Обманщики

Ларсен бездумно скользит взглядом по книжной полке. Свежая царапина у него на боку отчего-то жжётся особенно гадко. Обычно легче терпеть, когда смотришь по сторонам — но не в этот раз. В этот раз глаза как нарочно цепляются за любую раздражающую мелочь — за полустёртую букву на корешке, за неаккуратно втиснутый между других книг том. Да и сама полка, если присмотреться, приделана кривовато. Всего лишь на пару градусов, но у Ларсена слишком хороший глазомер, чтобы этого не замечать. Обычно он не придавал значения подобной ерунде — в конце концов, он же не какой-нибудь педант и чистоплюй. Однако сейчас его раздражает всё подряд, даже звон ложки в стакане, пока она болтается в такт качке.        Сколько там Хэмп ещё будет возиться с бинтами?        Впрочем, на Хэмпа смотреть тоже совсем не хочется — эта его вечная мина страдающего праведника выводит Ларсена из себя ничуть не меньше. Хэмп будто бы не обращает на него внимания. Но Ларсену замечательно видно, как у него подрагивают напряжённые до предела мышцы шеи и карикатурно скрючились его плечи. Хэмп очень старается не вертеть головой по сторонам — видимо, хочет сосредоточиться только на порезе и не отвлекаться на обнажённое тело. От усилия у него вот-вот пот выступит на висках. И всё же Хэмп упрямо, методично, не халтуря, обрабатывает рану. Он прикасается к коже совсем осторожно — только самыми кончиками пальцев, как будто ему приходится трогать раскалённую сковородку. Кто бы мог подумать, что эти же самые пугливые руки замечательно умеют быть жадными и наглыми. Кто бы мог подумать, что Ларсену даже понравится. Замечательно. Теперь он ещё и скучает по тому, как его лапал Хэмп. А сам Хэмп, хоть и работает исправно, но выделывается уже который день похлеще самой капризной дамочки. — Смотри сколько хочешь, не стесняйся, — бросает ему Ларсен. Хэмп наконец-то удосуживается поднять голову и тут же испуганно втягивает её обратно в плечи, будто черепаха, запоздало решив сделать вид, что не услышал. Ларсен успевает заметить, как Хэмп страдальчески сморщился и с осуждением поджал губы. Как же он надоел. В последние дни Ларсен от Хэмпа ничего другого и не получает. Только высокомерное осуждение. Поначалу, он не особо удивлялся. Разумеется, Хэмпу не понравилось, когда Ларсен, не особо церемонясь, пояснил ему новые правила этого их… взаимодействия. Хэмп определённо хотел услышать кое-что совсем другое.        Но Ларсен и так многовато с ним нянчился — ещё не хватало начать ему врать и обещать воздушные замки. Он предпочитает оставаться честным. Волка Ларсена можно ненавидеть за очень многое — но точно не за ложь и обман.        Он не сомневался, что Хэмп обязательно позлится день-другой. Такое уже не раз бывало, но после Хэмп непременно оттаивал обратно. И они оба снова как ни в чём не бывало засиживались вместе до поздней ночи. Но в этот раз Хэмп слишком уж затянул. Сколько уже Хэмп его избегает и выворачивается из любой попытки поговорить? Неделю? Или больше? Ларсен уже пробовал нарочно усадить Хэмпа рядом с собой и выспросить, что с ним творится. Всё, что он смог вытрясти — это замученные бормотания, что Хэмпу нужно время. На что именно ему нужно время и сколько — Ларсен так и не понял. Да и какая разница, если время идёт, а перемен в поведении Хэмпа так и нет. Он продолжает держаться с Ларсеном исключительно как помощник с капитаном, никогда не перешагивая границу. Зато для Уфти-Уфти Хэмп сегодня всё никак наулыбаться не мог. Давно Ларсен его таким весёлым не видел. А может, и вообще никогда.        