Мальчик, море и музыка

Марик доиграл последнюю мелодию и отодвинулся от пианино, чтобы немного покрутиться на стуле. И-и-и… Вот так! И ещё раз, и ещё, и ещё, и быстрее, нет, ещё быстрее! Стены вокруг закружились, краски смазались, и на несколько мгновений его обычная комната с кроватью, книжным шкафом и письменным столом превратилась в весёлый калейдоскоп. Хорошо! Мальчишка остановился, схватившись за всё то же пианино, и немного поморгал, чтобы мир прекратил качаться. В висках теперь гудело, кружился он долго, быстро и с удовольствием, но на губах всё ещё цвела радостная улыбка. Хорошо, когда тебе пять лет: обычный стул возле пианино превращается в личные карусели! А ну-ка, ещё разок! С музыкой на сегодня можно уже, пожалуй, заканчивать. Несколько гамм, чуть меньше этюдов, Бетховенская «Ода к радости», простенькая, но Марику нравится, ария Папагено из Моцарта… Он даже Баха домучил с этими его молоточковыми каскадами, так что прицепиться к нему точно нельзя. Очень хотелось сразу начать с затейливой, похожей на почерк со множеством кучеряшек и завитушек, арии Папагено — Марику вообще очень нравился озорной затейник Моцарт — или с напористой и страстной «Оды», но дед ему сразу, едва мальчик впервые сел за инструмент, объяснил: сначала разминаем пальцы гаммами и этюдами, а уже затем играем настоящее произведение. — Но я хочу сразу! — упрямился Марат. — Спортсмен тоже сразу хочет на Олимпиаду, но никто его туда не пустит. Ладно, справедливо. Пальцы действительно нужно разминать, растягивать. Пианино — большое, просто громадное, целых восемьдесят восемь клавиш, а Марик — маленький, и пальцев у него не восемьдесят восемь, а десять, причем коротких. Двадцать, если с ногами, но ногами на пианино не играют (он пробовал, огрёб от деда за неуважение к инструменту: дед взял его за пятку и минут пять держал вниз головой, пока Марат отчаянно брыкался и извивался). Поэтому пальцы нужно растягивать, чтобы доставали до нужных клавиш, чтобы брать красивые аккорды и играть по-настоящему хорошую музыку, поэтому и нужно играть эти скучные гаммы и чуть менее скучные (сложные потому что), но всё равно неприятные этюды. Гаммы и этюды Марик играл в начале занятий, разминая и разогревая руки. Потом баловал себя настоящей музыкой: кружевной, озорной, воздушный Моцарт, страстный и немножко отчаянный, надрывный Бетховен, бурный, горячий Вивальди, отточенный, хлёсткий Верди, от которого у Марика вообще вся шея пупырками покрывалась, Бизе (смешная фамилия, как пирожное, а музыка хорошая)... А уже потом брался за Баха. Дед советовал брать его сразу после гамм и этюдов: во-первых, пальцы разогретые, а Марик ещё не устал — самое время играть вот такое, сложное, требующее гибкости рук и сосредоточенности мозга; во-вторых, как он говорил, лучше «съесть лягушку с утра». Марик честно попробовал сделать, как сказано, но ничего не получилось: после Баха его уже тошнило от пианино, настроение напрочь портилось, и он едва-едва домучивался до конца занятия, а часто и вовсе бросал: в висках от каскадных интервалов звенело. Лучше уж так, чередуя приятное и неприятное. Правда, Марик частенько так увлекался Верди и Бетховеном, что на Баха просто не оставалось времени, потому что… Мальчик вздрогнул, заслышав за дверью шаги, и развернулся на стуле за секунду до стука в дверь. — Внук? Можно войти? — Заходи! — радостно отозвался Марат. Дед никогда не входил в его комнату без спроса. Это было правило: Марик не заходит без спроса в его кабинет и спальню (и в спальню мамы, потому что она женщина), а дед не заходит в его комнату, всё по-честному. — Закончил? — Ты же сам всё слышал. — Это называется вежливость, внук, — усмехнулся