Обманщики

Хэмфри ёрзает, напрасно стараясь устроиться поудобней на самом краю вольтеровского кресла в натопленной до духоты, тесно заставленной гостиной Чарли Фэрасета. Оно так мало похоже на твёрдое и прочное каютное кресло, куда Хэмп привык забираться с ногами. У кресла в гостиной Чарли Фэрасета сидение, спинка, ручки совсем не рассчитаны на шторма и морскую качку. Они сделаны из нежнейшей замши и ощущаются настолько мягкими и податливыми, что Хэмфри кажется, будто одно неосторожное движение — и он не удержится, провалится между подушками, и кресло проглотит его в свою глубокую замшевую утробу. Пусть на «Призраке» все помещения были куда меньше, но там никогда не было так тесно. На «Призраке» всегда обходились минимумом вещей, а у Чарли Фэрасета Хэмфри хочется занимать как можно меньше места и загородиться от здешнего изобилия бесчисленных фарфоровых статуэток, картин в тяжёлых багетных рамах и пёстрых дорогих обоев. В конце концов, он и от самого Чарли Фэрасета отвык. У Хэмфри рябит в глазах от его узорчатого халата, от того, как Чарли активно жестикулирует холёными руками в массивных драгоценных перстнях. Или Хэмфри это всегда раздражало, но раньше ему было проще смириться? Хэмфри не знает. Он с трудом помнит, какой была его жизнь до «Призрака». Голова вот-вот разболится. Хэмфри очень хочет на свежий воздух, пусть там и дует с залива пронизывающий до костей зимний ветер. Хэмфри переводит взгляд к окну, на далёкую серую морскую гладь, спрятанную за домами, но одёргивает себя. Ему нельзя смотреть на залив слишком долго, иначе он начнёт думать о том, о чём ему думать совершенно не стоит — тем более при посторонних. Хэмфри блуждает взглядом по полкам высокого, от пола до потолка, шкафа, ломящегося от книг. Все названия новые, незнакомые. За год на море Хэмфри совсем отстал от книжных новинок. Ему нужно взяться поскорее догонять, снова стать осведомлённым — иначе какой из него литературный критик? А он всё откладывает на потом. Занимается вместо этого всякой ерундой. Хэмфри невольно тянет руку к жиденькой стопке машинописных страниц у себя на коленях. Его очень тянет скомкать все листы, выкинуть их в окно с глаз долой — лишь бы больше не видеть, как его рукопись исполосовали красными чернилами исправления Чарли Фэрасета. И забыть, что на первом же абзаце текста — текста тяжёлого, исповедального, стоившего огромного труда — красуются позорным приговором размашистые «грамматическая ошибка» и «речевая избыточность». Хэмфри очень неловко сейчас, что он принёс Чарли эти бумажки, заставил его потратить время и прочитать. Какой глупец! Знал же, что ему давно пора заняться, наконец, делом и выкинуть этот прошедший кошмарный год на «Призраке» из головы? Пусть бы даже пришлось пойти к докторам или на гипноз, чтобы забыть, раз иначе никак не получается… Но вместо Хэмп забросил свои попытки приступить к работе, отложил все непрочитанные журналы, книги, статьи в сторону — и сел за печатную машинку. Его столько спрашивали — многочисленные журналисты, коллеги, семья — что за человек похитил его, у кого он провёл почти год в плену, кто едва не погубил их с Мод Брустер. И Хэмфри послушно начинал рассказывать, но слова не приходили. Вместо них приходил только острый стыд, страх быть разоблачённым и злоба на собственную слабость. Если Мод была рядом, она всегда отвечала за них обоих. Она подробно рассказывала про жестокий нрав Волка Ларсена, про его выходки, про его страшную силу, с которой никто не мог совладать. Она всегда прилежно благодарила Хэмфри за спасение. Хэмфри не бросал попыток рассказать самому. Он выискивал самые жуткие эпизоды, обходя стороной любой намёк на свою с Волком Ларсеном связь, — но каждое слово звучало фальшиво. Волк Ларсен выходил пошлым, карикатурным злодеем, плоским и лишённым всякой жизни образом. Хэмфри должен был говорить о нём иначе. Тогда Хэмфри пару раз брался рассказывать про его морское искусство, про «Призрак» и про то, как Волк Ларсен любил свою шхуну. Но тогда Хэмфри был вынужден оборваться, потому что едва не расплакался, едва не выдал себя. Он не получил понимания — только недоумённые растерянные взгляды. Сейчас Хэмфри пытается опять. На этот раз он решил искать верные слова наедине, за печатной машинкой и в полном покое. А рассказать про этот окаянный год ему кажется жизненно необходимым, даже если Хэмфри не может сказать почему. Наверно, он хочет исповедоваться. Или, возможно, избавиться от мучительных воспоминаний. Или ему непременно нужно записать, зафиксировать, каким был Волк Ларсен, пока Хэмфри не забыл. Записать, а потом пойти наконец-то на гипнотические сеансы и стереть всё прочь — из головы, из души, из сердца. Он несколько дней напролёт писал не отрываясь, не выходя из комнаты — и Хэмфри казалось, что он наконец-то справился. Он писал, видел перед собой Волка Ларсена, словно они и не расставались вовсе. Он писал и не хотел останавливаться — ведь если он остановится, то наваждение пропадёт. Тогда он снова окажется совсем один и вспомнит, что на самом деле Волка Ларсена больше нет в живых. Он очнулся глубокой ночью, только когда у машинки кончились чернила. Глядя на заваленный листами стол, Хэмфри понял: ему нужен читатель. Не слава, не публика, не деньги — всего лишь тот, кто прочитает и прочувствует, через что Хэмфри прошёл. Быть может, если его услышат, если поймут, почему он не чувствует себя победителем, хотя как будто бы сделал всё правильно, — тогда Хэмфри наконец-то станет легче? Только не Мод, боже упаси. Она и без того слишком часто видела Хэмфри таким, каким он ей показываться ни в коем случае не хотел. Он не хочет её мягкосердечной жалости, она его унижает. Ни в коем случае не сёстры — Хэмфри еле убедил их, что у него всё вполне в порядке. Он не хочет перед ними позориться. Но Чарли Фэрасет — острый на язык, начитанный литератор, его друг со школьных и университетских годов — он подходит. Хэмфри отобрал несколько эпизодов из своих самых первых дней на «Призраке», тех, где ему пока было не за что стыдиться, — и явился к Чарли Фэрасету. А Чарли Фэрасет — как впрочем и всегда — оказался с ним предельно и безжалостно честен. Чарли, конечно же, поступил правильно. Разумеется, знать про душевные метания Хэмфри и учитывать их в своей критике он совершенно не обязан. Чарли всегда говорил, что критику ни к чему заботиться о чужих чувствах, и Хэмфри с ним соглашался. Пусть лучше Хэмфри услышит правду от Чарли, чем опозорится перед кем-нибудь другим. Но почему тогда на рукопись смотреть невыносимо? Почему Хэмфри обидно, словно маленькому ребёнку? Чего он ещё ждал от Чарли, кроме как честности? Неужели лживая похвала была бы лучше? Надо будет прийти домой, все листы изорвать в мелкие клочки и выбросить — так, чтобы никто не нашёл. Тяжело вздохнув, он снова смотрит на Чарли Фэрасета. Тот, похоже, вовсе не заметил, что Хэмфри отвлёкся. Чарли, как с ним часто случается, слишком поглощён собственным рассказом, чтобы обратить внимание на Хэмфри: — …Представь себе, я едва ноги унёс с того званого вечера! — взмахивает Чарли руками в очередной раз. — Эти невежды всерьёз считают, что если они провели пару приятных дней с увлёкшей их книгой, то способны теперь на чуткие, интересные беседы о литературе! А я всегда говорил, что чтение эмоциональное, вовлекающее в первую очередь чувственное, а не рациональное начало, — это самый примитивный и мещанский вид чтения! Я сейчас готов сказать больше: такое чтение суть вредительское, потому что всего лишь будоражит ненадолго чувства, но безвозвратно притупляет ум. Писатель, взывающий к страстям публики, — это не писатель вовсе. Это ремесленник и шарлатан. И боюсь я, что в скором времени нас ждёт засилье подобного рода ремесленников… Почувствовав паузу, Хэмфри встревает в его монолог: — Я бы не был так строг, — говорит он быстро, почти извиняясь за то, что невнимательно слушал. — Воздействие на читательские эмоции совсем не обязано быть самостоятельной целью. Оно в ничуть не меньшей степени может быть средством к тому, чтобы завладеть вниманием и, как следствие, дать импульс к размышлениям. Признаться честно… Хэмфри закашливается, пытаясь скрыть нерешительность и сомнение. Возможно, он ведёт себя эгоистично, раз хочет заговорить о своей рукописи. Однако молчать у него тоже не выйдет, а потому он попытается. — Признаться честно, — повторяет он и перебирает пальцами печатные листы, — я тоже ставил себе цель написать увлекательно… — Увлекательно? Помилуй, Хэмфри! Пока что всё, что ты написал — про первый день, про команду, про этого капитана-негодяя — максимально предсказуемо, всё по затёртым лекалам. Словно ты не мемуары пишешь, а модный приключенческий романтик стряпаешь. Не знал бы, не подумал, что литературного эксперта читаю… Но это ничего! Тот факт, что ты поднаторел в ремесле критика, совсем не гарантирует, что попытки писать творческие тексты непременно обернутся удачей. Хэмфри зябко передёргивает плечами. Он мёрзнет, и даже в натопленной гостиной от холода никуда не деться. Проклятая зима, проклятый февраль. Когда же Хэмфри наконец привыкнет и согреется? — Но если всё действительно так и произошло? — оправдывается он перед Чарли. — Мне как-то не приходило в голову нарочно менять события, чтобы не быть похожим… Я всего лишь старался быть честен… И хорошо, что всей правды не рассказал. От мысли, чем бы пришлось поплатиться за своё желание пооткровенничать, Хэмпа снова прошибает озноб. Он тянет рукава рубашки пониже, так, чтобы спрятать шрамы, и обхватывает себя руками — то ли, чтобы согреться, то ли в детской попытке защититься от строгой критики Чарли Фэрасета. — Да, я заметил твою похвальную честность. Мало кто бы так признался, что сдался в рабство без всякого сопротивления. Я, откровенно говоря, ожидал, что этот Волк Ларсен поколотит тебя хотя бы раз, а ты слишком легко отделался… — Но он был жесток! Я же писал… — от отчаяния Хэмфри взметается всем телом наверх и, потеряв равновесие, комично утопает в мягких кресельных подушках. Чарли ему не верит. Почему Чарли ему не верит? — Ничего-ничего, я всё понимаю, — морщится Чарли Фэрасет. — В конце-то концов, не всем суждено быть бойцами. Как и не всем суждено хорошо писать. Хэмфри всё ещё протестует: — Но не будь я бойцом, разве бы я вернулся… — Не знаю, что сказать, — пожимает плечами Чарли. — Вижу только, что после своего возвращения остался прежним тихоней Ван-Вейденом. Остался прежним. Хэмфри дёргается, услышав его слова. Прежней невзрачной посредственностью. Прежним жалким трусом. Прежним цепляющимся за чужое одобрение ничтожеством. Остался слабаком. Заметив, что Хэмфри загрустил, Чарли Фэрасет утешает его: — Однако это и не означает, что тебе надо было меняться! — говорит он с нарочито бодрой интонацией. — Я тебя всегда не за смелость с решительностью ценил, а за скромность, умение слушать и не перебивать, а также за самокритичность. Такое в наших кругах редко встретишь. — Но я знаю, что я изменился… — тоскливо пытается запротестовать Хэмфри. Чарли Фэрасет удивлённо вскидывает брови. — Знаешь? Тогда приведи мне пример. Это элементарный вопрос, не требующий долгих раздумий. И всё же Хэмфри безнадёжно теряется. Он тщетно напрягает память. Что сказать? Хэмфри любил другого мужчину, и гордиться здесь совершенно нечем. Хэмфри убил человека, и лучше бы Чарли Фэрасету никогда об этом не узнать. Рассказать про Мод Брустер? Да только он ничего не смог добиться от Мод, кроме жалости. Она не видит в Хэмфри мужчину, не любит его как мужчину. И вряд ли полюбит. Чарли Фэрасет его не торопит. Изредка бросая на Хэмфри скучающий взгляд из-под прикрытых век, он поигрывает домашней туфлёй на кончике ступни. Чарли не выглядит человеком, жадно заинтересованным в ответе. Похоже, он уже давным-давно составил своё представление о Хэмфри Ван-Вейдене. — Мне за этим и нужно все события написать, чтобы объяснить… — окончательно сдаётся Хэмфри. Чарли ухмыляется, удовлетворённый подтверждением собственной