Fall apart — and start again

Каждый день Хэмп — сразу же, как только отрывает щёку от влажной, насквозь пропитанной потом подушки — клянётся себе, что сегодня всё будет по-другому. Сегодня он обязательно что-нибудь придумает и не будет разбазаривать драгоценный второй шанс. Но на камбузе Хэмпа непременно затягивает в срочные дела, а после он обязан прибрать каюты, а после нужно навести порядок на палубе или подмести кают-компанию. Он всё ещё не забывает о клятве, но всё равно никак не решается приблизиться к Волку Ларсену. Раздумывает, что ещё он может исправить, если спасти Ларсена не получится. Пробует хоть правильные слова для разговора с Личём и Джонсоном подобрать, но всегда отвлекается и быстро забрасывает это дело. Как-то незаметно опять наступает глубокая ночь — а Хэмп обнаруживает, что за целый день опять даже толком спины не разогнул и глаза к небу не поднял. Его мир — это только грязный пол, картошка и посуда. Когда ему успеть что-то по-настоящему изменить, если он постоянно занят? Как ему решиться на хоть какой-нибудь поступок, если он один раз попробовал и не просто ничего не добился, а только хуже сделал? Раньше Хэмпа бы такие мысли успокоили. Раньше он — в детстве, в университете, вообще всю свою жизнь — любил повторять себе, что совершенно ничего не может поделать, а потому ему не в чем себя упрекнуть. Только теперь у Хэмпа не получается больше малодушничать. Он отдаёт себе отчёт, что он на самом деле намеренно прячется в своём узком мыльно-тарелочном лабиринте подальше от необходимости решать неразрешимое. Хэмп опять лежит с бессмысленно открытыми глазами, а внутри у него склизко ворочаются тревога и вина — две вечные его спутницы и неразлучные подруги. Терзают его, не дают подумать ни о чём другом, кроме как о собственной никчёмности. Он опять клянётся себе, что это последняя такая ночь, что завтра точно всё изменится. Ни завтра, ни послезавтра ничего не меняется. Хэмп знает, что пойман в капкан уродливой стабильности. Болезненной, глубоко ему отвратительной — но всё-таки стабильности. Он прекрасно понимает, что кончится всё катастрофой, но всё равно каждый день это колесо совершает ещё один неумолимый оборот. Если в первый раз время для Хэмпа тянулось бесконечно медленно, то сейчас всё несётся жестоким галопом. Остаётся только неделя-другая до момента, когда на Волка Ларсена навалится первый приступ головных болей. Иногда Хэмп тихо молится про себя, упрашивает небеса дать ему хоть какой-то знак. Зачем он здесь? Что делать? Ему нет никакого ответа. Хэмп и правда начинает подозревать, что прав был Ларсен: бог над ним просто издевается. Хэмп — не иначе как из желания сделать себе ещё больнее — никак не может перестать отсчитывать уходящие дни и вспоминать, как и когда он беседовал с Волком Ларсеном. Когда они говорили о ценности жизни, когда — о боге, а когда — о трудах Спенсера. Как только Хэмп замечает, что «Призрак» подобрался совсем близко к тропикам, начинает нарочно проводить побольше времени на полубаке. Остаётся там на каждую ночь и всё надеется, что Волк Ларсен снова придёт смотреть на звёзды и прочитает Хэмпу что-то из Киплинга. Хэмп ведь растерялся тогда и, увы, не оценил порыва Ларсена. И Хэмп перебирает множество стихов, какие он мог бы прочитать в ответ. Ларсену бы понравилось, и всё было бы правильно. Ларсен на полубаке так и не появляется. Никто Хэмпу Киплинга не читает, беседовать не зовёт и общества его не ищет. А Хэмп тоскует. Тоскует по их долгим беседам, по своему азарту. Тоскует по Волку Ларсену. Но всё равно пытается убраться у него с дороги как можно резвей — боится, что Ларсен разгадает его тоску и в ответ опять лишь побрезгует. Хэмп не хочет рисковать: пусть лучше Ларсен на него никакого внимания не обращает. Так что ему ничего другого не остаётся, кроме как наблюдать за Ларсеном украдкой. И пусть он выглядит абсолютно невозмутимо, и от него всегда веет непоколебимым спокойствием — Хэмпа что-то