Уфти всего-то поучил его, как сплеснивать снасти — а Хэмп весь засиял. Смеялся от удовольствия так, что тёмные волосы выбились из-под зюйдвестки, разметались на ветру. Ларсен невольно морщится — то ли от воспоминания, то ли от того, что рана жжётся. Причём научил Уфти негодно — плетение у Хэмпа вышло рыхлое и при первом мало-мальски серьёзном шквале обязательно развалится. Может и стоило тогда подойти, испортить им обоим настроение и дать Уфти в зубы. С другой стороны, колотить Уфти за то, что Хэмп к нему расположен — притом, что в последние дни Хэмп даже к коку расположен больше, чем к Ларсену — несусветная глупость. А Волк Ларсен предпочитает не делать глупостей. По крайней мере — если уж совсем неймётся — не делать глупостей без стоящего повода. Но Уфти, увы, в отличие от, например, упрямого и недалёкого Джонсона, никогда не давал повода для по-настоящему хорошей взбучки. Изворотливей Уфти был разве что толстяк-Луис. Жаль только, что всякие рациональные построения никогда не помогают унять зуд в кулаках. Даже закурить не помогло. От злобы Ларсен прокусил сигару насквозь, а потом ещё долго отплёвывался от табака. Разумеется, за борт — на камбузе и так грязи полно, не стоит её тащить ещё и на палубу. Пока пытался взять себя в руки, допустил досадную беспечность. Чуть не прозевал очередную выходку Лича — а ведь знал, что он просто так не уймётся. Такие не успокаиваются, даже если оставить его в покое и не задирать. На этот раз Лич даже сносный нож где-то раздобыл, но драка всё равно оказалась скучная. За все месяцы Лич так и не потрудился научиться хоть каким-то новым трюкам, и его легко победить. Когда-то в начале рейса Ларсен даже подумывал, что из мальчишки может выйти толк, видел в его глазах ту самую необузданную звериную злобу, какую сам знал в юности. Но Лич никогда не вырастет в по-настоящему опасного и сильного противника — он слишком предсказуем. Он и бьёт всегда одинаково, без всякого зачатка тактики. Просто наваливается со всей силы и позволяет ненависти затуманить разум. Да, ярости и упрямства Личу не занимать — да только ярость у него не изобретательная волчья, а тупая, да и упрямство… Мухе тоже нужно немалое упрямство, чтобы так долго, отчаянно и совершенно бессмысленно биться о стекло. Но, надо признать, разок скользнуть по рёбрам ножом Личу всё же удалось. Даже достаточно гадко, чтобы порез нужно было промыть и заштопать. Вот и приходится Ларсену сидеть здесь, терпеть сосредоточенно сопящего Хэмпа, терпеть его медлительность и собственное раздражение. Похоже, это тупик. Вот ведь старый дурак — думал, наконец-то дождался, что Хэмп перестал на него просто томно глазеть и перешёл к делу. Уже обрадовался, что с Хэмпом станет даже веселее — из постельных утех выйдет славный способ разнообразить учёные беседы. Ларсен успел потратить много времени — гораздо больше, чем следовало бы — на то, чтобы продумать все возможные риски и потери, которые он мог бы понести от связи с Хэмпом. Он размышлял об этом с тех самых пор, как заметил, что Хэмп на него заглядывается. И всегда приходил к выводу, что лично для него всё сложится весьма удачно. Всякие слухи, конечно, будут, но что с того? Команду Ларсен всегда найдёт, а о безупречной репутации не ему заботиться. Женщин Ларсен уже очень давно предпочитал намеренно держать от себя подальше и не впутываться ни в какие, даже самые легкомысленные, отношения. Просто на всякий случай, чтобы не морочить себе голову понапрасну. Но здесь-то мужчина. Веселье продлится месяц-другой, как раз до конца сезона. Но инстинкту размножения — а ведь именно его облагороженную форму и называют благообразным словом «любовь» — зацепиться решительно не за что. Значит, даже если Ларсен и позволит себе очароваться Хэмпом чуть больше разумного, всё быстро пройдёт само собой. Это как быть пьяным, но суметь вовремя остановиться, чтобы не доводить до похмелья. А значит, он контролирует ситуацию. Дожидаться Хэмпа, правда, пришлось очень долго. Настолько долго, что Ларсен засомневался, а не принял ли он что-то совсем иное за телесное влечение. А потом Хэмфри его поцеловал. Ему до последнего не верилось, что Хэмфри и правда решится. Когда он подошёл так близко, что можно было рассмотреть редкие веснушки у него на носу — всё равно не верилось. Даже когда Адам невольно к нему наклонился — не слишком сильно, чтобы это стало заметно, но достаточно, чтобы Хэмфри не пришлось чересчур тянуться — тоже не верилось. А потому, когда тонкие губы неуверенно прикоснулись к его уголку рта — Адам оцепенел. Он считал, что никто не способен застать его врасплох, но у Хэмфри получилось. Адам никогда не видел необходимости ни в чуткости, ни в нежности — но с Хэмфри он очень старался. Адам очень