правоты. Что-то в этой едкой ухмылке подсказывает Хэмфри, что он бы Чарли никогда не переубедил бы — даже если был бы способен выдать что-то, кроме жалкого лепета. Чарли Фэрасет его насквозь видит. Сколько бы Хэмфри ни занимался самоутешением, но любому беспристрастному взгляду со стороны отлично видно, что многого Хэмфри Ван-Вейден не стоит. — Счастливый ты однако человек, Хэмфри Ван-Вейден, — задумчиво протягивает Чарли Фэрасет, — счастливый, потому что у тебя есть возможность вести этот разговор именно со мной. Я прощу тебе любую неловкость. Я потрачу выходные, чтобы внимательно прочитать и проверить твои сочинения, буду тебя выслушивать, даже когда ты сам не знаешь, чего хочешь сказать. Пожалуй, другие наши приятели были бы куда менее благосклонны… Хэмфри не сдерживает тоскливого вздоха. И здесь Чарли Фэрасет, конечно же, тоже прав. Хэмфри стоило бы быть признательным за всё то время и силы, что Чарли на него тратил в прошедшие без малого двадцать лет. Быть выше своей мелкой тщеславной обиды и потерпеть недостаточно любезный тон критики — это самое малое, что Хэмфри способен сделать в благодарность. Он, правда, надеялся, что после всего пережитого на «Призраке» ему больше ни к кому и никогда не придётся испытывать подобную унизительную, жалкую благодарность, подобную благодарности нищего на паперти за несколько серебряных монет. Но Хэмфри ошибался. — Не знаю, с чего ты решил, что изменился, — продолжает Чарли. — Я вижу, что у нас всё по-прежнему. И, в отличие от тебя, мне аргументы искать не придётся. Хэмфри, ты вспомни лицей! Вспомни университет или клуб! Да если бы не я, тебя бы давным-давно наши блестящие остроумцы с потрохами сожрали! Но на твоё счастье жизнь сложилась иным образом. Потому ты в любые достойные салоны вполне вхож, и изгоем тебя не назовёшь, держишься довольно-таки наравне с нормальными людьми. Но вернёмся, пожалуй, к твоей рукописи, — Чарли чуть смягчает тон и растягивает губы в улыбке. Хэмфри знает, что Чарли таким образом хочет его поддержать. Однако каким-то загадочным образом его улыбка имеет прямо противоположный эффект. Хэмфри стыдливо отводит глаза, стремясь скрыть, насколько неприятна ему эта улыбка. Если быть с собой честным, Хэмфри всегда чувствовал что-то смутно отталкивающее в гладком, лоснящемся от кремов и парфюмерных лосьонов лице Чарли Фэрасета. Его сложенные в улыбку мясистые губы только лишь усиливают это впечатление. Однако Хэмфри этому даже рад. Будь бы внешность Чарли ему приятна, Хэмфри бы ни за что не решился подолгу оставаться с ним наедине. Хэмфри хотел бы, чтобы внешность всех остальных без исключения мужчин действовала на него похожим образом. Тогда бы ему не пришлось опасаться, что в голову взбредёт какая-нибудь глупость и случится… То, что случилось между ним и Волком Ларсеном, отчего теперь в душе незаживающая сквозная дыра. Чарли подбирает у него с колен рукопись и пробегает её взглядом. — Есть пара неплохих находок, но путаного многословия полным-полно… — бормочет он, отодвинувшись подальше и сморщив нос едва ли не с отвращением. Но Хэмфри заставляет себя не оскорбляться. Он помнит, что Чарли, будучи сосредоточенным, всегда выглядит так, словно не рукописные страницы перед собой держит, а дурно пахнущий носок. — Не хватает тебе, Хэмфри, ясности ума, — продолжает Чарли Фэрасет, — вот и тянет тебя на излишний пурпур. Право слово, описания этого твоего Ларсена мало чем отличаются от женской прозы. — Но как моя проза может быть женской, если я мужчина… — оправдывается Хэмфри, а в горле у него застревает ком. Ему было очень важно записать о Волке Ларсене как можно больше. Сохранить как можно больше от его образа, пока воспоминания не поблекнут окончательно. У Хэмфри не осталось ничего. Ни единой вещи, ни записки, ни единой фотографии, а рисовать у него выходит из рук вон плохо, сколько он ни пытался. Всё, с чем он остался — это его собственная зыбкая, предательская память. Как только она потускнеет, Адам покинет Хэмфри навсегда и безвозвратно. Тем временем Чарли Фэрасет едва ли даёт ему передышку. — Ты считаешь, что строение твоего тела даёт тебе иммунитет от женских слабостей? — спрашивает он голосом, от которого у Хэмфри по коже бежит холодок. Хэмфри вот-вот разоблачат. С грохочущем от страха сердцем на волосок от паники, Хэмфри уже готов оправдываться и каяться — но Чарли Фэрасет решает его пощадить. Расслабленно откинувшись в кресле, он покачивает головой со снисходительной усмешкой. — Я предполагаю, что ты всякого словесного пурпура от своей поэтессы нахватался. К слову, о Мод Брустер. Для женщины она вполне пристойно пишет, и, мне говорили, что неплоха собой. Не представишь ли меня ей при случае? — спрашивает Чарли с улыбкой. Что-то в этой спокойной, уверенной, недоброй улыбке заставляет Хэмфри вцепиться ногтями в мягкую обшивку кресла. — А то что? — не выдерживает он. — Рядом со мной она зря пропадает? Мод Брустер. Хэмфри так надеялся, что её появление ознаменует новую — светлую и радостную — пору в его жизни. Но мимолётный триумф, что Хэмфри испытал после спасения с «Призрака», обернулся очередным горьким доказательством того, насколько Хэмфри Ван-Вейден несостоятелен. Всё пошло наперекосяк ещё на пароходе по пути домой. Он не заметил, как начал избегать Мод — её участливых вопросов, её обеспокоенных взглядов, её искреннего желания помочь Хэмфри. Она старалась, но её старания не давали ему ничего, кроме чувства вины и досады. Хэмфри всё не находил себе места и сутками напролёт засиживался в каюте, впадая в оцепенелую задумчивость. Тогда Хэмфри говорил себе, что ему тяжело, потому что опостылело находиться на море. Он верил, что в Сан-Франциско всё наладится. Но в Сан-Франциско его ждали только бессонница, дыра на месте сердца и холодные зимние туманы. Хэмфри столько пережил, столько вытерпел, столько раз был на грани жизни и смерти. Пусть он совершал страшные ошибки, пусть его тело навсегда изуродовали длинные широкие шрамы — но ему казалось, что в конце