смутно тревожит в его облике. Он хорошо помнит Ларсена из тогда: тот всегда ждал, чтобы хоть кто-нибудь его удивил, показал ему что-то новое, доселе от него скрытое, о сути жизни. А на этот раз в каждом движении, слове, взгляде Ларсена сквозит непривычная Хэмпу отстранённость. В его глазах почти никогда не искрится любопытство. Ларсен заводит привычку подолгу всматриваться в море. Порой трёт виски пальцами, когда думает, что его никто не видит. Как-то раз Хэмп, прибирая его каюту, обнаруживает, что медицинский справочник — Хэмп хорошо помнит его обычное место, приходилось часто к нему обращаться — переставлен на поближе к изголовью кровати. Замечает свежую закладку между страницами. Хэмп хочет потянуться к книге, чтобы подтвердить свою догадку, но не смеет и отдёргивает руку. Он не решается прикасаться к вещам Волка Ларсена больше необходимого. И пусть Хэмпу очень стыдно, что он нечаянно узнал что-то, во что Ларсен его посвящать не собирался, — он всё равно хотел бы подойти и утешить его хоть как-нибудь. Но Хэмп видит, что Волк Ларсен ни у кого не ищет компании, доброго слова или поддержки. На этот раз даже все попытки Магриджа завести с ним дружбу он мрачно и бескомпромиссно пресекает парой зуботычин. Хэмп наблюдает со стороны — за этим и за многим другим. Все — даже болтливый Луис — сторонятся Хэмпа, поглядывают на него искоса. А Магридж боится его чуть ли не до крика и держит за какого-то колдуна. Правда, Хэмпа устраивает роль изгоя, он даже рад ей. Он просто смотрит издалека на них на всех. Смотрит на Джонсона, на Лича, на Магриджа, Йогансена. А больше всех — на Волка Ларсена. Звериная грызня изо дня в день. Охотники колотят друг друга, матросы колотят друг друга, а Волк Ларсен колотит всех подряд. Раньше Хэмп легко объяснял всеобщую тягу к насилию развращающим влиянием Волка Ларсена, но сейчас-то ему очевидно, что это была полная чушь. Здесь любой конфликт решают кулаками. Это такой мир и здесь такая правда. А что до самого Ларсена — так он тоже живёт по этим правилам и не пытается никому понравиться. Добивается своих целей самым простым и наименее трудозатратным для себя способом — побоями. Хэмп замечает, что он всегда бьёт угрюмо и быстро — лишь бы отвязаться поскорее. Не находит чужую боль занимательной, не пытается ей наслаждаться. Точно так же дерётся Джонсон: он тоже никогда не наносит ударов больше необходимого. Хэмп не может сказать того же самого о Йогансене. Он ещё ни разу не отказывал себе в удовольствии дать пару лишних пинков, поглядеть подольше на скорчившегося от боли в его ногах матроса. А ещё у него очень жутко блестят глаза. Хэмп пугается, когда замечает, что и у Лича глаза блестят очень похоже. Хэмп уговаривает себя, что это всего лишь пыл юности, но дурное ощущение никак не проходит. Хэмп начинает побаиваться Лича. Спрашивает себя, почему раньше так запросто записал его в благородные герои. На самом дел Хэмп уже не пытается разобрать, где здесь герои, а где — злодеи. Чем Волк Ларсен так отличен от других матросов? Почему Хэмп так уверенно считал Ларсена чудовищем? Где вообще проходит граница между бездушным чудовищем и жестоким человеком? Хэмп раз за разом задаёт эти вопросы — задаёт их швабре, влажным половицам, грязным кастрюлям. К счастью, эта сомнительная компания пока что не начала ему отвечать — но Хэмп всерьёз опасается, что это скоро может измениться. Пока что Хэмп возражает сам себе — настолько толково, насколько он способен в своём нынешнем состоянии. Возражает, что вообще-то Волк Ларсен сделал осознанный выбор в пользу жестокости. Он с полным знанием дела отверг любую мораль. Волк Ларсен ни во что не ставит человеческую жизнь, и Хэмп легко припоминает его жуткие речи. Вместе с тем Хэмп припоминает, как Волк Ларсен тут же бросился к штурвалу — едва завидел тонущего Хэмпа. Не раздумывал, выгодно ли ему выручать утопающего, не оценивал его жизнь, как оценивают товар на базаре. Не рассуждал, насколько безопасен