Обманщики

Хэмпу страшно поднять глаза. Однако ему нельзя больше сидеть, так низко наклонив голову — это уже становится подозрительным. С утра качка сильная, немудрено врезаться в тарелку лицом. Охотники засмеют — Хэмп уже почти слышит их дружный злорадный гогот. И Ларсен к ним наверняка присоединится. Сочувствовать он точно не будет. Хэмп совсем не хочет привлекать внимание, а потому ему следует хоть чуть-чуть выпрямиться. Тогда он будет выглядеть естественно. Пусть невыносимо, но придётся дотерпеть, когда же этот проклятый завтрак кончится. Хэмп сосредоточивает все усилия, чтобы пропихнуть в горло невкусную галету. Получается так плохо, словно он разучился жевать и глотать. Пытается запить её кофе, но только обжигает себе язык и чуть не закашливается. Только бы никто не спрашивал ничего, только бы никто не смотрел в его сторону слишком долго. Иначе Хэмп точно пропадёт. Наверняка на него сейчас смотрят. Хэмп оборачивается — кажется, делает это слишком резко, наверняка выглядит подозрительно. Но никто из охотников им не интересуется, а Ларсен — да как он остаётся таким невозмутимым?! — всё так же спокойно беседует о чём-то с Смоком. Или всё наоборот? Быть может, охотники пристально его изучали, но отвернулись сразу же, как только Хэмп заметил? Как определить, что именно — правда? Как отделаться от мысли, что каждый на этой адской шхуне знает, что произошло ночью? Хэмп в очередной раз напоминает себе, что охотники ничего знать не могут. Они крепко спали у себя в кубрике, они не могли слышать. Всё должно быть в порядке. Всё могло быть в порядке, если бы Хэмп, вдобавок ко всем своим бедам, ещё и не опоздал. Опоздал, хотя одевался впопыхах и не стал даже в зеркало заглядывать — не то что умываться и бриться. Но когда он примчался со всех ног в кают-компанию, все уже давно были в сборе, и Ларсен — Адам, его имя Адам, неужели его имя Адам?! — как ни в чём не бывало сидел во главе стола. Посмотрел на Хэмпа с небрежным укором и отвернулся, даже не прерывая беседы с охотниками. Сейчас Хэмп снова оглядывает его — долго, пристально, с гадким и тоскливым чувством. Волк Ларсен. Такой же, как и всегда. Ни тени беспокойства на невозмутимом, безукоризненно выбритом лице. Хэмп не может поверить, что тот же самый Волк Ларсен меньше, чем полчаса назад, чертыхаясь, спешно умчался из его каюты, едва натянув штаны на белую задницу с красными царапинами. Они оба — Хэмп и Ларсен — только чудом не прослушали бой склянок. Только чудом поняли, что до завтрака осталось всего-ничего и надо срочно одеваться, если они не хотят, чтобы их застукали. Сейчас Хэмп почти что жалеет, что не застукали. Он бы с радостью посмотрел, как Ларсен стал бы выкручиваться. — Что-то не так, мистер Ван-Вейден? — похоже, Ларсен заметил взгляд Хэмпа. Он задаёт вопрос, пристально смотря Хэмпу в лицо, а тон его ясно подразумевает, что принимается только один ответ. Именно этот ответ и даёт ему Хэмп: — Вовсе нет, сэр, — он старается придать голосу побольше твёрдости, но получается плоховато. Ларсен всё равно остаётся доволен. Он удовлетворённо кивает и поворачивается обратно к Смоку. И пусть Хэмп благодарен, что Ларсен больше ничего не выспрашивает и не пытается завлечь в разговор, на душе скребётся глупая обида. Хэмпу так хочется увидеть от него хоть что-нибудь подбадривающее. Какой-то, пусть совсем крохотный, жест или намёк. Но от Волка Ларсена — впрочем, как и всегда — не приходится ждать ни помощи, ни поддержки, ни хоть какого-нибудь знака, что они оба теперь повязаны пусть чудовищной, но всё-таки общей тайной. Ларсен неумолимо остаётся таким же, как