Vive le vent, vive le vent Vive le vent d'hiver Qui s'en va sifflant, soufflant Dans les grands sapins verts...**
Дирижер с длинным носом руководил детским хором, резко вертя в руках стройную деревянную палочку (явно подобранная или грубо оторванная у дерева); откуда-то слева слышалось ровное звучание больших бубенцов, которые будто сняли с шеи шотландского коня, – пожилые музыканты развлекались, устроившись чуть дальше от скудной сцены. Хор находился по центру. Небольшой педжент, явно одолженный у местных циркачей, слегка прогнулся: доски кое-где подгнили, выдавая прожитые годы зашарканных деревянных плит. Из окон паба выглядывали мужчины, выкуривающих с жадностью дорогие папиросы; женщины, вывешивающих пожелтевшее постельное белье, с неподдельным интересом глядели на ребятишек, подзывая своих к окну. Многие смотрели на детей в больших меховых шапках, толстых шинелях, которые точно еле застегнулись на нескольких слоях колючих свитеров, шерстяных варежках, что явно больше их ладоней, и дивились представленному виду – они такие нарумяненные, беззащитные и хрупкие, но, вместе с тем, сильные: что есть мочи терпели колкий мороз, вытягивая ровную ноту. Они широко раскрывали буковкой «о» рот, и, скромно прижав к груди нотные тетради, обернутые в пестрые красные обложки, выстраивали вверх ровный, мягкий всплеск голосов. Из их губ тянулись клубы стынущего в воздухе пара, что кутал потаенностью всю преддворцовую площадь. Каждый изогнул бесцветные брови в домики, все не бросая сложный высокий тон; их голоса аккуратно выскальзывали из гортани, ударившись о язычок, отчего слившееся друг в друга звучание напоминало звон маленьких колокольчиков, которые еле доносятся от улицы к улице, слабо выделяясь за топотом тяжелых копыт. Вся главная площадь купалась в жизни: где-то неизвестный шут жонглирует разноцветными шарами, пока второй, проскальзывая мимо толпы, выкрадывает у зазнавшегося зеваки увесистый кошелек, наполненный медными, старыми монетами. В самом центре мим, выстроив невидимую стену, отвлекает народ от фокусника, приклеивающего пиковую карту к ладони. Под песню, выбежавшие дети тех матерей, водили радостный хоровод, громко ступая по скрипящему снегу русскими валенками, носы которых заметно взмокли. Над людьми кружил хлопок, аккуратно приземляющийся на землю при свете уходящего солнца. День потихоньку утопал в тишину зимних вечеров – пунцовый цветок сургучом повис в небе, мягко стекая пенистой волной. — Салют! — радостно воскликнули дети, взглянув в небо. Разноцветные вспышки сопровождались оглушающими хлопками. Стоящие вблизи пушек люди заметно жмурились, прикрывая ладонями уши, что скрыты за шерстяными варежками, и безынтересно перекидывались друг с другом парой фраз, вновь наполняя пушки. Небо пестрилось, люди счастливо кричали, хор незаметной нотой повис в воздухе. Беззаботный день постепенно утекал.***
Звезды рассыпались, словно сахар на кухне: они также переливались сластью, твердо засев в небесах. Облака молочной пеной вмешались в полутьму, редкой росписью выбившись наружу – они походили на выбившиеся волосы седеющей дамы, аккуратно перебирающей на волокна в кресле невесомую пряжу. Дневная суета исчезла бесследно или же во владения дворца просто не мог впасть ни единый звук горожанина, даже стража, кажется, застыла на морозе, сонно уткнувшись карликовыми носами в мягкий ворот зеленого толстого пальто, и только магическая струя пара одиноко вздымалась ввысь, походя на танцующую индийскую кобру. А бурный снег, рассердившись на королевскую семью, пышными хлопьями падал и падал вниз, запорошив собою все дворцовые окна. За шелестом штормящего флага слышались крики мученицы, что долетали вплоть до часовни, скромно устроившейся на центральной дворцовой площади. Они залетали внутрь вслед за