манёвр в густом тумане и целесообразен ли вообще риск. Волк Ларсен действовал инстинктивно, и первым его инстинктом было — спасать. Сейчас Хэмпу кажется очень странным, что он раньше так запросто принимал его речи за чистую монету и не обращал внимания, насколько эти речи соответствуют поступкам. Почему? Да просто тогда Хэмп твёрдо знал, что Волк Ларсен — чудовище, а потому не искал ему никаких оправданий. И сейчас Хэмпу хорошо бы тоже об этом не забывать. Но что-то в нём как будто бы переломилось — и Хэмп не понимает, что именно. Хэмпу страшно, и он хочет вернуть назад своё ясное и ладное представление о мире и о том, где в этом мире место Волку Ларсену. А потому Хэмп не перестаёт рыться по воспоминаниям, как нищий роется по дырявым карманам в поисках мелочи. Он точно знает, что там было что-то непростительное, что-то жуткое. Однажды, за чисткой очередной порции картошки, Хэмп наконец-то выуживает из памяти нужную картинку. Мод. Хэмпу почти что физически тяжело думать о Мод. Он помнит только волну каштановых волос и тяжёлую горечь вины, потому что не смог оправдать ожиданий. Ожиданий, которые были у Мод, которые были у него самого и у всех остальных. Хэмп ненавидит вспоминать о Мод, но сейчас ему приходится это делать. Он откладывает картошку в сторону и напрягает все душевные силы, чтобы сосредоточиться на её образе. Так вот, Мод. Волк Ларсен чуть не совершил с ней страшное. Это было кошмарно — это Хэмп отлично помнит. Именно слово помнит. Кошмарно. А вот подобающую слову «кошмарно» горячую волну негодования выдавить из себя уже не получается. Он скрупулёзно воссоздаёт перед собой расползающееся, смутное воспоминание — но всё тщетно. Хэмп понимает, отчего он тогда был в ярости. Ведь Ларсен посягнул на его право обладать Мод, а тогда это было критически важно. Тогда Хэмп хотел, чтобы Мод досталась ему. Она ведь была идеальным призом: молодая, образованная, из его круга. Он всегда воображал рядом с собой именно такую женщину. Да только сейчас, со знанием, что этот приз станет ему лишь обузой, — Хэмпу просто не за что зацепиться… Он должен сочувствовать Мод. Только как это сделать, если он даже её облик вспомнить толком не может? Хэмп старается, искренне старается — но оказывается загнан в угол тревожным фактом. На самом деле Хэмпу наплевать на чуть не совершившееся в ту ночь злодейство. На самом деле Хэмпу наплевать на Мод. Ему страшно думать дальше. Он списывает всё на расстроенные нервы. Решительно подальше от себя отметает догадку, что дело совсем не в нервах. Дело в его моральных качествах. Уже не жаль свою любовь к Мод — Хэмп готов принять, что она канула в лету. Но где же сострадание? Он ведь добрый человек? Он — добрый человек. А это всё — жуткое наваждение и игры его замученного разума. Хэмп с остервенением опять принимается за свою картошку. Весь остаток дня он старается как можно меньше думать. Он не знает, сколько времени проходит, он даже дни перестал считать — пока как-то раз его внимание не привлекает ругань, доносящаяся с палубы. Ругань весьма заурядная, но Хэмпу почему-то становится любопытно. Следуя какому-то неведомому зову, Хэмп бросает картошку обратно в ведро. Магридж собирается было возразить, но Хэмпу достаточно только коротко на него посмотреть, чтобы он испугался и передумал. Хэмп высовывается из камбуза и сразу понимает, в чём дело: это Йогансен громко понукает испуганного Гаррисона лезть по фалам. Хэмп тоже задирает голову наверх — туда, где небо протыкает грот-мачта. И если Гаррисона эта высота пугает до потери рассудка, то Хэмп чувствует что-то совсем иное. Он знает, что на этот раз помощником ему точно не стать, что ему суждено прогорбатиться юнгой до самого тоскливого конца. Он только хочет, хоть один раз, снова забраться на мачты повыше — как это было, когда он высматривал шлюпки. Хэмпу так не хватает этого… всего. Он решается, подбегает к Йогансену. — Позвольте мне, сэр, — Хэмп давно ни с кем не говорил, даже