Fall apart — and start again

Проходит ещё несколько часов. Все давно спят, кроме, может быть, сигнальщика. А Хэмп всё сидит на камбузе — конца и краю горе посуды он не видит. Чтобы хоть как-то занять мысли, он потихоньку рассуждает о собственном благородстве. Вернее, всё пытается забыть застрявшие в голове слова Волка Ларсена. Ларсен был не прав, когда упрекал Хэмпа за равнодушие к судьбе Йогансена, когда назвал лжецом и трусом. Он ведь не знает, что Хэмп не помогает Йогансену только потому, что становится на сторону Джонсона и Лича. А Хэмп знает. Получается, что речь Ларсена хоть и очень эффектна, но бьёт совсем мимо цели. Сейчас Хэмп выкинет её из головы и подумает о чём-то поважнее. Но всё-таки — а почему Хэмп именно на стороне Джонсона и Лича? Разве Йогансен — пусть он и, спору нет, отвратительный человек — заслуживает смерти? Почему Хэмп об этом раньше не думал? Всё, хватит с него всех этих вопросов без ответов. Хэмп целиком сосредотачивается на отскребании жира со сковородки и на мерзком скрежещущем звуке. У него полно дел, он лучше о них подумает. Хэмп ведь всегда был так во всём этом хорош: отсекать сомнения, убирать лишнее, сосредотачиваться только на самом простом, на поверхностном. На правильном. У него замечательно получалось отгородиться ото всего хоть сколько-нибудь непонятного и пугающего. А если была необходимость задуматься, то Хэмп никогда не пытался размышлять по-настоящему — как это делал всё тот же Волк Ларсен. Хэмп всматривается в игру тусклого света на грязной сковороде — и вдруг как-то сам собой понимает, почему он на самом деле стал успешным критиком. Это ведь вовсе не от смелости трактовок или особого остроумия. Просто Хэмп быстро наловчился схватывать, что именно другие хотят услышать. А после повторял их мысли — но гораздо более витиеватым языком. Люди любят читать своё же собственное мнение, только запакованное в красивые слова. Это лёгкий и приятный способ ощутить себя умнее, не прилагая к тому никаких особых усилий. А Хэмп убеждал себя, что его труды чего-то стоят. Но сам всю жизнь только и делал, что предлагал другим иллюзию интеллектуального превосходства. По спине бежит неприятный холодок. Хэмп мотает головой, трёт глаза грязными руками, прогоняет страх. Причём здесь его литературные труды, когда нужно просто сковородку почистить?! И ещё десяток-другой тарелок после! Всё, хватит, ему нужно работать и лечь спать поскорее. Всего-ничего осталось: только камбуз, а в кают-компании он уже везде прибрался. Кают-компания… Очередное воспоминание совсем некстати вспыхивает в его порядком одуревшем от нехватки сна сознании. Опять та ночь, когда он и Мод сбежали. Мод и Ларсен стоят поодаль друг от друга. Хэмп изо всех сил хочет сосредоточиться на образе Мод, чтобы посочувствовать ей, чтобы как следует возненавидеть Ларсена. Ведь ненавидеть его — правильно. Но какая-то чудовищная сила оттаскивает всё внимание в другую сторону. Туда, где Волк Ларсен держится за переборку. Его плечи дрожат, и он мотает головой. Напуганный, беспомощный и одинокий. Как Хэмп мог его тогда так ненавидеть? Не ненавидел бы, если бы знал, какая участь на него обрушится. На Волка Ларсена — и на самого Хэмфри Ван-Вейдена. Если бы только было средство, чтобы Ларсен остался жив… Жуткая мысль врезается в его мозг, словно нож убийцы. Хэмп вдруг понимает, что позволил бы случиться всему тому, что почти случилось с Мод, — если бы это значило, что Ларсен останется жив. Хэмп бы не мешал. В конце концов, для Мод это может и кошмарный позор, но не худшее из возможных… Сковородка валится у него