вихрящимся ветром, проскальзывая в медный купол, томно звенящий и трескающийся из-за слоя льда, по которому мелкой росписью умельца воссоздалась каминная лепнина песчаных звуков, касаясь заледеневшего язычка, хрупким сталактитом повисший рукоятью вниз. Еще немного и тот бы, словно хрусталь, раскололся на множество осколков. Рождение пришлось на Рождество. Под ночь глупые снежинки стеной рушились на пол, поднимая сугробы все выше и выше. За какие-то секунды пришла пурга, на которую смотришь обычно сквозь найденный в хламе снежный шар, удобно устроившийся в ладони руки. Кое-где темной точкой встречались люди, шатающиеся на снежном ветру. Они настороженно, вытянув перед лицом дрожащую руку, нырнули подбородком в откинутый воротник шинели, натянув русскую ушанку на голый лоб. Снежная вата еле ощутимым лезвием изрезала иногда открывающуюся людскую кожу, скрывала в себе очертания дворца, блеск которого не пробивался сквозь толщу налипшей халепы, или же мутной уличной дымки, и, белилом, как в толще воды, висела в воздухе, красивыми перлами снисходя с небес на землю. Луна упавшим серпом повисла где-то за лужей облака, песчаным фонарем пытаясь осветить темные улицы. Эта зима казалась суровей: можно было заметить заледеневших намертво собак, уже запорошенных свежим снегом, клубки примерзших к ветвям птиц, некоторые из которых камнем попадали на землю (казалось, вот-вот и разобьются подобно изысканному фарфору). Стихия буйствовала. Она протестовала. Свежесть дневной человеческой рассады, казалось, была зимним миражем, продержавшаяся до полуночи. Свет дворцовых окон еле просачивался сквозь ледяную паутину, ведь свечи слишком слабы по своей натуре. И за этим свистящим ветром потянулся очередной глухой женский визг, берущий начало из башни главного дворца, которая заметно слилась с белизной округи. По винтовой лестнице капал звериный рев роженицы, будто фокусник, тянущий из уха длинную нить. — Сильтесь, мадам! — тонкий голос взволнованной помощницы акушерки пробился сквозь пробковую тяжелую дверь, вонзившись уколом в грудной рык мученицы. Ледяные стены, скрытые под снегом окна и каменная, сохранившаяся с тогдашних времен, лестница бездушно отталкивали вскипевший галдеж, буревестником вырывающийся сквозь ляду. Холод прокрадывался через щели, скрытую замочную скважину за ржавой заслонкой, но голосу не нужно хитрить, извращаться, чтобы вылиться; ему нужна только мощь. Только вслушайтесь, и вы точно сможете тонкой кистью вычертить гравюру комнаты, скрытая от ненасытного зрения. В какое-то время крики стихли. Лишь тонко улавливается пытливое и весьма неглубокое глотание ртом воздуха, слышится посторонний шепот, аккуратный лязг острой стали о посудину, капе́ль. Миниатюрная девушка в черной неприглядной косынке то и дело, что смачивала именной платок в прохладной воде, и промакивала им влажный от пота лоб роженицы, мягко гладя свободной рукой ее волосы, сочувственно улыбаясь. Акушерка же, устроившись грубо у полноватых раскрытых ног женщины, выглядывала головку ребенка, сжав сильнее ягодицы большими пальцами, твердо голося: — Тужьтесь-тужьтесь. Пожилая монашка, что устроилась в стороне около стопки чистых пеленок, устремила карий взгляд вверх, в мольбе сложив морщинистые руки на груди, где тяжелил ее шею искрящийся золотой крест, бесполезным украшением поблескивающий от старой-старой люстры, паутиной свесившаяся с самого конуса башни. Она старательно не хотела замечать происходящее перед собой, потому, даже с вымученным острым криком будущей матери, отвращала от себя столь, казалось, чудное появление новой жизни на этот свет: до чего же смешно она отвергала столь примитивное и до боли непорочное происшествие. Эта роба ей не шла – слишком дерзко сидела на привратнице. И все же развернувшаяся картина походила