странно слышать собственный голос. — Я не подведу. Хэмпу не нужно много. Ему нужен — один лишь глоток — чего-то другого. Пусть ненадолго. Йогансен смотрит на него, как на привидение, в полном недоумении поворачивается к Ларсену. Тот оглядывает Хэмпа с головы до ног, внимательно смотрит ему в лицо. Ларсен раздумывает про себя. Похоже, в нём борются желание испытать на прочность зелёного ещё Гаррисона и смутное любопытство, как Хэмп будет справляться. В серых жестоких глазах Хэмпу мерещится насмешка, но он не собирается отступать, не отводит взгляда. Ларсен, должно быть, остаётся удовлетворён его решимостью, потому что коротко кивает в сторону фалов, выражая согласие. Хэмп не может сдержать пусть совсем лёгкой, но всё же улыбки. И пусть у него пока что слабые руки, и он даже один раз подтянуться не сможет — но от предвкушения по всему телу бежит ток, и Хэмп уверен, что ему хватит силы и сноровки. Он даже чувствует себя выше ростом, пока мельком оглядывает недоумевающие лица. Даже разрешает себе чуть подольше задержать взгляд на Волке Ларсене. Тот стоит поодаль, скрестив руки, но обычное мрачно-скучающее выражение лица исчезло. Теперь Ларсен наклонил голову вбок, глядит исподлобья с тенью ленивого любопытства. Как бы приглашает Хэмпа его удивить. Хэмп берётся рукой за жёсткий, шершавый канат и медлит ещё одну секунуду. Поводит плечами, чтобы разогреть затёкшую спину. Он ведь только и делал в последнее время, что горбился, чтобы подмести пол. Мыл, понурив голову, грязную посуду. А когда был ничем не занят — всё равно сутулился, только теперь уже от груза тревоги и отчаяния. По мышцам течёт приятное тепло, одеревенелость отступает. Хэмп без сомнений доверяет свой вес мокрым снастям — как будто и не было у него перерыва в столько месяцев, и не было той нелепой попытки другой жизни, и не покидал он никогда пост помощника. Фалы и в погоду попроще, когда дует постоянный ветер, болтаются под ногами так, что неопытному человеку трудно держать равновесие. А сейчас, с таким противным переменчивым ветром, сплоховать никак нельзя, но Хэмп не теряется: он далеко не один шторм провёл на салинге. Он точно знает, что делает. Важно держаться покрепче и внимательно следить, чтобы всегда было три точки надёжной опоры, да не терять бдительность. Но Хэмп её не теряет, потому что чувствует, как холодная бездна дышит ему в спину. Даже если сосредоточиться только на снастях у себя перед носом, об этой бездне не забудешь. Она постоянно напоминает о себе и о том, что случится, если не удержишься: то лёгким, почти что ласковым дуновением, то внезапным грозным порывом шквала. Хэмп всегда угадывает мгновение, когда ветер завоет в полную силу, а парус снова резко натянется. Он сам толком не знает, как у него получается. Просто у него волосы на затылке в нужные моменты встают дыбом — и Хэмп знает, когда следует вцепиться покрепче, сгруппироваться и переждать. Главное, что всегда ноги держат, а мышцы поют от опасной и радостной работы. И пусть Хэмп, конечно же, боится — но этот страх согревает и побуждает к действию. Хэмп успел соскучиться по этому страху так же, как соскучился бы по доброму знакомому. Задача залезть вверх на восемьдесят футов оказывается куда как приятней, чем давящая вечная тревога от невозможности изменить хоть что-нибудь. Хэмпу кажется, что он справился слишком быстро, он почти сожалеет об этом. Но ему всё ещё нужно поправить шкот. Хэмп осторожно вскарабкивается на гафель. Теперь всё, что соединяет Хэмпа с земной твердью — это одна неверная деревянная балка, которая по прихоти ветра описывает жуткую вертикальную дугу. Это очень страшно — но страшно именно настолько, насколько нужно, чтобы не терять бдительность. Хэмп знает, как схватиться половчее, и он без особых проблем поправляет застрявший шкот. И только после он решает чуть задержаться — и вовсе не из боязни высоты. Хэмпу хочется выпрямиться и оглядеться по сторонам. Здесь нет людей, не слышно их