Fall apart — and start again

Стоит разок умереть — и приоритеты тут же меняются. © Капитан Джек Воробей

Очень душно. Что-то больно царапает кожу на груди. Нужно открыть глаза. Хэмфри удивляется. Оказывается, у него почему-то до сих пор есть глаза. Почему-то до сих пор есть он — Хэмфри Ван-Вейден. Это ему совсем не нравится. Хэмфри надеялся на совсем другой исход, когда на берегу залива напихал во все карманы пальто побольше мелкой гальки и, не раздумывая, камнем ухнул прямо в плотный туман и мутную ледяную воду под ним. Просто давно уже казалось, что Хэмфри и сам целиком состоит из такого же промозглого тумана — поэтому с самого возвращения в Сан-Франциско у него никак не получалось согреться. Даже на пронизывающем ветру в открытой шлюпке посреди Тихого океана не было настолько безнадёжно холодно. Ведь тогда там, на шлюпке в океане, Хэмфри ощущал себя по-настоящему живым. Позже, уже в Сан-Франциско, он часто ломал голову, что же изменилось. Хэмфри знал, что долгое время его толкала вперёд необходимость выживать вопреки всем козням Волка Ларсена: освоиться на его шхуне, совладать с его дурным нравом, хоть как-нибудь починить «Призрак» не спрашивая его помощи и согласия. А потом Волк Ларсен сгинул навсегда в морской пучине — и там, откуда Хэмфри столько времени черпал силы, чтобы выживать и жить, оказалась лишь пустота. Хэмфри думал, что легко найдёт замену. Думал, что его любовь к Мод заполнит прореху. Но почему-то получилось наоборот — Хэмфри вернулся в Сан-Франциско, и перед пустотой не выстояло ничего — ни любовь, ни гордость за себя, ни желание заниматься литературным делом. И Хэмфри сам не заметил, как от него прежнего осталась всего лишь тоненькая оболочка. Только граница между туманом внутри, что мучает его невозможным, непостижимым обычному человеку холодом, и гадким ядовитым туманом снаружи, от которого у Хэмфри в горле горчило и было не избавиться от привкуса маслянистой нефтяной плёнки. И однажды, когда поздним вечером ноги опять сами принесли Хэмфри к заливу, ему почудилось, что стоит только сделать шаг в стылую воду, и оболочка эта попросту растворится. А от Хэмфри Ван-Вейдена больше ничего и не останется. Какая была бы красота. Как жаль, что он оказался неправ. Хэмфри ловит себя на мысли совсем уж будничной, малодушной и никак не уместной для самоубийцы — быть может, если глаза просто не открывать, то действительность оставит его в покое? И ему не придётся дальше кое-как тащить на себе тяжкий груз существования. Как назло, действительность не собиралась отступать. Неразборчивый гул в его голове обретает чёткость, разделяется на скрип дерева, металлический стук и надтреснутый голос: — …Не видишь, что ли, совсем содрал с джентльмена кожу! Хэмфри слишком хорошо знает этот голос. Он всё-таки открывает глаза, и за секунду до того, как зрение окончательно фокусируется, через Хэмфри пробегает озноб нелепого, не имеющего никакого смысла узнавания. Магридж? Джонсон? «Призрак»?! Конечно же, это «Призрак» — его засаленный камбуз Хэмфри узнал бы из тысячи. Он таращится на обеспокоенные лица своих старых знакомых. Он всё ещё помнит, что разумней всего было бы сделать. Надо бы поблагодарить Джонсона, взять услужливо протянутую коком кружку кофе, повременить минуту-другую, чтобы окончательно прийти в себя. Это не то, что делает Хэмфри. Не давая никому из них двоих заговорить, он выпаливает на одном дыхании: — Какой сегодня день?! — Девятое января, понедельник, год… — Джонсон отвечает медленно, собираясь с мыслями. Должно быть, чтобы вспомнить, как в английском языке склоняются числительные. — Год тысяча восемьсот девяносто третий, сэр! — перебивает Джонсона кок. Его рожа расплывается в хорошо знакомой Хэмфри гаденькой ухмылочке. Кок чуть ли не лопается