на очередную фреску в старых монастырях. Каждое лицо исказилось в знакомые гримасы: прошение, сочувствие, безразличие и мучение. Последнее же прорезается не только охрипшим криком, да настолько оборванным, точно на последнем издыхании выдернулся, но и вогнутыми бровями-дугами, от которых пунктирным дождиком посыпались неестественные морщинки, сморщившие молодое лицо до старой мандариновой кожуры, уже затвердевшей на следующий день до крошек. Роженица измяла посеревшую простынь, кое-где виднеются проплешины от обглоданных ногтей. Редкие капельки крови показывались глазу, когда акушерка поднимала согнутую в колене ногу женщины, больно схватив ее за щиколотку; ее помощница же, завидев капли крови, плотно прикрывала кругленькие синие глаза, понурив голову, заметно сморщив молодое личико. — Держи ее, чертовка, — старуха спряталась из виду. Юная монахиня испуганно схватила кожаные ремешки и обездвижила ноги женщины, тут же схватив ее за руку, показывая, как нужно дышать. — Головка. Ну же, мамаша, — она басисто поперхнулась и вновь извращенно согнулась березой, длинными костлявыми пальцами откинув подол сорочки к наливной груди новоиспеченной матери. Ее кожа покрылась рельефными мурашками, бесцветные волоски редкой пылью открылись даже невнимательному взору, а проявившиеся связки на шее гористой местностью заструились к открытым влажным ключицам, под которыми неотрывно вздымается пышная грудь. Женщина пыталась вытолкать внутриутробным мычанием собственное чадо, неудобно извиваясь поясницей, но сестра, мягко положившая молодую ладонь на живот роженицы, приводила ее в чувство, невесомо поглаживая подушечками пальцев ребристую влажную кожу. Она чувствовала рукой дрожь голоса, проталкивающийся сквозь кожный покров, обрывистое дыхание грудью, которая срывала его раньше, чем женщина успела бы ощутить глоток спертого ледяного воздуха, напряженность мышц, которые ныли третий час. Голос сорвался, будто сошел грязный оползень на деревню, будто пробковая дверь слетела с ржавых многовековых петель. Ее горло зарябило. Все остановилось. Комнату прорезал детский плач. Слизистое тело младенца с длинной неприглядной пуповиной заставило ужаснуться молодую монахиню, стыдливо подающей чистые пеленки акушерке, которая, как опытная грубая мамаша, укачивала на руках малютку, чей голос эхом поднимался в медный купол, заливая всю темницу неизвестного цвета криком. Роженица болезненно свела колени, чувствуя около щиколоток до сих пор хлад утяжек. Собственная рука казалась легче в несколько раз и почти не ощущалась на влажном лбу, слезы из изумрудных глаз полились горячими ручейками, из правой ноздри изредка образовывались пузыри от обильного дыхания, белоснежная сорочка стала серой от пота, а ныне не касающийся ее холод теперь приводил тело к ознобу, из-за чего все оно подрагивало, как от ежесекундного пореза осокой. Старая монахиня, все это время стоящая в стороне, с криком младенца упала в очередной мольбе на голые колени, скрытые за тонким ситцевым одеянием, поднося к скукоженным морщинистым губам золотой крест: несколько раз коснувшись его своими ссохшимися губами, она приложила его ко лбу, медленно примкнув к ледяному каменному полу, быстро-быстро бубня длинную молитву. Юная сестра, спешно подавшись к акушерке, приняла в свои тонкие-тонкие ручки младенца, неуверенно, мягко, ласково прижав его к своей груди, чувствуя ею расплывшееся тепло новорожденного, которого все так долго ждали. Он, явно почувствовав прикосновение более осторожных, нежных рук, сам прижался к ее груди ухом, слышно засопев. — ... кто... — охрипший, сровнявшийся с мужским басом, голос прорезал неуютную комнату грозовым раскатом. Она хрипло дышала, ощущала легкость и одновременно тяжесть в измученном теле, и чувствовала долгожданное