боялся его спугнуть, как боятся спугнуть севшую на руку бабочку. Ему казалось, что любое неосторожное, слишком грубое прикосновение тут же заставит Хэмфри пожалеть. Он и представить себе не мог, что ему понравится быть осторожным. А что толку было тогда стараться? Что толку сейчас про это вспоминать? Теперь-то Хэмп дела с ним никакого иметь не хочет. Ларсен вздыхает и трёт рукой лоб. Краем глаза он замечает, как Хэмп быстро поднимает голову и слышит, как он прочищает горло, будто собирается что-то сказать. Но так и не прерывает равнодушного молчания. Поразительно, как легко ему даётся безразличие. Совсем недавно Ларсен видел, как Хэмп изнемогал от желания — а теперь ведь запросто отказался. Как глупо получилось. А ведь Ларсен уже посчитал, что наконец-то разгадал Хэмпа. Нашёл объяснение его долгим зачарованным взглядам и вечной встревоженности в его манере держаться. И вот Ларсен опять ничего не понимает. Если не считать дорогого братца, Волк Ларсен всей душой ненавидит на этом свете три вещи. Церковные бредни, любое враньё и вот это проклятое, невыносимое ощущение, что он не способен чего-то понять. А от Хэмпа у него уже который месяц это самое ощущение — сколько он ни бился. Он перепробовал уже все предположения. Разве что… Разве что Хэмп играет. В ту самую игру, в которую так любят играть женщины, чтобы набить себе цену. В игру, которую Волк Ларсен знает слишком хорошо и всей душой ненавидит, — как раз потому, что это сплошное враньё и притворство. Он всю свою жизнь намеренно обустроил так, чтобы больше никогда в неё не ввязываться. Кто бы мог подумать, что он, сам того не заметив, влипнет в эту игру опять. Хватит, ему в конец осточертело. Он решит всё здесь и сейчас.        — Ну? — спрашивает он.        Не бог весть какое начало разговора, но сгодится.        Хэмп вздрагивает, но продолжает упрямо молчать, глядя куда-то вбок, будто пойманный с поличным воришка.        Нет, так дело точно не пойдёт. А потому Ларсен требует:        — Посмотри на меня.        Хэмп корчит растерянно-вопросительную гримасу. Пусть и нехотя, но поднимает на Ларсена встревоженные тёмные оленьи глаза. Хэмп всё ещё молчит, и по нему отлично видно: больше всего на свете он хочет, чтобы Ларсен от него отвязался.        Не дождётся.        — Хватит делать вид, что не слышишь. Ты чем-то недоволен?        — Нет, у меня всё в порядке, — бесцветно отвечает Хэмп. Конечно же он не собирается ничего пояснять.        Хэмп ведь слабак и пытается продавить его, как это обычно делают женщины. Хэмп сейчас ждёт от него каких-то оправданий и извинений, ну а Ларсену по этому ритуалу положено угадывать, чем он так обижен. У Ларсена на этот счёт совсем другие планы.        — Я тебе всё подробно объяснил. Не один раз, заметь. А ты мне это в вину ставишь? Я всегда был с тобой честен — и когда ты только попал сюда, и сейчас. Тебе, я смотрю, это не нравится. Так чего ты хочешь?        — Нет, я… — мямлит Хэмп. — Я с тобой согласен, но мне правда нужно…        — Прекрати кокетничать. Мне невыносимо терпеть твоё блеяние, — обрывает Ларсен. — Что тебе нужно-то? Что, неужели опять время?        Хэмп морщится и дёргается. Вскидывает голову, изображая лживую храбрость.        — Да, — говорит он, глядя Ларсену прямо в глаза. — Мне нужно именно время. Волк Ларсен не может не присвистнуть, и Хэмп чуть не подпрыгивает на стуле. Наверняка знает, что его не ждёт ничего хорошего, но всё равно шепчет: — А сейчас дай мне сложить всё в аптечку обратно, всё готово… — Вот как, ты, значит, вздумал бросить мне вызов. А силёнок хватит?        Хэмп вскидывает руки не то в защитном, не то в примирительном жесте.        — Но… — начинает оправдываться он, но сам же резко замолкает.        Молодец. Видать, всё-таки догадался, что никакие нелепые отговорки не помогут ему удрать от надвигающейся бури.        Пришло время сбить с Хэмпа спесь.        — Ты, Хэмп, совсем забыл, кто ты и где твоё место. Ну да ничего страшного, — ухмыляется Ларсен. — Давай я тебе напомню.        