от самодовольства — как же, говорит на родном английском лучше, чем старательно изучающий язык швед. Хэмфри ничего не может с собой поделать, невольно кривит рот от привычного отвращения. Это он подмечает только между делом — а голова его идёт кругом, он спешно соображает, как же это вообще возможно. Получается, он каким-то непостижимым образом переместился во времени? А раз так, то это что же, это значит, что… Хэмфри не в состоянии закончить мысль. Он поднимает глаза наверх, к выдвижной двери. Он знает, что там, в каком-то десятке ярдов от камбуза, палубу меряет широкими решительными шагами он. Капитан. Волк. Ларсен. Хэмфри делает попытку собрать его образ, нарисовать его перед собой на наглухо задвинутой двери камбуза. Ничего не выходит. Хэмфри весь извёлся за эти месяцы. Он столько ночей пролежал, таращась в одну точку и напрягая все силы, чтобы вспомнить ещё живого Волка Ларсена. Но даже в редких обрывочных снах — ещё более мучительных, чем непрекращающаяся бессоница — Хэмфри всегда видел только самые последние дни. Остекленевшие слепые глаза. Неестественно спокойную маску смерти, навеки сковавшую подвижное красивое лицо. Саван из парусины. Хэмфри ждал, что ощутит ужас — ведь совсем скоро весь кошмар с похищением и рабством повторится опять. Хэмфри знал, что он должен ощутить ужас. Но липкого холода нет, только сердце заходится бешеным стуком и гонит кровь по телу в волнительном предвкушении. Хэмфри даже не удивляется. Всё равно у него давно перестало получаться чувствовать себя так, как положено. Последние месяцы вытянули из него все душевные силы, и он больше не может сверять свои чувства и мысли с тем, что правильно, уместно или нравственно. В голове пылает одно-единственное знание, и пылает оно ярче, чем само солнце. Хэмфри Ван-Вейдену просто необходимо увидеть Волка Ларсена. Нужно поговорить, скорее, пока не поздно. — Вы чего, совсем память отморозили, пока в воде барахтались? Вот, попейте, — всё не унимается Магридж. Хэмфри опять отмахивается от кофе — и так жарко, ему точно не нужно отогреваться. Он смотрит больше на дверь, чем на собеседников, говорит отрывисто: — Это шхуна «Призрак», она направляется бить котиков к Японии. Капитан… — Хэмфри запинается, больше выдыхает имя, чем правда произносит, — Волк Ларсен. Хэмфри замечает, как Джонсон и Магридж переглядываются, но не останавливается: — Вы — Джонсон, гребец, на одной шлюпке с Луисом. А ты — Томас Магридж, кок. Но это всё неважно. Не задавайте мне никаких вопросов, только дайте мне одежду — да поскорее! Да, твоя, Магридж, сгодится. И убери от меня кофе — мне не нужно, и нет у меня времени на это. Досадные проволочки — одежда, какие-то нудные объяснения, недоумевающие, испуганные лица Джонсона и Магриджа — всё это крадёт у Хэмфри драгоценные секунды. А они не понимают! Они и не поймут. Только бы выбраться на палубу поскорее. — Как… как скажете, сэр, — Магридж опасливо пятится к двери, — сейчас принесу. Хэмфри неуверенно поднимается на ноги, становится на качающийся пол. Шхуна накренилась — Хэмфри едва успевает схватиться за переборку. Нетренированные мышцы не умеют справляться с качкой. Странное ощущение — мозг помнит, как держать равновесие, но само тело послушаться его не способно. — Что именно вы хотите сделать? — спокойно, но не без опаски, спрашивает Джонсон. Он сидит поодаль на ящике с углём, смотрит на Хэмфри прямо, снизу вверх. Хэмфри совсем не до бесед, но деваться некуда. Ему всё равно приходится ждать Магриджа. — Поговорить с капитаном, — бросает он. — Да, знаю, мне надо быть осторожней. Не беспокойтесь вы за меня и не говорите мне ничего, я всё знаю, что вы скажете. Джонсон хмурится: — Я понятия не имею, кто вы такой и откуда вы нас знаете. У меня нет права вам что-то советовать