счастье, песчаным теплым бризом расплывшееся в низу живота. Акушерка почувствовала, как заныла старая спина, и послышался скрип суставов, потому измученно оперлась на полусогнутое колено дряблой водянистой рукой, и из-под белой косынки взглянула на скрытое за рукой лицо роженицы. Она не видела, но тонкие струйки ее мутных слез текли кипяченой водой из уголков глаз, омывая собой пунцовые мягкие щеки, на которых рассыпались нежные плоды сухого винограда. Медленно, неторопливо старуха подошла к мягко упавшей руке женщины и взяла ее в свою, в такую особенно неприятную, ледяную, грубую руку, которая с каждой секундой все сильнее и сильнее сжимала молодую ладонь в своей мозолистой старой руке; молившаяся монахиня бесшумно подползла цепной собакой на коленях к неприятной кровати, от которой еще и дурно пахло, и, достав из-под юбки обрывок грязной материи, привязала запястье новоиспеченной матери к ручке старой кровати, все бубня, бубня и бубня новые молитвы, перебирая их, кажется, невпопад. Юная сестра опасливо прижала к себе младенца. Тот еле слышно захныкал, ощутив опасность. — Девочка. — Морщинистый голос прорезал воздух. Старуха рассмеялась. Ядовито, напористо, грудным басом. Вдруг старческий голос слетел с петель, угаснув. Она закашляла, явно подавившись. — К-как... — лицо роженицы застыло в небывалом удивлении. Ужас в изумрудных глазах разгорелся новыми слезами, ледяным пламенем выбивающийся за борт. Молящаяся монахиня уже стояла у раскрытой пробковой двери, еле удерживая ее слабыми руками. Акушерка грубо толкнула к ней юную сестру. Та чуть не упала на каменный пол вместе с ребенком, мысом обуви врезавшись в выпирающую плитку. Стук ее глухих каблуков почти не слышался, она редко ступала на пятку, стараясь бесследно покинуть комнату. Краем глаза девушка видела воспаленные глаза мученицы, безумно глядящая в обвисшее лицо старухи. От всей картины защипало в глазах от слез. — Верните моего ребенка!! Девушка замерла, пальцы заледенели, младенец заревел. Стягивающие утяжки ступни роженицы тонким лязгом просачивались сквозь дикий визг. Эхо сильно охрипшего голоса стало стекать с потолка вниз по стенам, залетая в дверной проем, там и скончавшись. Глухой стук старой постели, скрип пыльного матраса, режущий слух взвизг. Дай волю матери, на чьих глазах отбирают ребенка, кажется, пало бы ни одно королевство. На связанной руке, шее вздулись зеленые вены, которые, спустя время, кажется, фонтаном полопаются. Она всем своим видом напоминала безумную кошку, на глазах которой бестолковые дети придушили котят – безжалостно, жестоко, намеренно. Казалось, вот-вот и она кинется, выпустит свои поломанные когти и вцепится сначала в треклятую старуху, выдирая из глазниц ее кареглазые хрусталики, чтобы насытиться ими, громко причмокивая для душегубства, а потом на позади стоящих, смакуя безжалостно их плоть. Сердце заныло, женщина прочувствовала дикое волнение и стала лихорадочно дышать. — Что ты встала? — акушерка толкнула послушницу в лопатки большой ладонью. — Пошла, паршивка. Пошла! — и она, словно дитя малое, зарыдала, выбежав за порог темницы, шумно пробегая вниз по ступеням. — Ты что окаменела, идиотка? За ней! От перенапряжения голос старой акушерки сорвался как басистая струна гитары, лопнувшая в одночасье. Ей пришлось какое-то время отхаркиваться на пол, вытирая рот использованным окровавленным полотенцем. Молящейся и след простыл, только дверь глухо ударилась, язвительно похлопав несколько раз в пустоту. — Верните! Верните мне мою дочь!! Костлявая рука ссохшейся дряблой акушерки скользнула в карман фартука, из которого, с минуту порыскав, она вынула наполненный мутной сывороткой шприц, неуютно блестящий даже при тусклом освещении старой люстры. Старуха, наигранно хромая, подошла к бедной матери, бормочущая