За доли секунды до того, как Ларсен срывается с места, — ему остаётся только последний короткий вдох перед броском вперёд, — в его памяти отпечатывается посеревшее несмотря на загар, непривычно ожесточившееся длинное лицо Хэмфри Ван-Вейдена. В широко распахнутых глазах жутко горит неестественное спокойствие человека, полностью покорившегося судьбе.        Разумеется, Волка Ларсена это не останавливает.        Он вскакивает со стула и дёргает Хэмпа наверх — никакого протеста, никаких попыток вырваться. Только аптечные пузырьки с возмущённым звоном разлетаются по каюте. Нет, этого точно недостаточно. Ларсен выворачивает Хэмпу руку до тех пор, пока не слышит к своему удовлетворению сдавленный визг — вот так-то уже лучше.        Ещё рывок — отшвыривает Хэмпа к переборке, наваливается следом всем весом. Тело у него податливое, обессиленное, будто Ларсен зажимает тряпичную куклу.        Ларсену нужно видеть лицо — он вцепляется пальцами в подбородок, дёргает наверх. Хэмп крепко зажмурился — нет, так точно не пойдёт. — Смотри на меня! А ну смотри на меня!        Их лица совсем близко, и глаза Хэмпа кажутся непомерно огромными на его узком лице. Он часто-часто — растерянно, как-то даже по-детски — моргает, но послушно смотрит на Ларсена.        — Ты мне обязан здесь вообще всем. Своим положением, своей безопасностью, едой и одеждой! И я могу прямо сейчас — одним движением свернуть тебе шею. Ты жив до сих пор исключительно потому, что это мне так захотелось, — он склоняется к Хэмпу поближе и переходит на вкрадчивый шёпот. — По-моему, ты мне задолжал кое-какую благодарность.        У Хэмпа под ухом колотится венка — по-заячьи часто. Но он всё равно смотрит прямо в глаза, не отворачиваясь. Губы немного дрожат и кончики рта — Хэмп точно не осознаёт — кривятся вниз, как будто он вот-вот заплачет.        Хэмп выглядит не столько напуганным, сколько…        ...Сколько очень несчастным.        — Делай со мной... Бери всё, что хочешь… — задыхаясь, шепчет Хэмп. Он остаётся обречённо ждать своей участи, обмякший у Ларсена в хватке. Нет-нет-нет, всё идёт совсем не так. И дальше будет только ещё хуже. Возможно, Хэмп сломается окончательно и вскоре бросится за борт. Возможно, Хэмп его возненавидит и будет, как Лич, накидываться по любому поводу. Возможно, Хэмп перетерпит, затаит злобу и тайком будет готовить месть. Ларсен так и не узнал Хэмпа достаточно, чтобы точно сказать, какой из вариантов наиболее вероятен. Зато Волк Ларсен другое знает абсолютно точно. Если Ларсен сейчас сделает то, что собирался, — ему не станет легче. Но его шаткая, хрупкая связь с Хэмпом порвётся окончательно. Любой шанс что-то снова склеить будет потерян. А может быть, этот шанс потерян уже прямо сейчас. И всё, на что Ларсен привык полагаться, вся его ярость, авторитет, сила — здесь совершенно бесполезны.        — Только побыстрее... — до него, как из-под воды, доносится сдавленный голос Хэмпа. Волк Ларсен проиграл. Он выпускает Хэмпа и отступает на шаг назад. Ждёт, что Хэмп сейчас рассмеётся ему в лицо, потешаясь над его бессилием. Тогда можно было бы отвесить Хэмпу простого и понятного пинка.        Но Хэмп вовсе не рад своей победе. Он стоит едва держась на ногах, дрожит всем телом, а на его лице не появляется никакого облегчения. Сломанный, потухший и забитый слишком сильно даже для того, чтобы чего-то бояться.        Хочется что-то сделать, чтобы его страдальчески сведённые к переносице брови опустились, а скрюченные плечи расслабились. Чтобы его глаза опять лукаво замерцали зелёным. Чтобы губы тронула улыбка — пусть не такая яркая, как сегодня утром рядом с Уфти. Но хоть робкая, хоть мелкая, хоть какая-нибудь — лишь бы только настоящая.        — Хэ… — чуть не вырывается у Ларсена, но он изо всех сил заталкивает каждый звук обратно в глотку, зажимает зубы так, что челюсть чуть не сводит судорогой.        Чтобы бы никто, ни одна живая душа на свете не услышала.        Волк Ларсен говорит совсем другое. То единственное, что ещё имеет смысл сказать:        — Убирайся прочь.        Хэмп, не говоря ни слова, пошатываясь, мелкими шагами добирается до выхода из каюты, исчезает за дверью.        Волк Ларсен остаётся в одиночестве.        