дедушка. — Ну-ка, сыграй мне ещё раз вот это место… Опять Бах?! Да что ж такое-то, ну почему нельзя попросить его ещё раз сыграть хотя бы Папагено, ну хорошая же музыка, ну почему он должен играть этого… Ладно, ладно, всё. Дед сказал — играй, значит, играй. Когда и кто мог с дедом спорить? Ага, вот именно. Сыграл, тоскливо закатывая глаза и беззвучным движением губ отсчитывая интервалы. Дед хмурил густые, кустистые брови и постукивал пальцем по изгибу маленькой кривой трубочки. — Слышишь? Вот здесь сбиваешься. — Сложно, вот и сбиваюсь. — Значит, повтори это место ещё несколько раз, пока не прекратишь сбиваться. И не корчи мне рожи! Давай-давай, ещё раз то же место… Нет, не то, сбился. Ещё раз… Ещё… Не лупи по клавишам, от злости ты лучше играть не станешь. Ещё раз. Марик уже готов был взвыть. Ну вот почему дед такой музыкальный?! Почему вот у Павки, например, мама восхищённо ахает, какую бы чушь он на пианино ни лабал, а дед его заставляет раз за разом повторять сложные места, пока пальцы не заноют? Пальцы, кстати, уже действительно ныли, Марик морщился, но продолжал играть, уже автоматически, без смысла, заученно нажимая на клавиши. Погодите-ка… — Слышишь? — быстро спросил дед. — Слышу! — Мальчишка подпрыгнул на стуле от опалившей его изнутри радости. В голове словно бы что-то с щелчком встало на место. — Вот так надо! Вот так! И ещё раз сыграл сложное место — порывисто и радостно, от начала и до конца, уже не замечая, как болят пальцы, с силой нажимая на клавиши, чуть не подпрыгивая в такт ненавистным, но сейчас — чудесным интервалам и улыбаясь до ушей. Получилось! Получилось-получилось-получилось! Сердце колотилось о рёбра в унисон с музыкой. Есть! Вот теперь — правильно! Марик вцепился в деда горящим взглядом, едва ли не подпрыгивая на стуле: ну?! — Молодец, — спокойно кивнул он. Эх. Только что радостно подпрыгивающий на стуле мальчишка мгновенно сник. Дед — всегда дед. Ну вот почему нельзя было немножко порадоваться вместе с ним? Обнять его там, по плечу похлопать, или ещё что-нибудь. Он же хорошо сыграл! Прямо вот как надо сыграл! Мама бы его уже затискала, зацеловала и назвала маленьким гением, она часто его так называет, а дед ворчит, что разбалует и нельзя так много хвалить. Почему нельзя? Нельзя — это если несправедливо, ну так Марик и не просит хвалить его за халтуру. Но за хорошо сыгранное — ведь можно? Хоть он, конечно, и совсем не гений. Зато дед правда доволен, по потеплевшему голосу слышно, что доволен. — Теперь собирай ноты, у тебя опять кавардак. Приберись. — Сам знаю, — обиженно буркнул Марик. Постоянно его за бардак в комнате ругают, ну надоело уже, ну правда. Дед усмехнулся, выдыхая густой тёплый дым. — Обиделся? — Немного. Но уже разобиделся. Дед негромко рассмеялся. Смех у него хороший: хрипловатый, жёсткий, но тёплый, похожий на прикосновение его мозолистых рук. В груди у Марика что-то потеплело, на губах расцвела улыбка. — Разобиделся — это не значил «прекратил обижаться». Это значит «очень сильно обиделся». И не красней, не из-за чего здесь смущаться. Ты ещё ребёнок, это нормально, что ты путаешь слова. Просто запомни на будущее, говорить нужно красиво. Это дед правильно сказал. Речь — это ведь всё равно, что музыка, только её играют не пальцами, а связками и языком. Неправильные слова, ударения, некрасиво выстроенные фразы — это как фальшь в музыке, а фальшивить нельзя никогда. — Хорошо, я понял. Правильно будет «я больше не обижаюсь»? — Да. Так, Марат! Ты, видимо, ещё одно слово неправильно понимаешь. «Прибраться» — это не «сгрести всё в одну кучу», а «аккуратно разложить ноты по композиторам, а композиторов в алфавитном