в беспамятстве слова мольбы: по ее шее стекали капли ледяного пота, пришедшая горячка вызывала редкие галлюцинации – акушерка ястребом нависла над нею, когтями вонзившись в обездвиженную руку. Свободной женщина в животной панике пыталась скинуть с себя напавшую птицу, но та оказалась в разы сильнее. Ее сознание постепенно мутнело, тошнота подступила к корню языка, а температура будто сворачивала в жилах кровь. Ястреб в лице акушерки отступил, галлюцинация померкла. Старуха отпрянула от постели, и из ее фартука выпал пузырек снотворного, шумно рассыпавшийся на множество осколков. Окровавленный шприц она сунула в тот же карман, опасливо озираясь, и прижала к груди руки, невинно всмотревшись в безжизненное лицо женщины: сальные пряди красивых пшеничных волос тонко обрамляли мокрое лицо, на котором горели щеки, веки будто навечно застыли, скрыв в себе искрящийся взгляд изумрудов, ее набухшие злостью руки крестом легли на груди благодаря акушерке, и только изредка вздымающаяся грудь говорила о жизни, текущей в крови убитой горем матери. Костлявыми руками она разрезала упряжки ножницами, которыми ранее перерезали пуповину, и глухо вышла, слышно заперев за собой дверь. Снег на улице тоскливо падал с небес.***
— Ваше величество. — Старуха неохотно пала на колени перед сиятельным троном, на котором, в расслабленной и непринужденной манере, восседал дощатый монарх, терпеливо поглаживающий колючую белую бороду. — Мадам Жизель родила девочку. Стража, ранее стоящая в каменной готовности, заметно ослабила хватку, переглянувшись друг с другом, в удивлении округлив впалые глаза. И хоть они стояли в тени, по трое с каждой стороны на границе с троном, их изумрудная форма особенно читалась: кто-то в разговорной манере приложил руку ко рту и еле слышно наклонился к собеседнику, насмешливо нахмурив брови; кто-то жестами перекидывался парой фраз, выглядывая, будто дети, за трон, открыто посмеиваясь. Пылающие по обе стороны свечи в канделябрах запачкали собой скрипящий начищенный пол. Воск остывшей каплей слетал вниз в необъятную пятисантиметровую гору. Какие-то свечи погасли, и только танцующая нить дыма взмывала вверх. Какие-то же бесследно уносил пожилой мужчина, заменяя затлевшие новыми. Живой свет, обычно тепливший собой комнату, напротив, холодил ее. Треск тонкого пламени неровно падал на силуэт скукоженной старухи, еле захватывая ее целиком, а сам пьедестал, на котором восседал безучастный монарх, купался в ледяной тени, никак не раскрывая в полной мере людей, влившихся в нее с головой. Лишь правая сторона худого лица другого мужчины купалась в тепле света, дав в полной мере рассмотреть его неприятный лик. То был стоящий рядом писарь, с грозным тяжелым зеленым взглядом, морщинистыми впалыми глазами и темной треугольной бородой, сравнимая с жесткой щеткой. На рубцах его неровной кожи игрался льющийся свет, от которого он неприятно морщился, но, тотчас выпрямив спину, будто от редкого укола, ехидно скалил тонкие губы в улыбке, громко открывая кожаную сумку. Привлекая внимание, он остро откашлялся, выудив из сумки весомую книгу с богатым переплетом. На уровне носа он поднес к глазам нужные страницы исписанной книги, успев натянуть пенсе, потихоньку спадающие вниз по орлиному носу. — От двадцать четвертого декабря нынешнего года говорится. — Прочистив горло, он вновь заголосил высоким тенором. — Рождение наследника, — это слово он особо подчеркнул, обведя вычурным взглядом всех присутствующих, — значит-с – помиловать! Явись на свет наследница в канун Рождества, при всем уважении к мадам Жизель, некогда любимой наложнице его Величества, – казнить! — драматично повысив голос как певчая птица, он попутно закрыл громким хлопком книгу, реликвией прижав к своей груди. — Прошу задуматься над Вашими же словами, ваше