концов он нашёл верный путь, наконец-то стал поступать правильно. Но что в итоге? В итоге Хэфмри сидит здесь, и его опять окунают по уши в его собственную никчёмность и глумятся за попытки сблизиться с женщиной. Неужели это всё, что он заслужил? Хэмфри сцепляет зубы, чтобы не дать злости и отчаянию выплеснуться наружу. Бесполезно. — Ты тоже не своей репутацией сердцееда знаменит, Чарли, — говорит он, позабыв про всякую осторожность. — Ты наверно и сам заметил, что ни одна женщина не готова состязаться с главной твоей любовью: любовью в одиночку занять сцену и упражняться в красноречии. Ему бы остановиться и замолчать, но Хэмфри этого не делает. Пока Чарли ошеломлённо молчит, Хэмфри продолжает: — Но должен заметить кое-что. У твоих бенефисов доселе был только один преданный слушатель — я и только я. Но вкусы Мод Брустер мне вполне известны, и она обычно предпочитает участвовать в беседе, а не просто восторженно и молчаливо соглашаться. Так что не оценивай свои шансы высоко. Воцаряется полная тишина. Чарли Фэрасет смотрит прямо перед собой, часто и растерянно моргая. А Хэмфри тяжело дышит, а в его бешено грохочущее сердце забирается страх, вытесняя прежнюю злость. Что Хэмфри Ван-Вейден натворил? Что наговорил своему единственному другу? — Нет, всё-таки ты изменился, — заговаривает Чарли Фэрасет после невыносимо долгой паузы. — Раньше ты не был нахальным. У матросни хамить научился, не иначе? А с этим твоим… — он быстро заглядывает в рукопись — Волком Ларсеном ты тоже так разговаривал? Хэмфри видит его поджатый рот и жёсткий взгляд и боится, что совершил непоправимое. — Чарли, я не знаю, не знаю, что на меня нашло! — принимается умолять его Хэмфри. — Прости меня… Если Чарли Фэрасет от него отвернётся, то что останется у Хэмфри? Сёстры, что вот уже столько лет великодушно его терпят? Мод, которая по возвращении в Сан-Франциско взялась присматривать за ним, будто сиделка за больным? Лучше утопиться в заливе, чем такая жизнь. Впрочем, быть может, и действительно давно пора… Чарли молча наблюдает за Хэмфри. В его глазах нет тепла, но и тяжёлой злости Хэмфри в них не видит. Больше всего Чарли Фэрасет выглядит недовольным тем, что ему пришлось застать проявление бурных чувств и испытать дискомфорт. Хэмфри, измучившемуся ждать его ответа, на его лице видится кривая усмешка, проглядывающая сквозь неудовольствие. Однако он согласен и эту усмешку потерпеть. Хэмфри согласен на что угодно, лишь бы его только не выгнали. Наконец Чарли Фэрасет убеждается, что Хэмфри осознал свою ошибку, а потому показывает свою милость: — Ладно, прекращай себя изводить, — говорит он, делая небрежный жест рукой. — Замнём. Хэмфри вздыхает. Ему бы хоть слово благодарности сказать, но его измотанные, доведённые до предела напряжения за последние месяцы нервы всё никак не успокаиваются, и облегчение никак не наступает. Прежде чем неловкая пауза затянется слишком долго, Чарли Фэрасет заговаривает вновь: — Право слово, я не могу взять в толк, с чего ты так взвился. Неужели из-за того, что я не восторгался твоей рукописью? Но, помилуй, Хэмфри, ты же сам критик! Кому как не тебе понимать, как ценна непредвзятая и трезвая оценка! Чтобы подчеркнуть весомость собственных слов, Чарли Фэрасет потрясает в воздухе руками. Хэмфри рассеянно следит, как тускло поблескивает золото на его пальцах. Он знает, что Чарли не требуется ответа. Чарли Фэрасет сейчас хочет слушать не Хэмфри Ван-Вейдена, а самого себя. — Что нам важнее, — продолжает свою речь Чарли Фэрасет, — истина или чужое хорошее настроение? Если мы начнём расшаркиваться, чтобы, не дай бог, не задеть чьих-то чувств, требовать от себя и других заворачивать собственное мнение в сотни слоёв патоки — ты думаешь, это хорошо кончится? Это кончится тем, что умным людям будет запрещено выражать собственные мысли, а обществом будут править мягкотелые посредственности, не терпящие ничего, кроме приторной похвалы, в собственный адрес! Разве такого будущего мы хотим?.. Всё становится по-прежнему. Чарли Фэрасет размышляет вслух, а Хэмфри Ван-Вейден делает, что от него требуется: молчаливо соглашается, изредка подавая рассеянные одобряющие реплики. Хэмфри, впрочем, не слушает внимательно. Он всё спрашивает себя, что бы Адам сделал на его месте. Что бы он сказал? Странно. Пусть во взглядах Волка Ларсена и Чарли Фэрасета есть определённое сходство — но отчего-то Хэмфри уверен, эти двое вряд ли бы нашли общий язык. Адам бы точно ни за что не стал унижаться перед Чарли Фэрасетом. Хорошо, пожалуй, что Адам Хэмфри сейчас не видит и не знает, в какое посмешище тот превратился. Каким посмешищем Хэмфри всегда на самом деле был… Хэмфри прощается после того, как отсиживает у Чарли ещё ровно столько, сколько требуется, чтобы уход не казался спровоцированным ссорой. К счастью, Чарли Фэрасет не выглядит ни озадаченным, ни расстроенным. А Хэмфри, закрыв за собой входную дверь, не может не чувствовать огромное облегчение, хотя на улице завывает ветер и мелкий февральский дождь забирается за воротник пальто. Хэмфри очень спешит на пароход до Сан-Франциско, хотя времени у него ещё с запасом и торопиться некуда. Но на переправе до города Хэмфри как нигде дышится полной грудью. Наверно, он не бросил визиты к Чарли Фэрасету исключительно затем, чтобы был повод переправляться через залив. Ему почти хорошо на пароходике — пусть крохотном, пусть неповоротливом и рассчитанном только на короткие поездки через залив — однако только тут Хэмфри может вспомнить, как он когда-то чувствовал себя по-настоящему живым. Он один на палубе. Остальные пассажиры попрятались в салон от дурной погоды и пронизывающего холода, но Хэмфри никуда не уходит. Он всматривается в серую мутную полосу горизонта — туда, где в нескольких милях залив соединяется с открытым морем, и оцепенело грезит. Он так делает каждый раз, когда оказывается на переправе. Похоже, скоро займётся туман. Было бы хорошо. Тогда станет совсем похоже на то январское утро… Тогда Хэмфри