или запрещать, сэр. Но на вашем месте я бы поберёгся. Вам, кажется, нездоровится, а капитан сегодня бешеный… Хэмфри закатывает глаза. Медлительность Джонсона действует ему на нервы. Он пытается подобрать слова, как бы половчей предупредить его о бунте, о побоях — обо всём, что уготовано ему на этом злополучном рейсе. Но Хэмфри догадывается, что за каждым предупреждением последует череда расспросов — обстоятельных, вдумчивых и невыносимо дотошных. Он лучше после ему расскажет. А ещё Хэмфри надеется, что предупреждать Джонсона и не придётся, — сейчас он поговорит с Ларсеном, и всё будет хорошо. И у Джонсона всё тоже будет хорошо. Дверь камбуза со скрежетом отъезжает в сторону, в щель осторожно просовывается немытая голова Магриджа. Он передаёт Хэмфри свои тряпки, выставив руки вперёд как можно дальше. Так протягивают кусок мяса опасному зверю. Сам Магридж смотрит в сторону, на Джонсона: — Йонсон, ты… Кок замирает на полуслове. Он точно очень не хочет оставаться в камбузе наедине с Хэмфри, но ему не хватает ума придумать предлог, как бы удержать Джонсона. — Да не бойся ты, плевать мне на тебя, — фыркает Хэмфри, натягивая кофту. — Не сумасшедший я. Хэмфри рад, что на этот раз никто не сунулся помогать ему одеваться. Краем глаза он замечает, что Джонсон, похоже, ушёл. А кок сидит, съёжившись в углу, и грязными пальцами держит перед собой крышку от ближайшей кастрюли, словно щит. Вместе с грубой одеждой Хэмфри, кажется, залезает и в привычную старую шкуру Хэмпа — и делает это почти что с радостью. По правде говоря, с огромной радостью. В конце-то концов, в те времена он был неизмеримо счастливее, чем сейчас. Хэмп невольно ухмыляется своим мыслям. «Те времена», получается, пока что даже не наступили, да и что такое — «сейчас»? Забавный, однако, парадокс. Напугав Магриджа чуть ли не до крика, Хэмп бросает взгляд на своё отражение в крышке кастрюли. Оттуда на него смотрит то ли пугало, то ли мокрая крыса — словом, выглядит сейчас Хэмп не сильно лучше кока. Он как может приводит себя в порядок. Лучше не становится, но Хэмп хотя бы попытался придать себе более-менее приличный вид. Он держится за деревянную переборку, набирает полную грудь провонявшего горелым маслом воздуха. Отодвигает дверь и делает шаг вперёд из камбуза. Будто в пропасть ступает. Свежий ветер задувает Хэмпу прямо в лицо, но горящие щёки не остудить ничем. Хэмп жадно оглядывается кругом, ищет один-единственный силуэт… Находит. Взгляд наконец-то цепляется за до боли, до дрожи, до трепета знакомую высокую широкоплечую фигуру. Его глаза — не слепые — зоркие, цепкие, пронзительно-серые, такие живые, что у Хэмпа в груди горячо защипало. Помчаться бы к нему со всех ног, схватиться за воротник пальто, предупредить, умолять, умолять. Дотронуться бы до его рук, до лица — только бы убедиться, что правда живой, что его сердце ещё бьётся. Хэмп сцепляет зубы покрепче, сжимает кулаки, зажимает даже пальцы ног — лишь бы удержать себя от дурацкого порыва. Волк Ларсен коротко оборачивается в сторону Хэмпа, но не задерживает на нём взгляда. Не обращает на него никакого внимания, словно Хэмп был ещё одной частью такелажа. В глазах Волка Ларсена нет ни капли узнавания. У Хэмпа внутри как будто струна рвётся. Как он мог забыть? Весь душевный подъём разбивается о стенку элементарного факта: Волк Ларсен не знает Хэмфри Ван-Вейдена. Прямо сейчас Волка Ларсена гораздо больше занимает корчащийся в предсмертных судорогах чернобородый помощник. Хэмп чуть не стонет от досады сквозь сжатые зубы — благо, никто не слышит. Он так хочет, чтобы чернобородый просто перестал существовать, чтобы не смел устраивать из своей смерти безобразную сцену — в самый неподходящий момент, когда срочно нужно поговорить! Надо бы устыдиться собственного