из рук, чуть не проламывает пол — и только чудом не попадает ему по ноге. Но даже если бы попала и разможила ему ступню — Хэмп вряд ли бы заметил. Хэмп стоит как вкопанный, всё его тело бьёт крупная дрожь. Как он смеет думать такое?! Нет, это вздор, это наваждение, он устал, он замучен — вот и лезет в голову всякая чушь. Хэмфри Ван-Вейден всегда знал, что он благородный человек, — что бы Волк Ларсен там ни говорил. Что он нравственный, что он искренний, что он всегда будет поступать по совести. Ну как может благородный человек даже в мыслях допускать, что разрешил бы такому злодейству свершиться? Когда Хэмп успел настолько отчаяться? Откуда вообще взялось это отчаяние? Почему в первый раз он спокойно позволил Ларсену умереть? Нет, не спокойно. Когда Ларсен умирал, Хэмп был… раздосадован. Даже разгневан. Своей уродливой смертью Волк Ларсен посмел вмешаться в идиллию дней, когда расцветала любовь Хэмпа и Мод. А ведь это был триумф! Волк Ларсен там был вопиюще неуместен. И позже Хэмп часто думал о том времени на острове, потому что очень хотел вновь пережить свою тогдашнюю радость и торжество любви. Но торжество это в воспоминаниях обретало какой-то гадкий привкус: Хэмп не мог отделаться от чувства, будто он и Мод — это всего лишь трупные черви, пировавшие на теле ещё живого красивого зверя. Хэмп так злился на Волка Ларсена за это чувство. За то, что он всё испортил. Всю жизнь его испортил — а ведь Хэмп этой жизнью очень гордился. Он ведь сам её построил. Свою идеальную, счастливую жизнь, где он благородный герой, а ему со всех сторон рукоплещут. Хэмп получил всё, о чём он только смел мечтать: славу, богатство, невероятное приключение и любимую женщину. И, наверно, тот благородный, сильный мужчина, каким Хэмп всегда себя видел, был бы счастлив. Только вот почему-то всё так обернулось, что Хэмп в этой безупречной жизни тоже оказался неуместным. Он — самозванец. В своей собственной жизни, сшитой по не подходящим ему лекалам, — самозванец. А кто он тогда сам такой? Хэмп ловит себя на том, что он вцепляется руками о плиту, скребёт ногтями по металлу — а губы его сами собой шепчут: «Кто я такой? Кто я такой?». Всё. Кажется, это оно. Безумие. Хэмпа разрывает на части только одно знание. Если бы он не играл чужую роль, если бы он по-настоящему послушал Ларсена, не клеймил бы его чудовищем и вдумывался бы в его слова — всё бы было хорошо. Ларсен был бы жив, Мод бы благополучно добралась до Японии, а Хэмп был бы счастлив. Это знание не имеет вообще никакого смысла. Это полный абсурд. Но вся хэмпова мелкая трусливая душа кричит о том, что вот она — правда. И прав был Волк Ларсен, когда назвал его лжецом и трусом. Потому что только трус будет глумиться над умирающим в муках человеком. Только у труса натура настолько гнилая, чтобы поскупиться хоть на каплю сострадания не чужому человеку. Только трус даже прощальную речь использует для собственной мелочной мести. И только самый бесстыдный отъявленный лжец посмеет уверенно назвать подобное паскудство — благородством. Так было всю его жизнь. Хэмп изо всех сил пытался быть благородным и сильным человеком — а выходило быть только трусом, подлецом и лицемером. Он ничего перед собой не видит. Только хватается за волосы, тянет за них, хочет содрать с себя скальп. В нём как будто зверь сорвался с цепи. А Хэмп только и делал, что бегал от этого зверя на разные лады, прятался, сажал его на замки закостеневших догм. Не слушал, не слушал, не слушал. Уговаривал себя, что нет его вовсе. А зверь есть, и теперь он ревёт тысячей глоток и рвётся обратно. В то