возьмётся ждать, что их пароход вот-вот протаранят, что придётся броситься за борт — и всё повторится снова. Конечно, он знает, что на самом деле он благополучно доберётся до города — но как же здорово позабыть о действительности хотя бы на полчаса и побыть в иллюзии, что всё — лучшее, настоящее, интересное — у Хэмфри ещё впереди. Что встреча с Волком Ларсеном в будущем, а не в навсегда ушедшем прошлом. Волна, идущая с открытого океана, ударяет о борт и заливает Хэмпу ноги. Ветер впивается в кожу под мокрыми штанами, продувает промокшие насквозь ботинки — и пускай. Может быть, тогда Хэмфри простудится наконец, подхватит чахотку или воспаление лёгких и умрёт. Умрёт, вздохнув с облегчением, что отмучился и больше не обязан обременять себя и остальных собственным существованием. Но Хэмфри догадывается, что придётся ему ещё пожить и потерпеть. Примерно месяц назад, девятого января на годовщину, Хэмфри проснулся с ощущением, что что-то обязательно произойдёт. Тогда он полдня промёрз в порту Сан-Франциско, жадно вглядываясь в каждого, кто хоть чуть-чуть походил шириной плеч, выправкой, манерой держаться, но Хэмфри так ничего — никого — и не дождался. Ничего не произошло. И не произойдёт. Разум подсказывает, что так к лучшему. Разумная часть его сознания раз за разом испытывает облегчение от того, что ничего не происходит и, значит, самое страшное позади. И всё же… И всё же Хэмфри теперь горько и тоскливо быть у океана. В океане больше нет ни тайны, ни прелести — потому что там больше не пробирается по волнам «Призрак». Океан пуст. «Призрак» сгинул навсегда. И вместе с кораблём сгинул его капитан. Хэмфри совсем не забыл всё то зло, что натворил Волк Ларсен. Раз за разом Хэмфри старательно растравливает свою память, чтобы воскресить прежний ужас, отвращение, чувство беспомощности. Усилием воли он напоминает себе снова и снова, как Волк Ларсен по злому капризу принудил его, душил и хватал между ног против воли. У Хэмфри есть все причины его ненавидеть. Но предательская память не слушается. И он не может забыть, что, кроме зверя, что унижал Мод и надругался над Хэмфри, в этом человеке были и порушенные надежды, и неподдельное страдание. Вместе с кошмарами — единственным, что помнить действительно стоило бы, — память подкидывает Хэмфри совсем другие картины. Те, что мешают уснуть, душат, спутывают лёгкие очередным витком горькой жгучей вины. Хэмфри вновь вспоминает потрясённого, необычно тихого Волка Ларсена, растерянно глядящего на опиум. Тот опиум, который Хэмфри так и не нашёл в себе сил ему подсыпать. Хэмфри вспоминает, а по телу бежит холодная оторопь. Потому что сейчас, спустя время, Хэмфри осознаёт: он видел лицо человека, чьё сердце трескается пополам. Хэмфри вновь видит перед собой его широкие, напряжённые до предела ссутуленные плечи. На них Волк Ларсен угрюмо и молчаливо, ни с кем не делясь, тащил неподъёмный груз своего горя. У Хэмфри до сих пор звучит в ушах надрывный, обжигающий болью, крик «Ты предал меня!». Хэмфри не может забыть последнее прикосновение Адама к его щеке. Прикосновение, полное тоски по их мимолётному, навсегда упущенному счастью и отчаянной мольбы о чуде. О том, чтобы всё снова стало хорошо. Его мольба была напрасной. Хэмфри прячет лицо в замёрзшие руки, зажмуривается. Он хотел бы спрятаться от воспоминаний, не мучиться больше, но у него не выйдет. Вместо Хэмфри в очередной раз задаёт себе всё один и тот же вопрос, преследующий его каждый день уже несколько месяцев к ряду. Может быть, если бы Хэмфри не залезал изо всех сил в неподходящую, склеенную по чужим меркам роль доблестного героя, если бы позволил щемящему сердце состраданию подсказать, что нужно делать, — кончилось бы всё иначе? Может, Волк Ларсен был бы жив… Но что толку теперь об этом думать? Размышлениями ничего не вернуть. Слишком поздно. Мод много раз говорила ему, что пора оставить прошлое в покое и жить дальше. Она, конечно же, права. И пусть Хэмфри знает, что нужно делать, облегчения это знание не приносит. Должно быть, облегчение ему уже ничто не принесёт. Всю свою жизнь Хэмфри верил, что сможет обрести счастье — пусть бы ему пришлось приложить больше стараний, чем другим, нормальным, людям. И Хэмфри старался. Он хотел воспитать свою душу, взрастить в ней нравственность, умение отличать добро и зла и стремление к справедливости. Он верил, что ему удастся заслужить любовь, дарующую избавление от чувства собственной тотальной несостоятельности, что преследовало его всю жизнь. Он верил, что однажды больше не придётся выбиваться из сил, чтобы не оказаться изгоем, и быть нормальным человеком будет получаться само собой. Но когда Хэмфри встретил Мод Брустер, когда у него наконец-то появился шанс на избавление — Хэмфри опять всё провалил. Первые, робкие ростки его чувства к Мод не протянули долго. Они завяли тут же, как только прошла эйфория от спасения с «Призрака». Впрочем, Хэмп подозревает, что этих ростков и не было никогда. Просто в один момент у него кончились силы выжимать из себя жалкое скудное чувство. Неудивительно, что сердце Мод Брустер не откликнулось на этот вымученный любовный зов. Хэмфри не смог скрыть от неё, насколько он на самом деле жалок, а потому и получил от неё именно то, что заслужил. Не больше и не меньше. А заслужил Хэмфри Ван-Вейден только жалость. Как бы ни стыдно было себе в этом признаваться, но, если бы Мод Брустер уехала бы завтра обратно на восточный берег, Хэмфри испытал бы облегчение. Тогда бы он мог больше не вспоминать про своё унизительное поражение. Но, как назло, Мод каждый раз находит предлог, чтобы побыть ещё месяц-другой в Сан-Франциско. Но Хэмфри знает, что Мод на самом деле не уезжает из-за него. Она боится оставить Хэмфри одного и всячески опекает. Опекает, будто беспомощного ребёнка. Хэмфри вжимает пальцы в ледяной мокрый борт и давится своей напрасной, беспомощной злостью. Мод хочет только лучшего, она ни в чём не виновата. Но как же Хэмфри злится! Злится на себя, на неё, на