величество. — Он лукаво улыбнулся, подавшись корпусом к королю. Мужчина средних лет озадаченно нахмурил бесцветные брови, понурив голову. Тяжелая корона медленно съезжала вниз, спустив к глазам длинную челку правителя, за которой он пытался заметно скрыться. — Р-разве нельзя отдать младенца на попеченье в храм? — грудной бас акушерки прорезал звенящую тишину как заточенные кинжалы, режущие кожу. — Вы соизволили потревожить его величество ради столь вздорного предложения? Писарь насмешливо взглянул на старуху поверх пенсе. Тонкая улыбка, глухо скрывающаяся за темной бородой, прорезалась на свету: мужчина победно улыбался, сощурив глаза. — Если меня не подводит память, — он потихоньку стал спускаться с пьедестала. Шумно, размеренно, неприветливо, — вопрос о наследнике вам был известен, — он остановился возле ее худого тела, в страхе лежащего на полу. Она видела мысы его обуви: начищенные до блеска коричневые туфли еле скрывались за спадающей вниз болотной мантией, подол которой обшит золотым переливающимся шелком. Чувствовала запах ваксы, пробуждающий головную боль. Откидываемая от его тела тень непозволительного гиганта устрашала. Старуха, в нос которой забилась пыль и душный запах обувного крема, напряглась. Напряжение в глазах ощущалось пуще прежнего – они и так болели от темени, сквозь которую приходилось нащупывать силуэт правителя, но теперь, от растущего фантома писаря, на желтоватых белках старухи проявлялись наливные красные капилляры, витиевато лопнувшие вплоть до мутной карей радужки, окружив ее в своих тонких объятиях. — Не говорите мне, что вы уже распорядились местом служения этого... отродья?.. — он демонстративно скривил губы в отвращении. Она нервно замотала в разные стороны и без того покачивающейся головой, спрятав ее к хилым коленям. Мужчина в призрении приподнял вверх подол мантии, полностью оголив обувь. Неприглядная палочная рука старухи, лежащая ближе всего к его ноге, в одночасье раздавилась каблуком, словно какое-то насекомое, пробежавшее по блестящему глянцу мрамора. Безумный писарь, округлив в интересе глаза и оскалив верхний ряд зубов, крутил вправо-влево набойкой каблука, слабо чувствуя трение тонких костей друг о друга. Только слышалось шарканье мыса по мрамору, больное движение длинных пальцев, которые неровными ногтями, скрипя, царапали пол, и сдавленный вопль, заставивший умолкнуть стражу, и насладиться видом писаря, чувствующий толщу плоти под своей грязной обувью. Тяжелый лязг чего-то металлического вонзился прямо в ушную раковину. Сумасшествие писаря смолкло – он еле заметно подпрыгнул, устремив пару склизких глаз на тень правителя. — Я благодарен вам за службу, — монарх, неуютно поднявшись на ноги и опершись на усыпанный самоцветами посох, долгожданно выдохнул, бесцветно, никак не показывая сострадание, подал голос. Нога служителя замерла на руке старухи, — но в моих владеньях который год стынет брошенный дворец отца, — мужчина сентиментально бросил взгляд за запорошенное снегом окно, вычерчивая в памяти его усопшие очертания. — Мсье Грегуар... — Вы хорошо все обдумали, ваше величество? Монарх, неуверенно взглянувший в сторону писаря, еле заметно кивнул, сопровождая сие действие томным вздохом. Нога мсье Грегуара изящно взмыла вверх, скрывшись за неровностями мантии, оставив чернеть и ныть от ломящей боли костлявую руку старухи. — Я бы советовал вам бежать в купальню, мадам Жаклин. — И он, в заметном отвращении, покинул палату правителя. О его присутствии теперь напоминал только запах душного парфюма, забивший ноздри стражи болотной тиной.***