и в любое другое утро. Настолько обычным, что Хэмп, глядя на него, начинает сомневаться в собственном здравом рассудке — хотя он и понятия не имеет, как ему могло примерещиться такое. Но даже если не примерещилось — видимо, на Ларсена прошлая ночь не произвела никакого особого впечатления. За этим столом Хэмп мучительно одинок. И вынужден сам, без чужой помощи, разбираться со своими путаными тревогами, сомнениями и мыслями. Он изо всех сил пытается следить за разговором, понимает каждое отдельное слово, но его перегруженный, потрясённый мозг не справляется с задачей собрать их смысл воедино. Хэмп украдкой смотрит на Ларсена, оглядывает всю его фигуру — ищет на нём хоть какие-то отметины и очень боится их не найти. Или наоборот — боится их найти. Вот бы сделать так, чтобы все про него забыли. Стоит хоть на минуту зазеваться, не втискиваться в здесь и сейчас, как его захлёстывает с головой очередная волна воспоминаний. Лёгкая, тёплая щекотка на макушке вспоминается ярко, гораздо ярче действительности. Эта щекотка — первое, что Хэмфри чувствует, медленно, потихоньку просыпаясь. Он ещё долго не открывает глаза и не шевелится, чтобы ненароком ничего не испортить. Лежит и впитывает в себя ощущения. Ничему не удивляется — ведь разве может это быть что-то дурное, когда так приятно? Осознание приходит к нему медленно, проявляется, словно фотография, постепенно. Как-то само собой становится понятно, что так пахнуть — морской солью, дорогим табаком и чем-то неуловимо, томительно телесным — может только один человек на всём белом свете. А макушку щекочет его глубокое дыхание, — ведь он лежит, зарывшись Хэмфри лицом в волосы. Все эти месяцы Хэмфри так много смотрел на него — чтобы теперь, лёжа с закрытыми глазами, соткать его облик из запахов и прикосновений, дополнить и так уже незабываемый портрет. Он, конечно, прекрасно знает, что нельзя полагаться на всю эту нежность. Не забыл, какой Адам — Волк Ларсен — на самом деле человек. Но ему нет совершенно никакого дела. Хэмфри наслаждается точно так же, как мог бы лежать на тёплом песке и наслаждаться шумом морского прибоя. Море тоже порой бывает спокойным, ему всё равно, чьи ноги ласково омывать тёплой водой — должно быть, Волк Ларсен такой же. И пускай рано или поздно на море придёт непогода, это не главное. Главное — бесконечный, острый и сладостный момент. Это только позже, сидя за завтраком в мучительной неизвестности, Хэмфри понимает, что ему стоило бы ужаснуться. Но в нём до сих пор нет никакого ужаса. Гораздо больше пугает подозрение, что ему могло всё привидеться, а не воспоминания о ночи с Волком Ларсеном. Вернее, не только о ночи. Утро они тоже провели вместе, пусть и недостаточно. «От тебя совершенно невозможно оторваться». Первые слова, которые Хэмфри услышал сегодня. А ещё и улыбка — оказывается, Ларсен способен и так улыбаться — немного сонно, беспечно и счастливо. В груди опять растекается тепло, но Хэмп титаническим усилием всё же выдирает себя из мира грёз. Обратно в действительность, где каждый взгляд Волка Ларсена в его сторону — это колкий упрёк за то, что Хэмп всё никак не придёт в себя. Да как можно так запросто прийти в себя? Разве можно после такого вести себя как ни в чём не бывало? А вот Ларсен делает это легко. Разумеется — ему же ничего не стоило, для него ничего не значило. Он ничем не поступался, ему не нужно думать о моральной стороне вопроса. Хорошо, наверно, быть начисто лишённым морали. А Хэмп так не может, даже осмыслить произошедшее до конца не получается. Разум всё никак не прояснится, здравомыслие возвращается не мгновенно, а