голосов. Только радостное одиночество и свобода. Даже высокие волны, то и дело заливающие палубу «Призрака», кажутся с этой высоты всего лишь мелкой рябью. Здесь все горести превращаются в точно такую же мелкую рябь. Да как Хэмп мог так старательно убеждать себя, что он был на «Призраке» несчастлив? Как он мог верить в такую чушь? Когда ему было так хорошо! Хэмпу стыдно было быть счастливым вот так. Он посчитал это счастье — на «Призраке» рядом с Волком Ларсеном — каким-то очень неправильным. Хэмп позволяет себе коротко, горько рассмеяться — пока его никто не видит. Как же глупо всё-таки получилось… Он прислушивается, как всё его тело так сосредоточенно работает, чтобы сберечь искру жизни. Значит, жизнь чего-то всё-таки стоит. Так ведь? Значит есть чем жить и есть, зачем жить? И есть даже в его нынешней жизни что-то, кроме давящего чувства непонятного долга перед судьбой? Жить, как хорошо жить! Как же здесь хочется жить! — Слезай давай, Хэмп! — он едва разбирает слова команды. Хэмп оглядывает путь, который ему предстоит проделать вниз. Жуткая высота, да и при спуске придётся поддаваться силе земного притяжения, как-то перебираться обратно на фалы. Спускаться всегда страшнее, чем подниматься. Хэмп не знает, решился бы он, если бы не представлил себе удивлённое лицо Ларсена. Он точно его похвалит — пусть скупо, но похвалит! Тогда Хэмпу не придётся больше бояться увидеть брезгливость. Ну конечно же, всё так и будет. И всё станет хорошо. Он спустится вниз — и всё станет хорошо. Только первый шаг даётся с трудом, остальной спуск Хэмп проделывает с неожиданной даже для самого себя лёгкостью. Он спрыгивает с фалов, когда до палубы остаётся футов семь. Он приземляется не очень удачно, Коленям больно, но не обращает внимания на эти пустяки. Хэмпу важнее всего найти Волка Ларсена. Тот совсем не смотрит в сторону Хэмпа, а просто о чём-то беседует с Йогансеном. Хэмпа для Волка Ларсена как будто не существует. Зато прямо перед глазами мельтешит простодушное лицо Гаррисона: — Спасибо вам… сэр? Я даже не знаю, как… — Я не для тебя это сделал, — обрывает его Хэмп. Всё кончилось, и ему ничего не остаётся, кроме как опять уползти в камбуз — обратно к Магриджу и бесконечной картошке. После ужина Хэмп, как обычно, один прибирается в кают-компании. Пол перед ним пересекает длинная широкая тень — а вот это уже необычно. Хэмп чуть не вздрагивает от неожиданности, поднимает глаза в сторону трапа. Волк Ларсен стоит в проходе, недобро поглядывает на Хэмпа. — Вы ведь так легко полезли по фалам, потому что были уверены, что ничего страшного не случится, я правильно понимаю? — требовательно и без лишних предисловий спрашивает он. — Заранее знали, что бояться вам нечего? Его голос звучит чуть ли не возмущённо. Так смышлёный мальчишка разоблачал бы не слишком умелого уличного фокусника. Хэмпу думается, что Волк Ларсен, должно быть, в своё время именно таким мальчишкой и был. — Не пойму я вас, — вздыхает Хэмп, не выпуская из рук швабру. — В наш первый разговор вы упрекали меня, что я не брошусь за борт, потому что боюсь. На этот раз вы упрекаете меня в том, что я не боюсь. Вам не угодить, сэр. Ларсен усмехается, в его глазах как будто бы снова вспыхивает любопытство. Не торопясь с ответом, он делает пару шагов вниз по трапу. — А может быть людьми движет не один лишь только страх или желание выжить? Можно руководствоваться и другими побуждениями, — продолжает Хэмп, хоть и понимает, что ни в чём он Ларсена не убедит. — Например, мне нравится работать на мачте. Вызвался я просто потому, что соскучился по высоте. А с Гаррисоном всё бы обошлось. Ларсен всё ещё не отвечает, просто садится на каютный стул и пристально, по-кошачьи смотрит на Хэмпа, чего-то выжидая. — И при каких обстоятельствах вы научились? — Ларсен задаёт вопрос с нарочитой небрежностью, но Хэмп всё равно настораживается, не просчитывает ли Ларсен что-то про себя. И всё же Хэмп отвечает просто и честно, потому