всю свою жизнь. Злится, потому что проделал весь этот путь — долгий, тяжёлый и абсолютно бессмысленный. Рациональность подсказывает, что Хэмфри должен стараться дальше. Проводить с Мод больше времени, уделять ей внимание, не сдаваться и дальше раздувать в себе любовное чувство. Но вместо этого Хэмфри давно уже избегает Мод Брустер. Он прячется — от неё, от сестёр, от университетских коллег. С каждым днём он всё реже выходит из дома и всё глубже проваливается куда-то в чёрное вязкое оцепенение. Нельзя сказать, что Хэмфри не боролся, не пытался выбраться из трясины меланхолии. После недель вечных откладываний и отговорок, однажды он всё-таки нашёл в себе силы добраться до Телеграфной горы и разыскать там сапожника Мак-Карти. Лич рассказывал о нём, просил проведать. Хэмфри обязан исполнить его просьбу и навестить его отца. Хэмфри знал, что никогда не сможет искупить свою чудовищную вину, что не вернёт старику убитого сына. Но Хэмфри должен был хотя бы посмотреть ему в глаза и сообщить ужасную новость. Предложить помощь, если потребуется. Хэмфри надеялся, что тогда бремя, что ему приходится тащить, станет хоть немного, но всё-таки легче. Хэмфри долго стоял у двери, не решаясь постучать. Подбирал слова и собирался с духом, воображая себе исход беседы. Но он и представить себе не мог, что открывший ему усталый сапожник ответит, что уже знает про гибель сына. Он сказал ошеломлённому Хэмфри, что осенью к нему уже заходил один моряк. «Хмурый такой, нерасторопный швед. Ухо подранное», — так сапожник его описал. Джонсон остался жив и добрался до Сан-Франциско, но Хэмфри не смог этому обрадоваться. Хэмфри слушал старика, едва справляясь с подступающей паникой, а сам всё раздумывал, сколько ещё рассказал Джонсон. Что, если старик вот-вот узнает в Хэмфри предателя и убийцу? Что, если он знает, в каких отношениях были капитан и его помощник? В конце концов Хэмфри просто не выдержал. Как только он пришёл в себя от потрясения, он не глядя всучил старику деньги и в ужасе умчался прочь, подальше от Телеграфной горы. Даже покаяться у Хэмфри Ван-Вейдена не получилось как следует. Тем же вечером к нему пришла с визитом Мод, и Хэмфри не выдержал. Хэмфри признался. «Я убил человека, совсем мальчишку… Если бы я не вмешался, он бы перерезал горло Волку Ларсену! Я знаю, это была чудовищная ошибка, но я тогда просто не знал что делать…» — бормотал и запинался он, пряча глаза. Но Мод не ужаснулась, не отвернулась от Хэмфри. Он читал в её глазах, что кошмарным человеком она его не считает. Мод утешала его, поверила в его покаяние. Она даже хотела обнять его, но Хэмфри не сдержался и отдёрнулся. Ладони и тонкие пальцы Мод так и не перестали напоминать ему белых длинноногих пауков. «Вам пришлось делать кошмарный выбор, — говорила тогда Мод. — Либо одна жизнь, либо другая. И вы выбрали, как вам тогда представлялось верным. Вы, пусть и огромной ценой, но встали на защиту дорогого человека». Хэмфри огрызнулся в ответ, что Ларсен ему ничего не значит — но толку не было. Мод не стала спорить, напротив: она кивнула, будто бы соглашаясь. Однако было очевидно, что Мод соглашалась лишь для вида, но продолжала думать что-то своё. Хэмфри ненавидит, когда она так делает, но ничего не может ей противопоставить. К счастью, в тот вечер Мод больше и словом не обмолвилась о Волке Ларсене, но всё смотрела на Хэмфри испытующим, вопросительным взглядом. Она точно знала, что Хэмфри признался ей не во всём. Но Хэмфри не мог заставить себя говорить ей больше. Иначе опозорился бы и растоптал те жалкие остатки мужской гордости, что Мод в нём ещё видит. Он сознался в убийстве — но то, другое, признание Хэмфри перед Мод Брустер не сделает никогда. И всё же, после признания — пусть и половинчатого — Хэмфри почувствовал, что ему дышится чуть легче. Наверно, это и было причиной, почему ему пришла идея записать воспоминания и пойти с ними к Чарли Фэрасету в надежде найти больше понимания. Глупая была идея, как выяснилось. Но что ещё делать и куда теперь идти, Хэмфри не знает. Нужно снова влиться в круговорот жизни, вернуться к работе, сходить, наверно, к доктору. Но вместо этого Хэмфри либо не спит ночами, либо, наоборот, проваливается в пустой сон на несколько дней, сутками не выходя из комнаты. Иногда, наоборот, он целый день сидит у океана в порту и всё чего-то ждёт. Но чего он ждёт? Хэмфри сам не знает. Сначала, после спасения с «Призрака», он ждал возвращения в Сан-Франциско. Потом он ждал наступления января и надеялся, что на годовщину что-то изменится. Сейчас он мёрзнет и ждёт весну. Но чего толку? Разве весной что-то изменится? Хэмфри Ван-Вейден просто никак не хочет признавать, что окончательно проиграл. До берега ещё далеко. Хэмфри мог бы прыгнуть в ледяные воды залива — никто его не видит, никто его не хватится. Может быть, это единственный выход… Он примеряется, не перебросить ли ногу через борт, но вспоминает про рукопись у себя в вещах. Проклятье! Эти бумаги больше никто не должен видеть. Хватило одного Чарли Фэрасета. Он выхватывает из сумки папку с рукописью и, ни секунды не колеблясь, швыряет её в воду. Папка раскрывается на лету, и ветер подхватывает её содержимое, унося бумаги в сторону открытого океана. Они летят высоко, но от воды им не сбежать. Рано или поздно листы задевают водную гладь, тяжелеют и тонут, погребённые под волнами. Вода погребла «Призрак», погребла Волка Ларсена. Теперь воспоминания тоже будут погребены на морском дне. Хэмфри готов разделить их участь, но у него осталось одно дело дома. Дома лежит ещё больше частей рукописи, ведь он показал Чарли Фэрасету далеко не всё. Их нельзя оставлять. Нужно уничтожить всё без остатка — только после его ничего не будет задерживать. Дома он никого не застаёт. Кто-то из семьи, наверно, сказал Хэмфри, куда все отправились, но он не запомнил. Однако он благодарен за возможность побыть в тишине, без необходимости рассказывать про свой визит к Чарли Фэрасету и подбирать предлоги спрятаться в своей