время, когда Хэмп был небезразличен Волку Ларсену. К каждому из их совместных ночных разговоров, к каждой его похвале и остроумной реплике — рвётся даже к руке, сжимающей горло. Требует от Хэмпа сделать так, чтобы можно было снова видеть сверкающие, радостные глаза, читать вместе стихи и дотронуться до голого белого плеча. Этот зверь бессилен. Толку-то теперь куда-то рваться? Хэмп знает, что именно случится. Знает, что невозможно ничего изменить. Что же. Зато на этот раз у Хэмпа более, чем достаточно времени в запасе, чтобы подготовить прощальную речь. Судорожный вздох, весь камбуз плывёт перед глазами. Бом-бом-бом-бом. Бешеный стук сердца заглушает скрип переборок, плеск волн, перебивает дребезжание сковородок. Вся вселенная замирает. Остаётся только Хэмп и этот чудовищный грохот. Он бьётся о рёбра, отдаётся гадкой вибрацией в кончиках пальцев, нервной дрожью в коленях. — Прости меня, пожалуйста, прости… Он не знает, к кому он обращается — к Господу Богу, к Мод или к себе самому? Или к Волку Ларсену? Всё равно никто его не услышит. Тот Ларсен, у которого Хэмп вымаливает прощение, не существует. Тот Волк Ларсен, которому Хэмп был нужен, ушёл навсегда. А этому Хэмп — никто. Этому Хэмп — не нужен. Глаза жжёт, но Хэмп всё равно из последних сил держит их открытыми. Правда, почему-то не видит ни черта. Пятно — дверь камбуза. Пятно — ведро с картошкой перед ним, её вроде бы нужно почистить. Два длинных белых, противно рябящих пятна, — его трясущиеся ладони. Все пятна плывут, мешаются перед ним в тошнотворную картину, в которой все до единого мазки вгрызаются болью в каждый его нерв. Хэмп моргает, и наваждение проходит. Он наклоняется, смотрит перед собой. Видит только, как на его ладони падает капля за каплей. Капли ползут вниз, щиплют солью кожу запачканных пальцев, оставляют на руках грязные разводы, капают на пол. Он смотрит завороженный, сдерживая рваные вдохи. Есть только боль и влажные дорожки, пересекающие его воспалённые костяшки, стирающие грязь с рук. Смотреть на это больно — но оторвать глаза ещё больнее. Он пятится назад, натыкается на ящик с углём. Колени сами подгибаются, и Хэмп больше падает на ящик, чем садится. Уголь. Там, где уголь, есть огонь. Ну надо же: кто бы мог подумать, что у настоящего ада окажется так мало общего с геенной огненной? Лучше бы его мучал огонь, а не эта безнадёжная необратимость. Хэмп все эти дни отчаянно искал, что же он должен изменить. Глупец. Прав был Ларсен: в этом и смысл, что ничего нельзя изменить. Нет. Кое-что Хэмфри Ван-Вейден изменить всё-таки в состоянии. На этот раз он будет с Волком Ларсеном до самого конца. Не будет ждать его дружбы или похвалы, но будет помогать, чем только сможет. Наверно, Хэмфри не спасёт ему жизнь. Не переубедит его ни в чём. Не завоюет его расположение обратно. И, скорее всего, у него не получится выручить Лича, Джонсона или Мод. Хэмфри не в силах хоть что-то исправить. Но если Хэмфри хочет всё искупить — это единственный способ. И пусть у него и правда нет никакой особой миссии. Пусть никто и не собирался давать ему второй шанс. Пусть нет в его нелепой жизни никакого смысла. Но Хэмфри Ван-Вейден всё равно твёрдо знает, что он должен делать. А что там дальше — уже неважно. Он делает ещё несколько вдохов, вытирает слёзы. Поднимается на ноги, подбирает сковородку с пола и снова принимается её чистить. Ему нужно ещё помыть остальные тарелки, выбросить мусор и убрать всё по местам — только потом он может пойти спать. Нужно беречь силы. Впереди у него долгая, страшная и сложная дорога. Хватит понапрасну терять время.