что терять ему всё равно, пожалуй, уже нечего: — В ту, мою первую… попытку. Мне приходилось часто взбираться на салинг и высматривать шлюпки — при любой погоде. Лицо Ларсена вытягивается от удивления, почти что потрясения. Он всем телом подаётся вперёд. — Вы были — помощником?! Я назначил — вас — помощником? — он выделяет каждое слово, настолько ему эта идея кажется невероятной. Хэмп чувствует, как к лицу подступает жар: ему глубоко оскорбительно недоумение Ларсена, ещё и приправленное ничем не прикрытым презрением. Хэмп, конечно, понимает, что впечатление производит неважное. Но Ларсен ведёт себя так, будто он совсем уж какой-то жалкий. Хэмп — наверно слишком резко — пожимает плечами, перехватывает швабру и хочет продолжить уборку. Раз Ларсен не собирается ему верить, то он не будет его ни в чём убеждать. — Ещё скажите, что я выбрал вас в обход Йогансена, — сухо усмехается Ларсен. — Нет, Йогансен… — Погиб? — перебивает Хэмпа Ларсен. — Несчастный случай? Убили? Да, вижу по вашему лицу, что убили. Может быть, стоит хотя бы попробовать соврать? Но Ларсен не даёт Хэмпу времени на раздумья: — Лич, должно быть? Я успел заметить, что он занятный тип. Хэмп невольно вздрагивает — и, кажется, даёт Ларсену ещё одно подтверждение собственной правоты. Досада заставляет покрепче вцепиться в древко швабры. Про Лича получилось как-то совсем неправильно, нельзя было его выдавать. Эта досада не задерживается надолго — острая обида на Ларсена оказывается гораздо сильнее. А Ларсен всё никак не оставит Хэмпа в покое: — Ладно, чёрт с ними обоими — с Йогансеном и с Личём. Вы лучше ответьте: когда вы были моим помощником, какие у нас отношения были? Насколько хорошие? Хэмп замирает в полной растерянности. Подобного вопроса он ждал меньше всего. Совсем не знает, что и сказать. Раньше он бы без раздумий назвал себя и Волка Ларсена врагами, но… Но сейчас он точно знает: это была бы неправда. Однако если не враги, то кто когда? Сказать «коллеги» было бы просто-напросто смешно… Но не друзья же! Хэмп набирает побольше воздуха в грудь и на выдохе говорит то единственное, в чём он по-настоящему уверен: — Отношения у нас были… определённо не хорошие. Волк Ларсен смеётся — коротко, но довольно и по-настоящему. Он делает жест рукой, приглашая к столу: — Знаете что, Хэмп, садитесь. Расскажите мне всё, что происходило в первый раз. Я-то думал, что мне достаточно знать, чем дело для меня кончилось. Но теперь вы меня заинтриговали. И Хэмп ему рассказывает. Поначалу он нервничает, слишком сосредотачивается на том, чтобы не выдать, насколько он рад — снова сидеть рядом с Волком Ларсеном и говорить подолгу. И всё же он быстро осваивается. Ведь выясняется, что рассказывать про те дни на «Призраке» — это, наверно, почти так же как хорошо, как и проживать их. Хэмп немного удивляется, что ему так легко говорить. Вообще-то Ларсен не был первым, кто слушал эту историю. Другие уже просили Хэмпа пересказать события на «Призраке», но у него всегда получалось плохо: он пускался в какие-то уточнения, которые ему казались важными, но слушателей, кажется, утомляли. Обычно в какой-то момент историю подхватывала Мод, она же и рассказывала её до конца — а Хэмпу быстро становилось всё равно, что именно она говорила. Главное, что другим нравилось. Да и всю жизнь Хэмп был уверен, что рассказчик из него никудышный и он умеет только цитировать чужое. Он даже предложений прочитать лекцию старался всячески избегать. Но прямо сейчас Хэмп просто говорит, а история льётся будто бы сама собой. Наверно это оттого, что Ларсену интересней его слушать — он ведь и сам участник событий? Неважно почему. Главное, что Волк Ларсен сидит напротив и ловит каждое слово. Так бывало, когда Хэмп читал ему — хотя бы, например, Хайяма. Только на этот раз он рассказывает свою собственную историю. А Ларсен слушает его, не перебивая, подперев голову руками и наклонившись вперёд. А Хэмп тоже смотрит на него и не может насмотреться, ведь