комнате. Нигде не задерживаясь, Хэмфри идёт к себе наверх. Он не может перевести дух, пока дело не сделано. На письменном столе ворох бумаг. Хэмфри сгребает их все, беспорядочно рвёт в мелкие клочья и старается поменьше вчитываться в то, что он там писал в полуночном припадке. Он бы выкинул их из окна, но для такого жеста в нём всё ещё осталось слишком много робости. Он бы их сжёг, но в комнате жечь бумагу негде. Остаётся с размаху бросать на пол и топтаться по обрывкам. Но даже такой тихий кураж не длится долго. Ослабевшие без судовой работы руки быстро устают, и Хэмфри останавливается, чтобы отдышаться. Только сейчас он замечает свежую почту на углу стола. Вроде бы ничего особенного: несколько журналов, которые Хэмфри выписывает по привычке и не читает, какие-то приглашения на университетские собрания — всё ерунда. Но Хэмфри зачем-то всматривается ещё. Он не сразу обнаруживает, что именно цепляет его взгляд. Между привычными, хорошо знакомыми Хэмфри письмами торчит уголок плотного конверта с маркой, неровно наклеенной чьей-то нетерпеливой рукой. Удивительно. Хэмфри уже очень давно не получал личных писем, да и писать для него было вроде бы некому. Он вытягивает из стопки странный конверт и подносит к глазам. Ему хватает одного короткого взгляда на письмо, чтобы сердце бешено заколотилось. Хэмфри роняет конверт на пол, отшатывается прочь. Но ноги не держат. Он оседает на стул и мелко дрожит всем телом. Этого не может быть. Хэмфри, должно быть, бредит и путает действительность и свой вымысел. Собравшись с духом, он снова тянется к конверту — медленно и опасливо, будто письмо способно укусить за палец. Хэмфри вертит его в руках, проводит пальцами по собственному имени в поле адресата, зажмуривается и снова открывает глаза — но письмо остаётся прежним. Пусть в обратном адресе нет имени отправителя, но Хэмфри оно и не нужно. Он точно знает, что не ошибается. Почерк. Хэмфри видел множество рукописных текстов, но этот почерк он узнает где угодно. Разборчивый почерк самоучки с почти печатными, но острыми — даже «о» здесь лишена мягкости — и прямыми буквами, совсем без свойственного чистописанию наклона, соединёнными между собой самыми неожиданными и изобретательными способами. Хэмфри всегда удивлялся, как с таким почерком Адаму удавалось быстро и много писать. Адам. Живой. Как это возможно? Хэмфри смотрит, не отрываясь, на конверт. Дотрагивается до краёв, в который раз поглаживает пальцем надписи, но не смеет его открыть. Дрожь в теле не проходит, и Хэмфри не понимает, жарко ему или холодно. Он не понимает, что это за чувство, от которого сердце вот-вот выскочит из груди. Страх? Паника? Или что-то иное? Волк Ларсен хочет явиться к нему отомстить? Но если он хочет расправы, то почему не явился лично? Зачем тратить время и отправлять письмо? Может быть, он угрожает? Хочет запугать? Но зачем тогда оставил обратный адрес? А, может быть, дело в чём-то другом? Может быть… Нет, хватит с Хэмфри наивности, он уже дорого за неё поплатился. Волк Ларсен ему враг. Всегда был и продолжает им оставаться. Хэмфри наконец-то решается и поддевает пальцем край конверта. Но вздрагивает и чуть не падает со стула, когда вдруг раздаётся звонок телефона. К счастью, он тут же вспоминает, что Мод Брустер обещала позвонить. Они хотели завтра пойти в театр, она звонит договориться о встрече. Она всегда так делает: звонит заранее, якобы уточнить детали, а на самом деле проверить, всё ли у Хэмфри в порядке. В этот раз у Хэмфри совершенно ничего не в порядке, но он должен не подавать виду. Нельзя, чтобы Мод узнала про возвращение Волка Ларсена. Её незачем беспокоить. Хэмфри нужно ответить ей максимально естественно. В трубке и правда раздаётся мягкий голос Мод Брустер. Она действительно задаёт вопросы про завтрашний день, сама предлагает время и место встречи. Хэмфри невпопад соглашается, почти не слушая, с чем именно соглашается. А сам всё не выпускает из рук злополучный конверт. Он лежит в руке совершенно обыденным и обманчиво безобидным бумажным прямоугольником. Но в этом чуть помятом прямоугольнике заперт хаос, который вот-вот разнесёт в клочья весь жизненный уклад Хэмфри Ван-Вейдена. Только ради Мод Брустер Хэмфри притворяется, что всё по-прежнему. Притворяется, но про себя отсчитывает секунду за секундой — последние секунды размеренного благополучия, что ему отмерены. Хэмфри никак не может дождаться момента, когда он откроет конверт и это проклятое благополучие кончится. Он рассеянно слушает Мод, а сам ждёт с сжимающимся не то от мучительной неизвестности, не то от трепетного предвкушения сердцем. Он глубоко вздыхает. Возможно, это его последний шанс спокойно поговорить с Мод. Не стоит тратить оставшиеся им спокойные минуты попусту. Сейчас ему хочется быть честным. Сказать то, что так давно лежит камнем вины на душе. — Мод, послушайте, — перебивает он её. — Простите меня. Вы славная женщина, вы заслуживаете лучшего, а вместо этого нянчитесь со мной. Я сожалею, что на «Призраке» вы встретили именно меня. Сожалею, что именно я занял роль вашего спасителя. Глупо получилось… — Хэмфри, вы что говорите? Простите, я совершенно сбита с толку… — Я имею в виду, что… — набирает воздух в лёгкие Хэмфри. Нет времени размышлять, нельзя занимать телефонную линию понапрасну. — Мне очень жаль, что… Я надеялся, что мы станем парой. Надеялся, что всё у нас будет хорошо, а получилось… Он замолкает, пристыженный тем, как глупо, пошло и неуместно звучат его извинения. — Хэмфри, я всё ещё ничего не понимаю… Вы что, всё это время из-за меня тоскуете? В этом всё дело? — раздаётся из трубки потрясённый голос Мод. — Подождите, но это же не имеет смысла! Я же вижу, что пусть мы и спаслись с «Призрака», но прошлое никак не оставит вас в покое. Мне не кажется, что вы сейчас готовы… Она тоже не находит подходящих слов. — Но достойный мужчина точно был бы готов… — отвечает ей Хэмфри. — Вы достойный человек. Вы отважный, очень многое переживший человек, но очень