малодушия, но у Хэмпа не получается. Он слишком занят своей досадой и злобой. Теперь он только и может делать, что растерянно смотреть, как Ларсен бранится на покойника и разносит Магриджа. Хэмп наблюдает за его бессильной яростью, и что-то в нём самом безумно хочет разразиться таким же потоком ругательств, чтобы выплюнуть наружу своё собственное нетерпение и отчаяние. Но Хэмп только молчит и стоит как вкопанный. Ларсен поворачивается к нему, собирается спросить насчёт похоронной службы. Хэмп вдыхает, собирается с мыслями. Не даёт Ларсену заговорить и тараторит что есть силы: — Ларсен! Волк Ларсен! Послушайте! Пока не поздно, вам нужно вернуться в Сан-Франциско! Каждый на палубе — капитан, команда, охотники, Магридж, — тут же обрачиваются к Хэмпу и глядят на него во все глаза. Хмурое лицо Ларсена ожесточается ещё больше. Весь его вид не предвещает ничего хорошего, но Хэмп не останавливается: — Я не спятил, дослушайте меня до конца! Я знаю, что вы… — Хэмп хочет было рассказать, что знает про детство Волка Ларсена, но передумывает. — Что вы знакомы с трудами Спенсера, знаете наизусть стихи Киплинга! Я знаю, что вы однажды получили вымбовкой по голове, что два года назад на «Призраке» поставили другие мачты… И я согласен быть юнгой — хоть за двадцать долларов, хоть за так. Все молчат, и Хэмпу кажется, что даже неизменный стук волн о борт прервался. Хэмп не в состоянии прочитать выражение лица Волка Ларсена, но готов побиться об заклад, что это точно не просветление, не благодарность за предупреждение. Он всё равно не сдаётся: — Послушайте меня, вы больны, у вас опухоль мозга. Скоро начнутся головные боли, потом вы ослепнете, вас полностью парализует. Если вы ничего не предпримете, вы умрёте этой осенью! Вам нужно вернуться назад. Хэмп совсем выбился из сил. Он дышит тяжело, будто взбежал вверх по тысяче ступенек. — Как тебя зовут? — после долгого молчания заговорил Ларсен. Хэмп чуть не бьёт себя по лбу от досады. На этот раз он позабыл, что Ларсен не знает его имени. — Хэмфри Ван-Вейден, или Хэмп, — он быстро добавляет, — сэр. Волк Ларсен коротко кивает. Его лоб пересекает вертикальная морщина, как это всегда бывало в моменты, когда он что-то сосредоточенно обдумывал. Вся команда, затаив дыхание, смотрит на капитана — и Хэмп вместе с ними. Его порыв отступил, и теперь Хэмпу стыдно. Ведь Ларсен и так негодовал, что в самом начале рейса остался без помощника, и — Хэмп это помнит — он собирался разделаться с погребением побыстрее. Глупая была затея — вклиниваться поперёк планов Волка Ларсена со своей отчаянной эскападой. С другой стороны, Хэмп ведь сказал достаточно из того, что обычный шарлатан знать не может, так ведь? А значит, Ларсену некуда деваться, он просто обязан его послушать? Волк Ларсен вдыхает — он принял решение. И Хэмп уже сейчас, прежде чем Ларсен начнёт говорить, понимает, что он предупреждению не внял. Но почему, почему?.. — Ладно, Хэмп. Ты, значит, согласен быть юнгой — это всё, что мне нужно сейчас от тебя знать. Двадцать долларов ты может и правда стоишь, если только окончательно не спятил в ледяной воде. Но мы посмотрим. И в следующий раз обойдись, будь добр, без пророчеств. Он говорит, морщась, как говорил бы с попрошайкой на паперти, от которого лишь бы отделаться поскорее. — Разве я вас не убедил?! Почему вы мне не верите?! Хэмп хочет потянуться к нему, но Ларсен резко бьёт его по руке — так больно, что на секунду кажется, будто кисть сломана. — Так лихо требуешь от меня ответов. А я разве давал тебе на это право? — Простите, сэр, — Хэмп съёживается от стыда. Волк Ларсен бросает на него один последний взгляд. Короткий и брезгливый. Хэмп хорошо знает, на кого Волк Ларсен обычно так смотрел. На Магриджа. Хэмп отступает в сторону, ищет, в