крупица за крупицей. Вернее, слой за слоем. Хэмп уже надел штаны, ботинки, рубашку, куртку — а теперь слой за слоем облачается обратно в представления о нравственности. Судя по тому, что Хэмп пока не хочет рвать на себе волосы от стыда и позора, он ещё не застегнул до конца все пуговицы. А мир уже резко навалился на него всей своей враждебностью, множеством тревожных обязанностей — а Хэмп понимает, что совсем не готов. Придёт время, и этот мир станет ещё больше. Появится Сан-Франциско, его прежнее окружение, семья… А если они узнают? Хэмп запрещает себе продолжать. Он, собрав в кулак всю свою волю, проталкивает обратно поглубже внутрь горчащий желчью комок тревоги. Нужно как-то пережить сегодняшний день, а всё остальное — потом. Хэмп так и сидит в сомнамбулическом состоянии, и завтрак, кажется, тянется бесконечно. Когда в кают-компании наконец объявляется Магридж, чтобы убрать со стола, Хэмп даже радуется ему как избавителю. Но Магридж, пока собирает тарелки, глядит на него с такой ненавистью, что Хэмп не может не испугаться. Он старается разминуться с коком побыстрее. Хочет стряхнуть с себя этот взгляд: он впивается в Хэмпа, налипает на и без того огромный ком из стыда, страха и дурных предчувствий. Легче не становится даже на палубе, когда охотники вместе с гребцами и рулевыми наконец-то разбредаются по шлюпкам. Если не считать кока — а он убрал со стола и больше носа не высовывает из камбуза — на шхуне остаются только Хэмп и Ларсен. Но Ларсен, не иначе как из очередного своего злого каприза, никак не перестаёт изводить своей подчёркнутой вежливостью, а Хэмп просто не смеет возразить. Он растерянно подыгрывает, а у самого всё из рук валится. После того, как Хэмп чуть не сломал себе палец, закрепляя гика-шкот, — элементарнейшая ошибка, постыдная даже для юнги, — он решает, что лучше ни на что больше не надеяться. Просто списать всё на пьяную горячку и забыть поскорее. Ещё и ветер непостоянный, и Хэмп не находит ни минуты покоя. Паруса необходимо переносить выматывающе часто. Снасти вот-вот начнут путаться: они разбросаны по палубе, но ни у Хэмпа, ни у Ларсена нет времени с ними разбираться. Привести их в порядок — работа юнги, то есть Магриджа. А тот совсем не торопится показаться на палубе. Хэмп знает, что это его задача — вытаскивать кока из камбуза, но делать этого ему очень не хочется. Вообще никак соприкасаться с Магриджем не хочется. Уговаривать Ларсена разобраться самому тоже бессмысленно — разумеется, он не ведётся ни на какие уловки. Только издевательски недоумевает: — Боитесь кока, мистер Ван-Вейден? Хэмпу пришлось бы объяснить, что Магридж сегодня неспроста злее самого чёрта, что он наверняка что-то видел вчера ночью, ведь его конура вплотную примыкает к капитанской каюте. Но страшно, что Ларсен переспросит, что же именно Хэмп имеет в виду. И тогда придётся пересказать ему вчерашнее, и тогда… Тогда станет без всяких альтернатив очевидно, что Хэмпу примерещилось, а Волк Ларсен на смех его поднимет — безжалостно и с удовольствием. Нет, к такому позору на всю жизнь Хэмп совсем не готов. Так что он ничего не отвечает и послушно бредёт к камбузу, не слушая дрянное предчувствие. Вот уж кого — а кока бояться он точно не собирается. Хэмп замечает его далеко не сразу в душном, вонючем полумраке. — Снасти надо очистить. Ступай, Магридж. Обед состряпаешь потом. Магридж угрюмо скорчился за картошкой в дальнем углу. Он тут же, не вздрогнув, поднимает озлобленный взгляд — будто нарочно Хэмпа поджидал. — Что, Хэмп, опять командовать пришёл? — сипло отвечает он, ни на дюйм не двинувшись с места. А глаза