары и складывал их в пластиковый пакет, мой взгляд зацепился за сигареты. Во время своей недолгой бытности школьным учителем литературы я бегал курить едва ли не каждую перемену. Мне не столько нравился вкус и запах никотина, сколько хотелось побыть одному. Позже, когда я уволился и заперся в четырёх стенах, курение стало обузой. Нужно было находить в себе силы, чтобы вставать с постели и плестись на балкон; курить в комнате даже во время затяжных приступов апатии воспитание не позволяло. Так, без особых усилий я отказался от этой пагубной привычки, но сейчас почему-то захотелось вновь ощутить во рту горечь табачного дыма. — С тебя 5926 вон. — И ещё пачку Esse. — Документы есть? Чанёль спросил это с улыбкой, чуть нагловатой, но всё же какой-то доброй. Мне понравилась его фамильярность — с момента нашего знакомства он ещё ни разу не обращался ко мне формально. — Думаешь, мне ещё нет двадцати? — спросил я. Хотелось заложить в голос побольше иронии, но тот прозвучал безжизненно и пресно. — Думаю, ты уже достаточно взрослый, чтобы курить, — ответил Чанёль, — но правила есть правила. Пока он доставал сигареты, я отыскал в кармане спортивных штанов свой ID. — Двадцать пять? — удивился продавец. — Ты выглядишь младше. — Самому-то сколько? — поддел я. — А то ты не знаешь. Я хмыкнул, но промолчал. Конечно, я знал — госпожа Чон выдала мне чуть ли не всю его подноготную; если бы могла, старушка пересказала бы мне всю историю семьи Пак до десятого колена. — Сколько с меня? — спросил я, когда Чанёль пробил сигареты. — 8460. Расплатившись, я забрал пакет и вышел на улицу. Дверь закрылась до того бесшумно, что я обернулся — проверить. Через стеклянные двери было видно Чанёля, который снова опустился на стул и уткнулся в смартфон. Мне вдруг захотелось, чтобы он поднял голову и посмотрел на меня. Желание до того нелепое и неуместное, что я тут же выбросил его из головы, развернулся и ушёл. Уже дома, разбирая на кухне пакет, я обнаружил на дне кимбап с тунцом. Хоть память моя и давала сбои, но я чётко помнил, что в моей корзине его не было. Неужели это Чанёль, и если да, то зачем? Загадочный кимбап занял все мои мысли до самого отхода ко сну. Даже лёжа в постели и пытаясь уснуть, я то и дело возвращался к Чанёлю и его неожиданному подарку. Посторонний человек, увидев мою депрессивную продуктовую корзину, проявил заботу. Мне следовало быть благодарным, но часть меня хотела найти подвох. Так я проворочался до полуночи, пока усталость не взяла верх. Уже находясь на грани сна и яви, я решил, что нужно отблагодарить Чанёля, но не придумал, как.