От полной растерянности он приседает на корточки и ставит катающиеся туда-сюда по всей каюте склянки обратно в аптечный ящик.        Хотя бы удалось ничего не расколотить. Посреди Тихого океана он точно не нашёл бы новые ампулы с морфием.        Ларсен сидит на полу и глупо таращится на собранную аптечку. В голове пустота.        Когда-то совсем ещё в детстве, он, бывало, обворовывал чужой сад побогаче — чаще даже просто от азарта, чем от нужды и голода. Не раз приходилось трясти какую-нибудь яблоню — да всё без толку. Тогда он поступал самым разумным и очевидным образом: либо начинал трясти другую, либо убегал, если его всё-таки застукали.        Но тридцать с лишним лет спустя, Волк Ларсен, похоже, сильно поглупел. Ведь если с чем и сравнивать его с Хэмпом отношения — так разве что с бесплодной тряской яблони. Всё, хватит. Он трёт виски, чтобы сосредоточиться. Одно и то же по кругу — а толку никакого. Он, конечно, сделал глупость, но не сидеть же из-за этого остаток дня на полу. Ларсен быстро одевается и выходит из каюты. К счастью, Хэмп всё так же послушно выполняет его приказы и работает вполне исправно. На сегодняшний день этого Ларсену вполне хватит. А всё остальное лучше оставить до завтра.

***

Ларсен с трудом дожидается следующего утра, а за завтраком ухитряется сломать вилку от нетерпения. Зато охотники перестают лезть с разговорами, разумно рассудив, что он не в духе. Только Хэмп бросает на него долгий взгляд, полный испуганного ожидания, — не иначе как решает, что Ларсен намерен его убить. Ладно, потом всё поймёт. Главное дождаться момента, когда вся утренняя беготня кончается, а шлюпки скрываются далеко за горизонтом, и положить «Призрак» на курс к крайней шлюпке, в подветренную сторону.        Убедившись, что в ближайшие пару часов паруса переставлять точно не придётся, Ларсен поднимается на ют. Хэмп, как ему и положено, стоит у штурвала. Хотя бы не отшатывается в испуге, заметив Ларсена — наверно, это можно посчитать хорошим знаком.        — Хэмп?        — Да, сэр? — Хэмп говорит спокойно, но вцепляется в штурвал до побелевших костяшек.        — Ничего не болит? — Ларсен старается говорить помягче. — Н-нет... Хэмп всё равно расценивает его слова как угрозу и с опаской пятится назад — настолько, насколько это возможно, не выпуская из рук штурвал.        — Хэмп, — Ларсен набирает воздуха в грудь, собираясь с мыслями. — Думаю, я вчера выбрал неправильный метод воздействия.        И без того длинное лицо Хэмпа вытягивается ещё сильнее. Он таращится на Ларсена, как на привидение, и невольно расцепляет пальцы — и штурвал, который никто не держит, теперь свободно болтается туда-сюда.        — Но я предупреждаю тебя: никогда не пытайся играть со мной. Не вздумай меня дразнить. — Ларсен ловит колесо, возвращает шхуну обратно на курс. — И чтобы штурвал крепко держал, понял?        — А… Есть, сэр.        Хэмп вёдет себя так, будто разговор окончен, и пристально глядит мимо Ларсена вдаль. Высматривать там откровенно нечего — море и чистое небо, отличная погода. Точно так же будет ещё миль примерно тридцать, до ближайшей шлюпки.        Они оба молчат ещё с полчаса. После Ларсен не выдерживает — он всегда был отвратительно плох в подобного рода состязаниях.        — Хэмп? Объясни мне, что ты вообще хочешь?        Хэмп растерянно мотает головой и мямлит этим своим невыносимо тягучим, несчастным голосом: — Ничего, что… Что стоило бы хотеть... Да и тебе покажется бессмыслицей.        — Ну ты попробуй, время-то у нас есть, — Ларсен скрещивает руки и прислоняется к планширу, давая понять Хэмпу, что уходить никуда не собирается. — Как ты заметил, что я понятливый. На мгновение тёмные глаза Хэмпа зажигаются новым, отчаянным и злым, огоньком.        — Хочу виски с содовой, — отрывисто говорит он. — Хочу проснуться дома, и чтобы это всё оказалось просто страшным сном,— он делает жест рукой, но в этот раз держит штурвал крепко. — Чтобы ты оказался просто страшным сном. Хочу, чтобы ты был хоть сколько-нибудь человеком, а не бессердечным выродком, в конце-то концов!        Это было весьма предсказуемо, Ларсен не может не усмехнуться.        — Вот как. Жаль, и правда ничем не могу помочь, — разводит он руками. — Здесь мы виски пьём без содовой.        Хэмп бросает короткий, какой-то затравленный взгляд в его сторону, кривит рот.        — Ничего страшного, — пожимает он плечами с деланным равнодушием. — Тем более, что мне, пожалуй, лучше оставаться трезвым. Они ещё раз переглядываются, а Ларсен минуту-другую всерьёз раздумывает, не похлопать ли Хэмпа по плечу так, чтобы сбить с ног. Он приближается почти вплотную — но Хэмп не шевелится, замирает как вкопанный — его страх выдают только дёргающиеся от мелких рваных вдохов крылья носа. — Вот именно, Хэмп. — Ларсен наклоняется и повторяет ему почти на ухо: — Вот именно. Хэмп молча глядит на него с ставшим уже привычным затравленно-осуждающим выражением. Пускай — Ларсен отворачивается и уходит с юта. Его злит своё же собственное ребячество. Последнее слово, как обычно, осталось за ним — а что толку-то? Ларсен идёт по палубе не разбирая дороги. Кажется, успевает сшибить с ног кока. Невелика беда — на нём ведь всё заживает, как на дворняге. Заодно научится как следует по сторонам смотреть. Неприятное, тоскливое чувство колет холодом и оставляет ощущение тяжести в плечах. Разочарование. Проклятое разочарование. За свою жизнь Ларсен научился считать разочарование едва ли не самым постыдным из чувств. Ведь причина у него всегда одна — осознание, что ты чего-то ждал понапрасну. Только жалкий глупец будет чего-то дожидаться, не просчитав шансы наперёд. А Волк Ларсен не жалкий глупец. Если ему и досадно, то только от того, что он потратил на Хэмпа непозволительно много времени и сил, хотя мог бы найти себе и более удовлетворяющее занятие. Досада, а не разочарование. Вот что он чувствует. Но он не позволит плохому настроению затуманить свой разум. Если Хэмп смог запросто сменить вожделение на полное равнодушие, то Волк Ларсен и подавно сможет. Конечно, не особо приятно, пусть и ничего невосполнимого Ларсен не потерял. Главное, что Хэмп от обязанностей не отказывается. Ну а если заартачится, то тоже не беда. Ларсен просто возьмёт в помощники кого похуже. Того же Луиса, например. Вот бы только перестать думать, почему с Хэмпом всё так кончилось. Впрочем, а по-другому и не бывает. Если и случается что-нибудь, что хоть чуть-чуть поддразнит остатки оптимизма, — жди, что расплачиваться придётся втридорога. Вот и всё. Очень просто. Вообще-то давно уже пора было выучить. На самом деле у Волка Ларсена есть всё, что требуется. Компания собственных мыслей — а ему с собой наедине ещё никогда не было скучно. Книги — неплохо развлекают и позволяют отвлечься, когда становится совсем гадко. Море — его единственная страсть, его будущая могила, его настоящий дом. Он делал десятки рейсов так — в одиночестве. Сделает ещё десятки. В порядке всё. Остаток дня проходит вполне сносно. Прошёл бы лучше, если бы Ларсену не приходилось прикладывать усилия, чтобы сосредотачиваться и игнорировать шум в голове, — но всё ещё сносно. Но вечер застаёт его сидящим скрючившись на койке, закутавшимся в одеяло по самую макушку — только так можно терпеть головную боль. Ларсен надеялся отвлечься на чтение, но с каждой книгой — с романами, стихами, физикой, философией — происходила одна и та же беда: он перечитывал раз за разом одно и то же предложения, никак не понимая смысла. И сколько он ни упрямился, открывая том за томом, перебирая всю свою книжную полку — без толку. Получил только разболевшуюся голову. Звук шагов, дверь открывается — точно не Хэмп, у него шаг тяжёлый из-за привычки при ходьбе ронять весь свой вес на ногу. Кажется, что-то спросили про ужин. Какой ещё ужин? И так вот-вот стошнит. Не надо никакого ужина. Ларсен снова остаётся в темноте. Слушает шаги. Слишком лёгкие, слишком тяжёлые, слишком быстрые или медленные — всё время не те. Не иначе как сегодня вся команда решила потоптаться рядом с его каютой. Каждый звук отзывается вспышкой боли в и так уже раскалывающейся голове — но Ларсен всё никак не перестанет вслушиваться в шум в кают-компании. Из гомона голосов выцепляет один нужный. Хэмп что-то весело болтает. Правильно, хорошо ему сейчас, должно быть. А вспоминать он ничего не будет. И