у Магриджа недобро блестят, точь-в-точь, как у испуганной дворняги. Он затравленно озирается — он явно ждёт, что вот-вот получит пинка за дерзость. Но Хэмп его не перебивает. Ему очень любопытно, что же будет дальше. — А ведь совсем недавно ты так лихо от меня убегал, даже с больной ногой! Как трясся, как лепетал: «мистер Магридж, простите, не углядел, я всё исправлю»! Я такого жалкого юнгу отродясь не видывал, — Магридж издаёт странный глухой звук. Непонятно, плачет он или смеётся. — А сейчас, значит, что? Сейчас вон какая важная птица! Что, гордишься небось собой? Считаешь, что заслужил, что честно заработал? Наверняка уверен, тебе за дело все почести достались? А? Магридж злобно сплёвывает себе под ноги. — Это я, — он тычет грязным пальцем в хилую грудь, — трудился. Это я — горбатился, всё улаживал, чего только не натерпелся… Мне не надо было никаких высоких постов! Мне было лишь бы поладить со всеми, лишь бы прожить беды. И где я оказался?! Хуже моего здесь живётся разве что трюмным крысам! Нет, пожалуй, и они устроились получше… А ты — и джентльменом родился, ни дня горя не знал, а как ветер переменился… Ишь как ловко приспособился! Магридж потрясает руками, его надтреснутый голос звучит всё громче и громче — и кажется, что даже кастрюли и сковородки бренчат ему в такт, создавая нелепую, такую же уродливую, как и сам кок, гармонию. Но Магридж не забывает пугливо озираться на Хэмпа с трусливой готовностью в любую минуту замолчать и вжать обратно голову в плечи. Хэмп знает, что у него нет времени выслушивать, как Магридж возмущается на весь белый свет. Но он всё равно не хочет обрывать — и понятия не имеет, почему. Хэмп спрашивает себя, а не с тем же ли самым чувством когда-то давно Волк Ларсен выслушивал поток проклятий от Лича. — Я-то всё не понимал, чем же ты ему настолько понравился. Ничего не умеешь, вечно трясёшься от страха, совершенно никчёмный… До вчерашнего вечера не понимал, — Магридж почти рычит от негодования. — А вот как всё было просто! Я ведь знал, знал, что честному человеку на этой клятой посудине ничего не добиться! Тут в ходу либо кулаки, либо всякие отвратные… трюки! Зато теперь посмотри-ка — ты вытираешь об меня ноги, тебе это позволено. Просто потому, что ты…ты… Магридж открывает и закрывает рот, как вытащенная из воды рыба. Даже сейчас, на пике исступления, Магридж не смеет сказать что-то по-настоящему непростительное. Что-то, за что нельзя будет после оправдаться. — Ну, говори же, что собирался, — Хэмп решает поддразнить разъярённого кока. Жалко было бы оставлять фарс без достойной кульминации. У Магриджа все лицевые мышцы сокращаются одновременно — до того сильно его передёргивает. Он глубоко, рвано вдыхает и шипит с надсадой: — К-капитанья шлю… — Кок, я смотрю, ты очень недоволен моим помощником? От резкого, как хлыст, голоса Волка Ларсена Магридж чуть не валится на пол. — Давай, расскажи мне, в чём дело. Это я назначил мистера Ван-Вейдена. Если он, по-твоему, плохо справляется, я готов выслушать почему. Магридж испуганно молчит и дрожит всем телом — Хэмп и не ожидал ничего иного. — Ну? Давай быстрее, на палубе полный бардак, — в голосе Ларсена появляется угроза. — Я не собираюсь смотреть весь день, как ты брыкаешься. Магридж бубнит что-то неразборчиво-покорное, каким-то непостижимым образом юрко протискивается между Хэмпом и стеной камбуза к выходу и убегает на палубу выполнять приказ. Ларсен провожает его задумчивым взглядом: — Вот тебе, Хэмп, замечательный пример, что такое люди и чего стоят их прекрасные души. Хочешь сказать, в коке заложено стремление творить