отпечаток вечной печали наконец-то покинул его смягчившиеся черты. Ларсен и сам не сводит с Хэмпа тёмных, мерцающих любопытством глаз. Пристально смотрит, то опуская глаза на его руки, медленно поднимает взгляд вверх — чуть ли не зачарованно и очень внимательно, словно фотографирует каждую деталь на теле Хэмпа. Нет, фотографирует — всё-таки не то слово, потому что эти голубые, почти синие глаза ни в коем случае не похожи на бесстрастные камеры. В уголках век проступают тонкие весёлые морщинки — Хэмп знает, что так всегда бывает у людей, когда им нравится то, что они видят. Волк Ларсен достаёт было из кармана сигару, но, слишком увлечённый историей, тут же рассеянно выпускает её из пальцев, откладывает в сторону. Шхуну качает, сигара закатывается под стол — Ларсен не замечает и даже не оборачивается. А Хэмп не смеет полезть доставать её из-под стола, очень не хочет прерывать этот транс. Ларсен только изредка вставляет короткие реплики. Например, его очень забавляет история про Магриджа и заточку ножей, и он, кажется, остаётся очень доволен тем, как Хэмп вышел из положения. Когда приходится рассказывать про бунт, Хэмп, очень старается не называть имён, но Ларсен особо и не настаивает. Ему оказывается куда интересней послушать, как Хэмп учился ремеслу помощника. Хэмп и сам увлекается, в красках описывает шторм и как они вдвоём еле-еле успели поставить грот и кливер — и этот рассказ Ларсена приводит в полный восторг. И ещё он очень настойчиво хочет узнать, о чём они дискутировали, какие темы и книги обсуждали. Даже просит Хэмпа прочитать пару четверостиший Хайяма. Хэмп готов прочитать ещё больше. Ему этот рассказ только в радость, и у них целая ночь впереди. Увы, он видит, как Ларсен недовольно дёргает ртом. Хэмп замолкает, в панике соображает, в чём он мог оплошать. Ларсен сам со вздохом прерывает нависшее молчание: — А тот я из вашей истории, должно быть, проводил время куда лучше, чем я нынешний. — Почему бы вам сейчас его так не проводить? — искренне недоумевает Хэмп. Ларсен отвечает с невесёлой усмешкой: — Представьте себе, Хэмп, известие о скорой кончине совсем не способствует праздным разговорам и размышлениям. Он продолжает, глядя на Хэмпа со странным выражением: не то с каким-то невысказанным вопросом, не то с надеждой. — Не могу сказать, что я потрясён этим известием до глубины души. Признаюсь, я отвык ждать от жизни хоть чего-то хорошего, у меня давно нет никаких оптимистичных иллюзий. Правда, я иногда всё думал, что, может быть, всё-таки… — Ларсен замолкает, отмахивается от какой-то мысли, как от надоедливой мухи. — Ах, что за вздор! Какая теперь разница... Лучше продолжайте. Хэмп продолжает как-то скомканно, да и Ларсен как будто бы остаётся лишь затем, чтобы дождаться окончания. Он только проявляет какое-никакое любопытство, когда речь заходит о Мод. А Хэмпу совсем не хочется говорить про Мод. По правде говоря, ему вообще не нравится, что одно упоминание о ней Ларсена настолько заинтересовывает. Хэмп отвечает очень сухо, а у него самого в груди что-то гадко царапает — то ли чувство вины, то ли что-то совсем другое. Хэмп не хочет прислушиваться и вдумываться, он хочет отделаться от этого чувства поскорее. Хэмп излагает события на острове, стараясь обходиться как можно меньшим количеством подробностей. Когда он заканчивает свою историю, ему отчего-то очень тяжело заглянуть Ларсену в глаза. Хэмп всё же совершает над собой усилие, чувствует себя, как нерадивый студент на экзамене. Да и Ларсен сам чем-то похож на профессора, раздумывающего над оценкой — судя по выражению его лица, оценкой не особо хорошей. — Интересно, весьма интересно, — медленно начинает Ларсен. — Вас послушать, так вы вышли полным победителем. И с острова выбрались, и любовь себе нашли, и врага победили… Чего же вы не рады своей победе? Как же эта ваша любовь? Не получилось значит… Ну, бывает, не прошла любовь испытания жизнью, — после паузы он заканчивает с