Глянец белоснежных плит слепил взгляд. Теплая вода шумела как водопад, выскальзывая сильным напором из начищенного золоченного крана огромными пузырями в собственную толщу, делая очередные бреши в водной глади. Мрамор ванны одновременно пленял и отторгал; она одиноко восседала на вершине помещения, из которой хорошо видно раскинувшиеся озера царской купальни. Теплые пары воздуха от воды усыпляли. Юная монахиня изредка клевала носом, держа в тонких ручках, словно собственную дочь, младенца над поднимающейся водой, стремящаяся за секунды дойти до краев ванны. Ребенок неуверенно хныкал, чувствуя пятами обволакивающее тепло, что исходило от кристальной воды, несущее верную гибель. Он удивительно смирено принимал свою участь, не срываясь на дикий рев, будто зная, что оно не поможет. Пылкие секунды тянулись тяжелыми часами. Шум воды казался монахине намного дальше; будто кто-то полоскал белье, пока она, заспанная, стояла за дверью. Мягкое тело в ее руках только страшило. — Я клялась Богом, — она медленно опускала ребенка в толщу воды: его ступни уже обволакивала теплая вода, — я клялась Богом, — ей казалось, что руки по локоть забурились в горячую кровь, будто она отсекла маленькую головку младенца карманным ножичком, принося его в жертву, и в грязный ихор погружает неуклюжее тельце, попутно молясь, должно быть, Ироду, — я клялась... Ножки ребенка трепались в воде, будто лягушачьи лапы в масле; фигура детских ног изломалась в карикатуре под многослойным движением бурлящих волн, отчего в глазах сестры все мутнело как от морской болезни. Округлое личико младенца исказилось в немой гримасе боли, нижняя губа с верхней будто поменялась местами. Нежную кожу омывали соленые мутные слезы, несущиеся редким градом вниз по круглым щекам. Девочка не издавала ни звука. Она только быстро-быстро перебирала ногами, будто пытаясь убежать на них далеко, вглубь неизвестной ей тишины, и бесшумно, будто голос застрял где-то в гландах, рыдала, жмуря зареванные глаза в полумесяцы. То ли горячий пот струился вниз по лбу, то ли слезы сестры крупными горошинами выходили из глаз – она не понимала. Дрожащие руки никак не могли совершить последнее: нырнуть вместе с еще дышащим телом ребенка в гладь чистой воды, дожидаясь конца ее небольшой тирады. Подушечками ледяных пальцев чувствовалось взволнованное биение сердца младенца, его мягкое, ни на что не похожее тепло тела и вздымающаяся в робости грудь. Она не могла согрешить. Служительница Бога не могла даже представить, что через секунду будет держать в руках бездыханный труп младенца, обмякшей бумагой повисший на ее дрожащих руках. Вода, казалось, заполонила собой всю купальню, забив уши. Ком в горле не давал вздохнуть. Девушка дышала обрывками, хлюпая носом, заглатывая клубы воздуха ртом, дабы прийти в себя. Шли минуты. Маленькие ножки до сих пор бежали в воде, так и не сдвинувшись с места. Казалось, пройдет вечность, пока окаменевшая фигура сестры шелохнется, решившись на грехопадение. Наконец, дрогнул мускул на ее лице, руки вновь заработали, будто под чьим-то давлением, будто кто-то вылил в суставы целую масленку. Она неуверенно подняла над уровнем воды ребенка, перехватив его удобнее, чтобы можно было развернуть лицом к себе. Аккуратно подложив небольшую ладонь под шею, придерживая голову, девушка взглянула в ее глаза, занимающие почти все лицо. На нее смотрела пара блестящих иловых глаз: «Так походят на материнские изумруды», — сестра еле заметно улыбнулась. Надкусанная губа треснула, будто струна старого инструмента, и тонкая струя крови аккуратно разлилась по обветренным рельефам ее сухих уст. Ребенок в ее руках вязко хныкнул, в удивлении раскрыв огромные глаза. Монахиня, промокнув влажные губы об собственное плечо, облаченное в темное одеяние, наклонилась лицом к лику ребенка, неловко, робко, аккуратно проведя своим носом по кнопке носа чада. От щекотки девочка встрепенулась, поджав в причмоке губы. Ее светлый волос серебрился на неярком свету, напоминая