добро? Да разве что стремление угодить сильному там заложено! Хэмп таращится на Ларсена в смятении. Получается, что этот разговор — про альтруизм, про удовольствие от добрых поступков — он вчера был, он Хэмпу не привиделся? Это что же, а всё, что было до и после — тоже, значит, произошло на самом деле? — Кок больше всего на свете хотел устроиться поудобней. Не получилось — погляди, до чего возмущается. Даже, смешно сказать, почти неистовствует. Вот что, Хэмп, по-настоящему тревожит его душу — а до добра ему нет никакого дела. Хэмп пытается про себя сколотить более-менее сносный ответ, но Ларсен делает небрежный жест, показывая, что этот разговор окончен. — Кок, конечно, глуп и труслив. Но он в настоящем бешенстве, так что взбрести в голову ему может любая дурь. Это надо пораньше пресечь. Придумай способ, как ещё раз припугнуть его получше, а то он отбивается от рук, — приказывает ему Ларсен напоследок. Хэмп покорно кивает и чувствует себя провинившимся школьником. — Пойдёмте, мистер Ван-Вейден, у нас ещё полно работы, — Волк Ларсен поворачивается и выходит на палубу. Не смотрит на Хэмпа ни секунды дольше необходимого. Хэмп послушно тащится за ним наверх, каждое мгновение ненавидя собственную никчёмность. Глубоким вечером — несколько тоскливых часов спустя — Хэмп стоит, привалившись к дверному проёму капитанской каюты, и бездумно следит, как Ларсен зажигает лампу. Свет потихоньку разгорается, освещает задумчивое красивое лицо — овал жёлтого в кромешной темноте каюты — и только после лениво, будто нехотя, расползается по полу, оставляя за собой под койкой и столом жирные чёрные тени. Ларсену совсем не приходится тянуться, ведь фитиль находится у него прямо на уровне глаз. А Хэмп убеждал себя, что у них не такая уж большая разница в росте — меньше, чем на голову — но ему-то всякий раз приходится вставать на носки, чтобы зажечь лампу. Если качка сильная, очень легко попросту не удержаться. Зависть. Хэмпа колет ядовитая зависть, хотя он устал так, как и после самого сильного шторма не уставал. Правда, он устал не столько от работы, сколько от изматывающей неизвестности. Матросы давно освежевали и сложили шкуры, палуба убрана. И все, кроме ночной вахты, ушли спать — Хэмп тоже скоро пойдёт, ему осталось последнее. Самое лёгкое — занести в судовой журнал количество шкур, добытое каждой шлюпкой. А после он имеет полное право отправиться к себе и провалиться в сон. Может быть, завтра проклятое наваждение оставит его, наконец, в покое. Может быть… Не сдержавшись, Хэмп тяжело вздыхает, но вместо облегчения на него валится свинцовым грузом досада — теперь Ларсен его просто так не отпустит. Ведь своим грустным вздохом Хэмп дал ему хороший повод для насмешек и издевательских вопросов. Хэмпу, в общем-то, не страшно. Он всего лишь очень хочет, чтобы всё кончилось поскорее, и заставляет себя поднять взгляд на Ларсена. Наверно, у Хэмпа в глазах от усталости плывёт, но он — как ни всматривается — не видит в лице напротив и тени жестокой усмешки, которую так обречённо ждал. Ларсен действительно улыбается одними кончиками губ, но его улыбку не назовёшь иначе, кроме как тёплой и осторожной. Он делает навстречу Хэмпу шаг — тоже осторожный и едва заметный. Хэмфри очень волнуется. Боится, что сейчас что-то произойдёт. Или боится, что, наоборот, — ничего не произойдёт? Он не может сказать. Он только одно знает совершенно точно — что бы ни случилось, Хэмфри должен быть уверен, что в здесь, кроме него и Ларсена, больше никого нет. Он обводит взглядом каюту, всматриваясь в каждый угол, в каждую, даже самую крохотную тень, раз за