усталым смешком: — Она, впрочем, никогда его и не проходит. Хэмп не знает, что отвечать на всё на это. Да и Ларсену словно бы и не нужен ответ. Он смотрит куда-то мимо Хэмпа, а взгляд у него один-в-один как у человека, прожившего десяток очень несчастливых лет. — Вы мне вот что скажите. Вы же, получается, много меня знали, — Ларсен говорит совсем другим тоном, и Хэмпа пугает его серьёзность. — И при погребении… Мне всё же интересно знать, что вы тогда сказали на прощание. Как подвели итог. У Хэмпа озноб пробегает по коже. Он хочет повременить с ответом, но слова вырываются сами собой: — «И тело да будет предано морю». Ларсен только молча кивает, но что-то меняется у него в лице — и от этой перемены у Хэмпа комок застревает в горле. Он откашливается и крикливо объясняет, очень суетится: — Я посчитал, что так будет правильно! Сказать то же самое, что вы сказали помощнику! Волк Ларсен молчит. Он спокойно закуривает ещё одну сигару — а Хэмп вздрагивает от звука чиркающей спички. Ларсен глядит на огонёк гораздо дольше необходимого. Потом медленно переводит взгляд на Хэмпа — и Хэмп почти молится про себя, чтобы Ларсен разорвал его на куски поскорее, лишь бы только не мучал своими жуткими немигающими глазами и ледяным молчанием. — Знал бы я того погибшего — нашёл бы что сказать и без Библии. Но вы, очевидно, этого не поняли, — Ларсен говорит совсем глухо. Будто приговор зачитывает. Он разглядывает сизый сигарный дым и продолжает чуть мягче, даже на трясущегося Хэмпа не смотрит: — Но мне вот что непонятно — так это почему вы меня спасать помчались? Если в тот раз даже попрощаться не потрудились. Хэмп дышит поглубже, чтобы унять колотящееся сердце. — Если у меня есть возможность спасти чью-то жизнь, то я конечно же ей не пренебрегу, — он говорит, отчеканивая каждое слово. Это правильные слова, но почему-то произнести их Хэмпу очень тяжело. — Иначе я бы пошёл против правил морали, а так не подобает. — Кому не подобает? — Б-благородному человеку не подобает… — А вы, Хэмп, у нас, значит, благородный человек? — Волк Ларсен очень недобро скалится. Хэмп собирается сказать «да», открывает было рот, но не издаёт ни звука, — ему словно связки перерезали. Он молчит, дрожит всем телом и прячет глаза в пол. Вспышка боли — в волосы Хэмпу жестоко вцепляются стальные пальцы. Ларсен дёргает его голову наверх — Хэмп не сопротивляется, только не может сдержать вскрика. Волк Ларсен впивается Хэмпу в волосы так, чтобы его лицо оказалось прямо перед лицом самого Ларсена. — А что ж вы бедолагу Йогансена тогда спасти не пытаетесь? — Ларсен говорит шёпотом, но Хэмпу очень страшно. — Не очень это благородно с вашей стороны. Он ослабляет хватку, и Хэмп бессильно падает на стол, дотрагивается руками до головы. Удивительно, но все волосы, кажется, на месте. До него доносится звук отодвигающегося стула. Волк Ларсен встаёт из-за стола, но всё ещё смотрит на Хэмпа. А Хэмп с какой-то извращённой зачарованностью следит, как поднимаются и опускаются его широкие плечи. — Мне нет никакого дела до всей этой болтовни про мораль и благородство. А вот лжецов я терпеть не могу. И тру́сов тоже, — злобно сверкнув глазами напоследок, Ларсен идёт к себе в каюту. Останавливается с открытой дверью, оборачивается. — Я вижу, вы ещё не закончили свою работу. Что же, как хорошо, что у вас вся ночь впереди. До завтра, Хэмп. Дверь каюты молниеносно описывает дугу, Хэмп готовится услышать оглушительный грохот. Но каким-то чудом у Ларсена получается её тихо затворить. Хэмп, всё ещё дрожа, выползает из-за стола. Он понятия не имеет, сколько сейчас времени, но понимает, что Магридж давно улизнул к себе в конуру. Особым рвением на своей должности Магридж никогда не отличался — а значит Хэмпу придётся всё доделывать самому. С тяжёлым вздохом он достаёт из-под стола сигару. Механически берётся за швабру и возит ей по полу в полной растерянности. Нет уж, никакой Хэмп не трус. И точно ни в коем случае не лжец.