несчастливый. Мне очень хотелось бы это изменить, но изменить это можете только вы — если будете бороться. А я знаю, я видела, как вы способны сражаться. Каждый раз, когда приходил момент, вы давали бой и сражались отчаянно. Вы помогали мне, вы спасли меня из огня, вы всячески, до последнего пытались помочь и спасти… Мод так и не произносит «Волк Ларсен». Хэмфри знает, что Мод сдерживается, чтобы не злить его, не провоцировать ссору. Впрочем, если бы она сейчас не сдержалась, Хэмфри вряд ли придал этому значение. Он слишком устал стыдиться, и сейчас он не чувствует ничего. Он молчит и внимательно изучает обратный адрес на конверте. Письмо отправлено из Окленда. Кажется, один из восточных районов. Там нет ни порта, ни верфи — эти районы расположены слишком далеко от моря. Поблизости только железная дорога и лесоповал. Что Волк Ларсен мог позабыть на востоке Окленда? Однако это не так уж и далеко. Если не задерживаться слишком долго, то Хэмфри может добраться до указанного адреса за час-полтора. При условии, что Хэмфри, конечно, правильно помнит расписание паромов… — Ладно, давайте не будем занимать линию, — говорит Мод, не дождавшись от Хэмфри ответа. — Это разговор не для телефона. У меня есть время, я приеду и мы поговорим с глазу на глаз. — Нет-нет, что вы! У меня заказ на статью в «Атлантике», я хотел поработать! Хэмфри почти честен с ней. Журнал и правда писал ему на неделе. Редактор интересовался, нет ли у Хэмфри нового материала. Хэмфри собирался сесть и написать что-нибудь уже третий день к ряду. Собирался и после встречи с Чарли. Мод, кажется, ему верит. Или делает вид, что верит. — О, здорово слышать, что вы снова работаете! Тогда поговорим завтра. Мы же договорились, в три часа у главного входа в Голден Гейт Парк. Вы придёте? — Да. Конечно приду, — лжёт ей Хэмфри и коротко, торопливо прощается. Вновь оставшись один, Хэмфри облегчённо вздыхает. Однако его облегчение быстро сменяется страхом перед неизвестностью, аккуратно сложенной в бумажный конверт, что он сейчас держит в руке. Может быть, лучше не открывать и не читать? Хэмфри всё ещё мог бы изорвать и выбросить конверт, сжечь его. Притвориться, что письма нет и не было никогда. Нет, Хэмфри должен. Иначе он будет жалеть до конца своих дней. Затаив дыхание Хэмфри вскрывает конверт непослушными пальцами. Медленно, чтобы ничего не повредить. В хрустящей бумажной внутренности он нащупывает письмо, разворачивает под грохот сердца в ушах и видит перед собой… …Банковский чек. Это что, всё? Без сомнения, чек выписан Волком Ларсеном. Хэмфри видит в правом углу бланка его размашистую, угловатую подпись. Видит в поле получателя платежа собственное имя, написанное тем же полупечатным почерком, которым подписан конверт. Крупные, аккуратно выведенные цифры суммы платежа в семьсот двадцать шесть долларов шестьдесят один цент. Но это всё не объясняет совершенно ничего. Шуткой этот чек тоже быть не может. В начале карьеры с Хэмфри часто расплачивались за статьи банковскими чеками, и он отлично знает, как они выглядят. Водяные знаки, номер, эмблема Национального банка Калифорнии — всё в полном порядке, всё свидетельствует о подлинности. Хэмфри не сомневается, что в любом банке он бы обналичил этот чек без всяких проблем. Он не сразу замечает, что от оборотной стороны чека отделяется второй бумажный лист. Рукописный. Хэмфри жадно впивается в него взглядом, но обнаруживает там лишь таблицу с датами и денежными суммами. В таблице указан заработок Хэмфри за всё его пребывание на «Призраке»: с самого первого дня, девятого января, по двадцатое октября, дня пожара. Двадцать долларов в месяц на должности юнги и семьдесят пять — на должности помощника. Ларсен даже возвращает ему пресловутые сто восемьдесят пять долларов — в таблице они указаны как «личные средства». Волк Ларсен внимательно отсчитал каждый цент, расписал всё подробно, с издевательской педантичностью. Больше в записке нет ничего. Оказывается, Волк Ларсен восстал из мёртвых только за тем, чтобы перевести Хэмфри жалование. Разочарованный и недоумевающий, Хэмфри вертит лист в руках, ещё раз внимательно осматривает чек, выворачивает конверт наизнанку. Он с полчаса напрасно роется в разбросанных по полу листах рукописи в надежде, что он выронил ещё что-то из конверта и не заметил. Банковский чек и пояснительная таблица. Это всё, что Волк Ларсен прислал Хэмфри Ван-Вейдену. Его похититель, его любовник, его враг, лучшее, что было в его бесполезной, бессмысленной жизни — он не удостоил Хэмфри ни единым лишним словом. Ни единым личным, искренним словом. Даже в письме с шантажом и угрозой было бы, пожалуй, больше чувств, чем в бездушном банковском чеке и записке с сухим бухгалтерским учётом. Хэмфри устало облокачивается на письменный стол и прячет лицо в руках, придавленный грузом тоскливого разочарования. Ну вот и всё. Зацепиться больше не за что. Обратный адрес, конечно, всё ещё есть. Но стоит ли обольщаться? Волк Ларсен отправил почтой чек на крупную сумму и точно не хотел, чтобы письмо затерялось. Потому и указал обратный адрес. Это не приглашение. Это простой прагматизм. Если Хэмфри явится по этому адресу, то, очень возможно, не найдёт там никакого Ларсена. Возможно, что это ловушка, и Ларсен нарочно заманивает Хэмфри. Возможно, Волк Ларсен его там просто убьёт. С другой стороны, а какая разница? Хэмфри Ван-Вейдену всё равно нечего терять. Хэмфри осторожно, чтобы не помять, складывает чек и записку обратно в конверт, а конверт прячет себе во внутренний карман. Не мешкая больше ни секунды, он выходит из комнаты и мчится вниз в прихожую, перепрыгивая через ступеньки. Он с трудом продевает дрожащие от нервов руки в рукава пальто и злится на себя за медлительность. Каждая секунда на счету, ведь ему нужно успеть на паром до Окленда. Одевшись наспех, Хэмфри открывает дверь и шагает прямо в холодный дождь и серость занимающихся сумерек навстречу неизвестности. Впервые за долгое, долгое время он вновь чувствует себя живым.