волнующиеся поля ковыля, подвластные тонкому суховею; она неумело заулыбалась на действия юной монахини, глаза которой до сих пор стыли в тумане слез. — Как я только могла пытаться... Женский, будто материнский, отчаянный писк слегка выбился сквозь шум воды. Сестра тепло прижала к себе ребенка, сжимая его в слабых тисках. — Мы сбежим... слышишь? сбежим... Вода лилась через края: тонкий водоскат струился за борт ванны, широким ручьем выливаясь на каменные ступени, впадая в невеликий бассейн. Стоявшие на полу свечи мягко рябели в отражении воды, показывая танец своего искаженного пламени. Пальцы ног сестры хлюпали из-за влажной ткани туфель. Она пеленала ребенка в еще один слой пледа при выходе из купальни, хорошенько закутав маленькое тело в толщу шерстяной ткани. Кажется, она спала: маленькие ноздри жадно поглощали спертый воздух, шумно вдыхая его, и также шумно он выходил. Свечи все тлели. Темнота сгущалась. Посторонний шум не пробивался сквозь барабан воды, выходящий из крана и льющийся за свои пределы, затапливая округу, – несколько подсвечников снесло потоком воды на дно купальни, но блеск золота все еще слабо виднелся, хотя утопился как морские судна. Духота поднималась вслед за водой. Водяной пожар охватил комнату, потихоньку дурманя присутствующих: девочка, казалось, задохнулась, находясь на суше, а монахиня потихоньку сходила с ума, сняв с себя серую шаль – единственное, что хоть как-то грело бы ее в пургу. Взяв малышку на руки, она в очередной раз взглянула на детское лицо: не тронутая морщиной и румяная от жары кожа, спокойные бесцветные брови, близко прилегшие к глазам, закрытые в смертном упокоении. Только колыхались круглые ноздри, и редко слышался слабый причмок округлых губ. Девушка, повернув лицом к своей груди ребенка, пошла к очередной пробковой двери. Она успела облезть, какие-то волокна дерева поднялись круглой тонкой опилкой в спираль, замохнатив неопрятную дверь. Как только рука девушки потянулась к дверной ручке, кусок гниющего дерева со свистом раскрылся, ударившись о холодную каменную стену, на которой засел тонкий слой искрящегося инея, паутиной прилегший вверх к потолку. Костлявая запыхавшаяся акушерка, повязав голову шалью, стояла на пороге; позади копошился бесполезный конвой, выглядывающий из-за ее спины. Сердце юной монахини глухо билось в пятках, волнение прилегло к корню языка резкой тошнотой. Ее налитые стынущим страхом глаза, казалось, лопнут от напряжения; зрачки нервно бегали, высматривая брешь в человеческой преграде. —«Нагнали!», — в ужасе думает юная монахиня. Девушка с опаской попятилась. Вода уже заливалась в обувь, образовывая грязную лужу. В спину ударял теплый бриз. — Чертовка, слинять надумала? — она держала в руке отсыревшие розги и, прихрамывая, входила в купальню, пропустив вперед себя несколько гвардейцев. — Передай младенца стражникам, немедленно. Девушка походила на промерзшего воробья, которого окружили бездомные коты, жадно шипящие, показывая острые клыки. Намертво вцепившись в многослойный кокон, она замотала из стороны в сторону головой, продолжая маленькими шажками пятиться назад. Удар розог о плиты. Один, второй... с каждым ударом теснее становилось в груди, с каждым ударом все сильнее билось в тисках сердце, с каждым ударом звук становился оглушительнее предыдущего. Сестра прикрыла глаза и наклонила голову к ребенку. В ушах болезненно зазвенело, тело зашатало из стороны в сторону. Колючий удар прутьев об икры пронзил жгучей болью плоть. Девушка, разбив коленные чашечки, упала, закрыв собой тело ребенка. Ее спина все продолжала, продолжала и продолжала принимать свистящие в воздухе удары розог, ситцевое одеяние неприятно намокло, источая запах железа. Рождество за окном все продолжалось. Свет в окнах горожан приятно манил к себе.