какой бы угол забиться. Но на голой палубе не спрячешься, и приходится просто надеяться, что все о нём поскорее забудут. Лучше бы Волк Ларсен ударил его в живот точно так же, как ударил Лича. Это, конечно, очень больно, но брезгливость-то ощущается гораздо больнее. Лучше бы сжал руку и поиздевался, как он сделал в первый раз. Ведь в первый раз Хэмп не был ему противен. Теперь уже поздно. Хэмп всё испортил. Хэмп изо всех сил пытается справиться с тошнотой. Он раньше и не знал, что от паники может тошнить — оказывается, что запросто. Хэмп безучастно смотрит, как лоцманский бот проходит мимо, как Йогансен заштопывает труп в парусину. Он так хотел всё сделать правильно, но получилось только хуже. Ларсен не просто его не послушал, он ещё и записал Хэмпа в строй спятивших попрошаек. А значит, что прежнего отношения ему точно уже не получить. Какого прежнего отношения? Хэмп — тогда — ни разу не усомнился, что для Волка Ларсена он вообще ничего не значит. А сейчас Хэмпа душит страх, что он навсегда потерял… что-то. Он не в состоянии подобрать правильное слово. Ларсен им интересовался? Ларсен им гордился? Хэмп почему-то думал, что каждая его похвала — всего лишь издёвка, что Ларсен глубоко в душе его презирает. Да только вот как оно выглядит — настоящее, неподдельное презрение от Волка Ларсена. Хэмп не следит толком за погребением. Он смотрит по сторонам без особого интереса — далеко за горизонт, на переговаривающихся охотников, на натянутые снасти. Лишь бы не поднимать глаза на Волка Ларсена. Тот стоит всего в нескольких футах от Хэмпа, произносит свою короткую речь — но кажется бесконечно далёким, с каждой секундой всё дальше и дальше. С каждой секундой всё ближе к своей кошмарной смерти. Даже его силуэт на краю поля зрения ослепляет до такой степени, что почти выжигает Хэмпу сетчатку. И без того острый стыд втыкается во внутренности уже совсем невыносимо. Господи ты боже, почему же так больно существовать? Хэмп всё бы отдал, чтобы снова не чувствовать толком ничего. И как он, неблагодарный, мог думать, что вечное оцепенение и пустота на месте сердца — это проклятие? Да это же благословение! Если разобраться, он полез топиться вовсе не из-за сентиментального желания навеки слиться с водой и туманом. На самом деле это желание было блеклым и куцым, мало похожим на отчаянную смелость, необходимую, чтобы лишить себя жизни. Однако оно хоть как-то тронуло его душу, замершую в глубокой спячке с тех самых пор, как он вернулся в Сан-Франциско. Тогда на Хэмфри тысячетонным грузом навалилось осознание, что на этому веку ему больше не доведётся испытать ничего сильнее, чем вот это вот убогий, мимолётный порыв. Хэмфри посчитал, что ничего — даже ад утопления — не станет хуже, чем такая пародия на жизнь. Как же он заблуждался. Хэмп не дожидается распоряжений Ларсена, он сам уныло тащится в камбуз. Он знает обязанности юнги так хорошо, что чистить картошку, полировать кастрюли и накрывать на стол получается почти что само собой. Магридж заметно разочарован, Хэмп даёт ему удручающе мало поводов поиздеваться. Хэмп и сам разочаровывается: он предпочёл бы вымотаться, заработаться так, чтобы свалиться с ног. Но прежняя сноровка приходит слишком быстро, а потому остаётся слишком много времени, чтобы думать и чувствовать. К концу дня у него так и не получается как следует ощутить усталость — только оцепенение и полную растерянность. Хэмп понятия не имеет, что делать дальше. Он так и мучается вплоть до поздней ночи, когда наступает пора идти спать. Впрочем, в одиночестве, лёжа на полубаке Хэмп чувствует себя почти что не слишком паршиво. Дождь, ливший весь день, перестал. И пусть Хэмпу всё ещё зубодробительно холодно, но он даже внимания на это толком не обращает, потому что в