нечего было ни на что надеяться. Ему надеяться не положено. Надеяться — это привилегия других, таких как Хэмп, из материала потоньше и поблагородней сделанных. А Ларсен жил — как собака, не как волк, — и рано или поздно сдохнет тоже как собака. За ним никто не придёт. Ларсен тихо стонет, зажав себе рот рукой. Нужно ещё чуть-чуть потерпеть, и может быть заснуть удастся. Поскорее бы. Проходит ещё несколько мучительных тысячелетий, пока Ларсен не слышит долгожданный голос: — Голова болит? Он с трудом открывает глаза. Свет, хоть и тусклый, всё равно немилосердно режет глаза, и разобрать силуэт напротив удаётся с трудом. Поразительно, Хэмп и правда пришёл. Только обольщаться не надо, это всего лишь формальная любезность. Ларсен качает головой в ответ — и опять морщится от боли. Одно простое движение — а внутри черепной коробки будто катаются пушечные ядра. — Я могу что-нибудь для тебя сделать? — опять спрашивает Хэмп. Ларсен устало стаскивает с себя одеяло и глядит на него во все глаза, не зная, что ответить. А потому просто откидывается назад с тяжёлым, но, должно быть, выразительным вздохом. Ждёт, когда Хэмп развернётся и уйдёт. Скрипа закрывающейся двери всё не слышно. Сквозь прикрытые веки он видит, как Хэмп сжимает и разжимает кулаки в какой-то внутренней борьбе. Хэмп не дожидается вопроса и начинает говорить первый, заламывая руки: — Я… Мне правда жаль… Я просто не знаю, что я вообще делаю... — Не знаешь? Это очень многое объясняет, — огрызается Ларсен. Ну надо же, боль отступила настолько, что он опять в состоянии ехидничать.        Хэмп, кажется, его не слышит. Он стоит понурив голову и выглядит так…        …Так, будто чувствует себя так же отвратительно, как и Ларсен.        Безумно хочется сделать какую-нибудь глупость. Осторожно дотронуться до его пальцев, нервно теребящих ткань кофты. Ларсен вцепляется посильнее в одеяло, чтобы занять руки, — от греха подальше.        Вместо он делает другую глупость:        — Хэмфри… Я же вижу, что тебе плохо. Скажи мне, почему тебе плохо?        Хэмфри поднимает на него глаза и смотрит так, как умеет только он — не моргая, пристально и очень долго. Правда, сейчас в его глазах нет ничего зовуще-влюблённого. Хэмп изучает Ларсена с ног до головы — как изучают тонкий лёд, прежде чем попробовать поставить на него ногу.        Ларсен не отводит взгляда, хотя голова у него опять трещит от боли. Откуда-то он точно знает: если посмотрит в сторону — всё будет напрасно.        И Хэмфри действительно решается:        — Мне всё равно же нечего терять, так ведь?        Он делает глубокий вдох, как перед прыжком в пропасть.        — Я… ничего не буду говорить про моральную сторону вопроса. Тем более уже сейчас знаю, что ты без труда придумаешь какие-нибудь ловкие доводы, почему между нами ничего дурного не случилось. И между делом ещё меня пустоголовым ничтожеством выставишь. Не утруждай себя, на этот раз меня не нужно убеждать, что я ничтожество.        Хэмп прерывается на ещё один вдох. Не надо перебивать.        — Но, ведь самое жуткое, что это — вот вся безнравственность — Хэмфри горько усмехается. — Это ведь вовсе не та причина, по которой я ни спать, ни есть, ни посмотреть в твою сторону не могу. А как посмотрю, так сразу становится от себя самого тошно.        Хэмфри, озираясь на Ларсена, подходит к койке.        — На самом деле самое жуткое, что… Понимаешь, мне ведь понравилось! И я, представь себе, очень неприятно удивиться, когда понял, что ты в очередной раз просто попользовался, — Хэмфри корчится, выплёвывая каждое слово, — и поставил пару экспериментов. А после, при первой же возможности — так меня унизил!        Хэмфри трёт руками лицо, собираясь с мыслями. — И ведь мне даже упрекнуть тебя не в чем. Ты ведь в этой истории полностью прав. И то, что ты относишься ко мне, как к грязи под ногтями, так это тоже неудивительно… Если тебе кто и сможет хоть чуть-чуть понравиться, то только по-настоящему исключительная личность. Ну а я? Ты прав, я жалкий червяк. И я вообще никогда никому по-настоящему не нравился — ни женщинам, ни коллегам, ни друзьям, ни… А ты — просто не стал скрывать своё презрение.        — Вот поэтому мне и плохо, — заканчивает Хэмфри шёпотом.        Он даже не поворачивается в сторону Ларсена. Рвано дышит, как после долгого бега, и направляется к двери.        — Хэмфри, да постой ты! Не презираю я тебя!        Это срабатывает.        — Неужели ты не видел, как я веду себя с теми, кого я презираю? Как ты можешь думать, что ты мне не нравишься?        Ларсен ненавидит подобного рода разговоры. Он даже со здоровой головой не умеет их вести — а сейчас так тем более. — Но я же… — Хэмфри садится на край кровати, нервно перебирает пальцами простынь. Ему тоже тяжело искать слова. — Я тогда поддался тебе, а ты надо мной посмеялся. Я боюсь, что… Я не вынесу, я не могу больше быть посмешищем.        — Я над тобой не смеюсь и смеяться не буду! Никто здесь на судне не будет смеяться. — он очень хочет схватить Хэмфри за руку, держится изо всех сил, ищет слова. — Послушай, они ведь все боятся меня. Я обо всём позабочусь. Я обещаю, я…        Ларсен совсем запутался. Он только и может, что от души выругаться.        Он попросту не справляется. Всё, что он может — это сидеть и молча глядеть на Хэмфри. Его всегда очень раздражало читать подобные сцены в романах. Там персонажи — что короли, что неграмотные прачки — почему-то всегда без труда находят то самое, единственно правильное, что нужно сказать. На деле же… Все его попытки удержать Хэмфри ощущаются так, словно ему нужно во что бы то ни стало сберечь крохотный огонёк от порывов шквала — а огонёк этот, гадина, никак толком не разгорится и норовит погаснуть даже от лёгкого дыхания. Робкая рука дотрагивается ему до плеча. — Адам… — Хэмфри смотрит на него со странной смесью опаски и надежды.        Адам замечает, что у него прядь волос — такой забавный завиток — упала на лоб. В глаза лезть будет, неудобно же.        Он протягивает руку — не подумав, просто слушая чутьё.        Как быть, если Хэмфри отшатнётся? Адам не знает. Но ему кажется, что весь мир просто рухнет и перестанет существовать.        Но Хэмфри сам льнёт к его руке. Прикрывает глаза и наклоняет голову, позволяя убрать волосы за ухо. Уголки губ трогает открытая и нежная улыбка — и всё его лицо преображается.        Совершенно неясно откуда — но Адам точно знает, что никто, кроме него, не видел у Хэмфри эту улыбку. Адам закрывает глаза и позволяет себе утонуть в ощущениях. В долгожданной близости, в запахе, в живом тепле, которое волнами идёт от Хэмфри. К его виску прикасаются сухие горячие губы — и остатки боли сами проходят окончательно.        — Как ты себя чувствуешь? — шепчет Хэмфри ему на ухо. — Лучше. Гораздо лучше.        Адам целует его — глубоко, медленно и осторожно. Не ради голодной страсти, а чтобы почувствовать, поверить, что наконец-то всё опять хорошо. Хэмфри не брился, его щетина царапает лицо. Это здорово — Адаму нравится чувствовать каждую секунду, что перед ним совсем не женщина. Нравится, что эти нервные тонкие губы никогда не спутать с женскими.        — Послушай, у меня, наверно, нет сил на что-то более... — бормочет он Хэмфри в шею.        Хэмфри согласно кивает:        — Я хотел сказать то же самое… — и, помолчав, осторожно спрашивает: — Я могу остаться на ночь? — Оставайся хоть на… — он целует Хэмфри в плечо, подбирает слова поточнее: — хоть на каждую ночь.        Он лежит у Хэмфри на груди, а ласковые пальцы гладят его по уху. Убаюканный мягкой качкой и телесным теплом, перед тем, как окончательно уснуть, Адам успевает порадоваться, как он замечательно всё продумал.        Сейчас он слишком хочет спать, чтобы держать в голове цепочку рассуждений, но хорошо помнит, что уже много анализировал. И пришёл к выводу, что от связи с Хэмфри ему опасаться нечего. Значит, у него есть разумное обоснование, почему можно позволить себе немножко всяких глупостей, сентиментальностей и ласки. Всё глубже проваливаясь в сон, Адам покрепче обнимает Хэмфри. До чего же это замечательно, что он уже успел всё продумать и может быть уверен, что ситуация под контролем. Что нет ничего страшного.        Потому он совершенно точно знает, что никогда, ни за что не захочет отпускать Хэмфри.