разом убеждаясь, что спрятаться было бы негде. Запоздало понимает, что до сих пор стоит в дверном проёме. Злится на свою глупость, отходит в сторону, тянется, чтобы закрыть дверь. Она захлопывается сама — Хэмп вздрагивает от неожиданности. Видит загорелую ладонь на дверной ручке — проходит ещё миг, прежде чем Хэмфри соображает, что ладонь принадлежит Волку Ларсену. — Так, думаю, будет лучше? — он улыбается ещё шире, а его голубые глаза мягко мерцают в полумраке. Хэмфри вдруг понимает — понимает не разумом, а чем-то иррациональным, самым своим нутром, — что мгновение назад Ларсен точно так же шарил по каюте глазами. Тоже убеждался, что они одни. Без капли сомнения Хэмфри запирает дверь на засов. Его решимости не хватает надолго. Она тает, когда Хэмфри поворачивается обратно, к потемневшим глазам — они пристально изучают его лицо, скользят вниз, задерживаются на губах. У Хэмфри бешено колотится сердце, он понимает, что Ларсен ждёт, ждёт от него первого шага. Но как быть, если очень страшно ошибиться? — Адам, я… — Хэмфри дотрагивается ему до запястья в умоляющем жесте. Он не знает, что ещё сделать, что нужно сказать. Неважно — Адам понимает его и без слов. Парадоксально, но вчера у них получалось куда ловче. Они то и дело сталкиваются носами, целуются суетливо и чуть ли не украдкой — и Хэмфри до сих пор не верит, что всё это между ними происходит наяву. Адам целует его с неожиданной осторожностью, всё ещё даёт возможность передумать и отстраниться. Какие глупости! Хэмфри ни за что на свете его не отпустит. Он смыкает объятия крепче, с наслаждением проводит ладонью от плеча к талии вниз по рёбрам — чувствует, как у него под пальцами стучит чужое сердце. Часто, точно так же, как и его собственное. Как хорошо, значит он не один, значит они оба это чувствуют. Он шепчет Хэмфри прямо в рот: — Я уже успел соскучиться… Хэмфри тоже, тоже успел! Это были одни из самых мучительных часов в его жизни! У него голова кружится, и каюта кружится, и вообще весь мир кружится вокруг Волка Ларсена. Возбуждение накатывает неожиданно. Гораздо стремительней, чем в первый раз. Оно не разгорается медленно и сладко, как вчера — а вспыхивает с голодным отчаянием, напитанное тревогой, страхом и тоской. Всей тягостной неизвестностью, что сегодня свалилась на Хэмфри. Хэмфри стыдно за то, что глупое тело реагирует слишком быстро и всё портит. Он не смеет сам попросить о ласке, только прижимается всем телом к Адаму покрепче, упирается пахом ему в бедро, лишь бы унять напряжение. Адам одним движением стаскивает с Хэмфри штаны, хватает — почти грубо, но всё равно хорошо — от вспышки удовольствия не получается сдержать стон. — Тише, — Адам приказывает хрипло и с нежностью, пока Хэмфри пытается приласкать его дрожащими от волнения и возбуждения непослушными руками. Колени подгибаются, и ноги уже не держат. Если Адам его отпустит, он точно свалится на пол. Спотыкаясь и путаясь в спущенных штанах, они кое-как добираются до койки и падают на неё поперёк. — Господи, Хэмфри… — Адам рвано вздыхает и после опять шепчет что-то ругательное и богохульное, целуя его в шею. Хэмфри улыбается. Потому что ему горячо и щекотно, потому что эта тихая, искренняя ругань звучит и трогательно, и страстно. Они оба очень торопятся, по-звериному вцепившись друг в друга — словно в следующую секунду их растащит в стороны неведомая, непреодолимая сила. Хэмфри охотно подставляется под его руку, трётся и извивается. Ему нестерпимо, невыносимо хорошо. Пик приходит до обидного быстро и не держится долго, его хватает только на один короткий вдох. Адам следует почти сразу — Хэмфри чувствует, как судорога наслаждения бежит по широкой спине. И всё кончается. Они не размыкают объятий. Хэмфри лежит, положив Адаму голову на грудь, слушая, как потихоньку выравнивается стук сердца. Пальцы осторожно перебирают ему волосы, и Хэмфри слышит шёпот: — Хорошо… — Адам шепчет прямо над ухом, рассеянно перебирает ему непослушные волосы. — Да… — у Хэмфри сладкой тяжестью разливается по всему телу покой. Впервые за этот вечный, муторный день — покой. Хэмфри скользит рукой по спине к пояснице, гладит тёплую кожу, чувствует подушечками пальцев редкие и едва заметные, очень мягкие волоски. По бокам от позвоночника две ямочки, и Хэмфри водит вокруг них указательным пальцем, рисуя восьмёрку. Расслабленный мозг сам собой вспоминает медицинское обозначение: ямки Венеры, есть у каждого человека на крестце. Откуда Хэмфри это узнал? В университете не было курса анатомии, а значит прочитал, а где же… Как следует подремать ему оказывается не суждено. Ларсен выпутывается из объятий и резко встаёт с койки. Он останавливается спиной, берёт со стола тряпку и вытирается. — А?.. — невольно вырывается у Хэмфри. Он не знает, как сформулировать свою просьбу, недоумение и разочарование. А потому вкладывает их в одно нелепое восклицание. — Хватит с тебя на сегодня, — усмехается Ларсен. Его, похоже, очень забавляет разочарование Хэмпа. Он открывает судовой журнал как ни в чём не бывало: — Ты ведь пришёл цифры сказать, верно? — Ларсен вертит в руках карандаш. — Так говори, я запишу. И Хэмп послушно отвечает, словно заведённый: которая шлюпка, сколько шкур. Повезло, что у него хорошая память на числа — иначе Ларсен, должно быть, не постеснялся погнать его пересчитывать. От его колючего взгляда Хэмпу становится совсем не по себе. Последние остатки удовольствия рассеиваются, оставляют после себя только зябкое ощущение по всему телу. Растерянность и дурман сползают с него, как злое колдовство, и Хэмп понимает, как выглядит со стороны — неуклюже развалившийся на кровати, со спущенными штанами, на животе лежит опавший, бледный, всё ещё влажный член. Неудивительно, что Ларсен смотрит с ледяным презрением. Хэмп спешно натягивает штаны и сразу же об этом жалеет. Ему и так было холодно и гадко — а теперь стало ещё хуже, потому что на белье расползается мокрое, отвратительное пятно. Он скрещивает ноги — сам не знает зачем, ведь от Ларсена прятаться нет смысла. Запоздалый страх — да где же он был весь день?! — зажимает сердце в тиски. Господи боже, это во что же Хэмп вчера ввязался по пьяной глупости? Хэмп следит за тем, как Ларсен раскуривает очередную сигару — а мысли сами собой мчатся галопом. Да, это он вчера полез целоваться, но если перебрать с виски, случается всякое, так ведь? Взять, например, того Чарли Фэрасета и других его приятелей — в годы студенчества они то и дело устраивали попойки и после непременно нарывались на приключения. Но у Чарли Фэрасета, как и у всех нормальных людей, из пьяных похождений всегда получалась забавная история, пригодная для рассказа в дружеском кругу. А вот Хэмфри Ван-Вейден поцеловал Волка Ларсена. И ведь всё можно было как-то замять, списать на случайность — если бы это была только одна ночь. Но после того, что случилось несколько минут назад, Хэмпу уже не выкрутиться. Ему больше ничего и не остаётся, кроме как растерянно спросить: — И что теперь?.. — он смотрит на свои собственные руки, и даже не знает, разговаривает ли он с Волком Ларсеном или с самим собой. — Ну, я на тебе точно не женюсь, не надейся, — отвечает Ларсен. Его издевательский тон ощущается как тычок в бок. — Учти