последние месяцы ему было холодно всегда и везде. К тому, же он успел прихватить толстое одеяло со своей койки, а потому не боится совсем уж окоченеть. Охотники были не рады Хэмпу у себя в кубрике, поглядывали на него не столько с опаской, сколько с тревогой. Его присутствие их заметно тяготило, а Хэмп был не против уйти. Хэмп слишком устал, чтобы бодрствовать, но не устал достаточно, чтобы как следует заснуть. Он то и дело впадает в оцепенелую полудрёму, а потом обнаруживает, что у него затекла рука или нога. Меняет позу — и всё повторяется снова. — Дело не в том, что я вам не поверил, — знакомый низкий голос звучит совсем негромко, но Хэмп всё равно вздрагивает. Он неловко вылезает из своего укрытия. Стукается головой о балку, но не обращает на это никакого внимания. Небо наконец-то прояснилось, и Хэмп невольно засматривается, как лунный свет любовно очерчивает фигуру Волка Ларсена. Силуэт на фоне ночного неба кажется рисунком белой пастелью на чёрной бумаге. Должно быть, так восторженный художник нарисовал бы свою музу. Ларсен оборачивается на Хэмпа, небрежно оглядывает с головы до ног. Свет отражается в его тёмных глазах серебристым отблеском, придаёт взгляду выражение глубокой меланхолии. Волк Ларсен не дожидается от Хэмпа расспросов, заговаривает сам: — Допустим, я вам верю. Нет, я всё равно не поверну назад. Не будем вдаваться в разговоры о том, какая чудовищная морока будет с множеством неустоек, раз полностью снаряженная шхуна так и не вышла в рейс. Он продолжает, обращаясь то ли к Хэмпу, то ли к самому себе, то ли к безбрежной морской дали: — Но предположим, что мне и правда осталось жить чуть больше полугода. Что я правда умру от рака. Это значит, что опухоль или уже на поздней стадии, или развивается стремительно быстро. Сами понимаете, в обоих случаях шансов на излечение у меня никаких. Если я пойду сейчас по докторам, то может я и продлю на месяц-другой своё существование. Но что это будет за существование? Быть прикованным к постели, в комнате, где всё провоняло лекарствами? Ларсен сердито чиркает спичкой, огонёк сигары высвечивает оранжевым жёсткие контуры его лица. — Нет уж, увольте. Я жил в море и умереть хочу тоже в море. Перед внутренним взором Хэмпа предстаёт непрошенное воспоминание о последних днях Волка Ларсена. Душный кубрик, узкая койка, глухая, могильная темнота. Погребение заживо в собственном теле. Хэмп снова глядит на тёмный силуэт человека рядом. Печального, готовящегося к незавидной участи, такого душераздирающе красивого. И всё равно он и представить себе не может, что его ждёт. Хэмп больше не удивляется, что Ларсен тогда пытался сжечь себя и весь корабль заодно. Видать, хотел прекратить это всё любой ценой. А Хэмп тогда так негодовал, был уверен, что Ларсену во что бы то ни стало нужно напоследок устроить очередное злодейство. Хэмп сглатывает, старается не замечать болезненный укол совести. Откашливается, чтобы его голос звучал не так глухо, и возражает: — Тогда же получается, что вы совсем не цените свою жизнь. — Как раз наоборот, я свою жизнь ценю больше всего на свете! А потому не позволю шарлатанам всех мастей — а больше никто за такого безнадёжно больного не возьмётся, сами знаете, — поживиться мной. Я уберегу остаток своей жизни от такого унижения. — Даже если лишите себя шанса на спасение? Кусок закваски цеплялся бы за любую возможность. — Хэмп не может не вспомнить про многочисленные монологи Ларсена. Волк Ларсен очень недобро прищуривается. Молчит, но Хэмп уже сожалеет о своей выходке. — Ты, значит, так играешь со мной? Тогда должен понимать, что я терпеть не могу, когда кто-то знает про меня больше, чем я позволял. Скажи мне сейчас же, как ты проворачиваешь эти твои фокусы. Хэмп пугается, теряется. У него нет никаких сил что-то придумывать. Да даже если и были — Ларсен без труда распознал бы ложь. — Я… я уже проживал всё это. Я умер, а потом очнулся, и вот я снова здесь, а рядом Магридж и Джонсон. Я уже встречал вас, и мы много говорили. На этот раз Хэмп не видит ни раздражения, ни недоверия во взгляде Ларсена. Хэмпу даже не тягостно опять повисшее молчание. Хэмп даже позволяет себе ещё одну вольность: — Это, если подумать, неплохо подтверждает теорию, что душа всё-таки бессмертна, не так ли? Ларсен оборачивается, в его глазах вспыхивает хорошо знакомый Хэмпу огонёк любопытства: — И что же было перед тем, как вы проснулись? Вам растолковали смысл жизни? Объяснили вашу миссию? — Нет… Я просто снова очнулся здесь. — И теперь, значит, пытаетесь всё исправить, — мрачно ухмыляется Ларсен. — Забавно, что вы решили начать с героического спасения моей жизни. Ну да ладно, не оправдывайтесь. Я догадываюсь почему: это ведь ваше сословие так любит блеять про всякую помощь ближнему и возвышение души. Вряд ли, правда, спасение моей жизни преумножило бы добро в этом мире, но мы об этом после поговорим. — Мне прямо сейчас интересней всего другое. А с чего вы, Хэмп, вообще взяли, что в ваших силах что-то исправить? Что этот ваш бог расщедрился именно вам дать второй шанс? Может быть он кидает вас сюда, чтобы просто поиздеваться? Чтобы внушить вам ложную уверенность, будто от вас что-то зависит? Чтобы вы побегали из стороны в сторону? Надо сказать, что вы со своими истериками и правда являетесь презабавным зрелищем. Хэмп вжимает голову в плечи. Волк Ларсен опять засыпал его кучей вопросов, и Хэмп опять стоит перед ним, как провинившийся школьник перед строгим учителем. Когда-то Хэмп не сомневался, что одержал победу над Волком Ларсеном и его мрачной философией — а сейчас ему ужасно стыдно за тогдашнее глупое самодовольство. Сейчас Хэмпу ясно как белый день, что ему до сих пор совершенно нечего противопоставить напору Волка Ларсена, кроме какого-то смутного чувства, которое даже в слова не облечь. — Хорошо, пусть у вас есть какое-то предназначение, пусть никто и не потрудился о нём вам сказать, — зло продолжает Ларсен. — Но вы-то потерпели неудачу, вы меня не спасли. И что вы теперь намерены делать? Почему бы не броситься за борт и не начать сначала? Боитесь? Ну надо же, всё равно ведь боитесь, не рассчитываете, что провидение даст вам третью попытку. Хэмп всё пытается собраться с мыслями. Он уже раздумывал сегодня об этом, хотел прыгнуть в море вслед за покойником. В конце концов, тонуть — это, конечно, отвратительно. Но всё-таки не так страшно, как провести ещё полгода на корабле, где все его сторонятся, а Волк Ларсен ещё и презирает? Но ему даже ногу с места оторвать не удалось, она как свинцом налилась. Тогда, в первый раз в затянутом туманом заливе, у Хэмпа всё получилось просто потому, что он и живым толком себя не ощущал. А сейчас в Хэмпе раненой птицей отчаянно бьётся жизнь — и пусть ему больно, страшно и стыдно — но жизнь всё равно сопротивляется, и он не в состоянии бороться с её безудержной силой. — Я просто знаю. Это… это чувство такое, — Хэмп не может ничего объяснить, но нельзя же просто молчать. — Для вас это смешно, но мне этого вполне достаточно. Ларсен презрительно фыркает, разочарованно отворачивается. Он молча глядит вдаль несколько минут и, кажется, полностью забывает о существовании Хэмпа. — А вы сами-то что собираетесь делать? — Хэмпу одному опять становится холодно, он, как может, пытается напомнить о себе. Пытается урвать ещё хоть кроху внимания. Волк Ларсен даже не оборачивается. Он только пожимает плечами и коротко, но с тихой злобой, бросает: — Получается, буду готовиться умирать. Не дожидаясь от Хэмпа ответа, он спрыгивает с полубака и быстро уходит.