ещё кое-что. Днём мне всё ещё нужно, чтобы ты исправно выполнял обязанности, — Ларсен продолжает всё тем же невыносимым тоном: — А потому прекращай на меня смотреть взглядом недоенной коровы. Не поможет. — А когда мне в таком случае придётся, позволить тебе… — Хэмпу отвратительно одна мысль о том, во что обязательно выродится подобная связь между мужчинами, но он не может не спросить. Не может не готовиться к худшему. — Когда мне придётся подчиниться? — Вчера ты это называл «взять, как женщину». Второй раз уже интересуешься, — Ларсен качает головой с насмешкой и укоризной. — Я никак не пойму, ты этого хочешь, что ли? — Он коротко заглядывает Хэмпу в лицо. — Не хочешь. А зачем тогда спрашиваешь? — С каких это пор ты стал заботиться о моём желании… — Мы же об этом говорили вчера. Терпеть не могу повторяться, но на этот раз сделаю исключение. Хэмпу совсем не хочется слушать, ему хочется спрятаться под стол, под койку, слиться с деревянными досками. Просто не быть здесь и сейчас. — Я легко могу принудить тебя к чему угодно. В любой момент. Но что мне это даст? Ощущение власти? Я и так знаю, что я сильнее. Ты, Хэмп, тоже знаешь, что я сильнее. И какой тогда толк? Ради физического удовольствия? — Ларсен пожимает плечами. — Но есть множество способов получить это самое удовольствие — гораздо менее утомительных, чем тебя домогаться. И ты не настолько привлекателен, чтобы я хотел овладеть тобой любой ценой, не льсти себе. Волк Ларсен равнодушно разводит в стороны руками: — Но раз уж ты сам на меня лезешь, то я не вижу причин отказывать. В конце концов, мне ведь тоже любопытно. Но не до такой степени, чтобы брать тебя без согласия. Хэмп, не сомневаясь, душу бы продал за возможность запустить прямо в поганую ухмылку Волка Ларсена чем потяжелее. — Ну а если мне… — здравый смысл подсказывает Хэмпу поостеречься, но злобное отчаяние — должно быть, точно такое же, как у Магриджа сегодня днём — не даёт ему остановиться: — Ну а если мне больше не захочется на тебя лезть? Волк Ларсен так и остаётся невозмутимым, словно штиль: — Вчера и сегодня, заметь, очень даже хотелось. Не сомневаюсь, что скоро опять захочется. Так что посмотрим. В его голосе нет угрозы или вызова. Нет даже приглашения поспорить. Ларсен говорит так уверенно, словно речь идёт о смене дня и ночи. — Ну а прямо сейчас мне хочется только убраться отсюда, — Хэмп может только беспомощно огрызнуться в ответ. Ларсен, ничуть не изменившись в лице, отворачивается к столу. Он ведёт себя так, словно Хэмп просто перестал существовать — напрасно ждать от него даже простого пожелания спокойной ночи. Хэмп не помнит, как выходит из каюты, как добирается до себя. Всё в том же наваждении, не зажигая лампу, он сдирает постельное бельё, срывает одеяло. Швыряет всё подальше от койки, потому что они до сих пор пахнут. Пахнут тем, что было с утра. Он сидит на голом матрасе и зажимает в кулаки мелко дрожащие ладони. Всего лишь очередное унижение. Бесспорно, отвратительно, но пора бы привыкнуть. Сколько раз Ларсен его унижал? Вернее, сколько десятков раз? Хэмп прячет лицо в ладони, замирает и ждёт, когда же ему наконец станет легче. Склянки бьют, а потом опять, и опять — проходит час, два, четыре, а Хэмп так и не меняет позы. Ведь Ларсен сказал, что не намерен ничего брать силой — и Хэмп готов поверить его слову. Всё равно у него нет никакого другого выбора. Одно он знает точно — Хэмп точно, никогда, ни за что на свете больше на Ларсена не полезет. В таком случае, этот позорный инцидент между ними исчерпал себя полностью. Даже когда приходит утро, легче на душе не становится.