порядке». Давай-давай, и я что тебе про рожи говорил? Тебе самому так будет проще. Ну вот чего он цепляется? Его ноты, что хочет то и делает! Ему, может, удобнее, когда они все в одной куче! Вот из вредности всё обратно в кучу сгребёт, как только дед за порог выйдет! — Ты мне лучше вот, что объясни… — Пока Марик прибирался, шевеля губами, чтобы вспомнить алфавит, дед медленно перебирал клавиши пианино. Марик улыбнулся, узнавая увертюру к «Риголетто», дедовой любимой опере. — Я понимаю, почему ты не любишь Баха: он действительно сложный. Но чем тебе не угодил Глинка, Гендель, Гайдн? — Так их много очень! Они у меня скоро из ушей полезут, Глинка да Глинка, Гендель да Гендель. Одно и то же играть днями напролёт! Вот ты бы смог? Дед весело рассмеялся, и Марик, тут же осознав, с ним вместе. Дед бы смог. Вообще без проблем. Сидит же он за какими-то рабочими скучными бумагами? Часами! Даже после работы! Кошмар. — Понимаю. Но ты присмотрись к ним получше, Марик. Вечером напомни, пожалуйста, я тебе найду в библиотеке их биографии, попробуй почитать. Ты же в Бетховена после его биографии влюбился, может, и здесь так же. Марик кивнул. А почему нет? Интересно же. Читать биографии композиторов он очень любил, у них с дедом уже целая коллекция была: и Моцарт, и Бетховен, и Глинка, и вся Могучая кучка, и много ещё кто. Строчки, конечно, сухие, читать не очень интересно, но если перемешивать чтение книги со чтением нот, если сразу же после упоминания какого-нибудь произведения тут же брать его ноты и «слушать» как оно звучит в голове… Вот тогда становится — здорово! Просто замечательно становится! Сухие строчки оживали. Звучали. Звонко и радостно, печально и нежно. Моцарт, Верди, Бетховен, Вивальди — жили в своей музыке, радовались или грустили, чему-то смеялись и удивлялись, тосковали, обижались, спорили, любили, ненавидели… Это зачаровывало. Околдовывало, влекло за собой, музыка казалась морем — увлечёт течением, затянет в глубь. Всех этих людей, что смотрели на него с портретов прежних лет, уже давным-давно нет на свете, а их любовь, их ненависть, их радость, их обиды и наслаждения — остались в их музыке. Что это, если не чудо? Если не самая настоящая магия? Магия музыки. — Дед, я хочу ещё немного позаниматься. Можно? — Можно. Но сначала — в сад, собери персики с четвёртого дерева, уже давно пора, как бы не перезрели. Да с радостью! Это же не грядки полоть. Дед ушёл в кабинет, а Марик проворно запрыгнул на стол возле окна (большущий, почти как у деда, но это ему на вырост, пока он, сидя на стуле, не доставал ногами до пола) и выскочил в сад. Тёплый воздух обнял его всего целиком, взъерошил волосы, земля ударила в пятки, по ногам прокатилась упругая, приятная боль, но Марик её даже не заметил. Он раскинул руки, зажмурился, подался вперёд всем телом, вбирая в себя ласковый, золотой солнечный свет, дурманящие запахи сада. Свежая листва, влажная земля и травы, персики — сладкий, дурманящий, густой запах, от которого слегка кружится голова — немножко ещё пахнет мёдом, цветами… Переполненный всем этим до головокружения, Марик порывисто бухнулся прямо в траву, перекатился по ней, как жеребёнок, счастливо смеясь, запустил пальцы во влажную зелень. Хорошо! Он жмурился, потому что казалось: откроешь глаза — и опалишь зрачки красками. Изумрудная и малахитовая зелень, яркое, сапфировое небо, белые соцветия, золотые слитки персиков, тяжёлые, но ещё даже не думающие наливаться соком, алые шары гранатов, аметистовые сливы, а ещё малина, и клубника, и… Марик сглотнул слюну. Всё, хватит разлёживаться, тут такие богатства пропадают! Подскочил с травы и, с наслаждением чувствуя босыми пятками влажную землю, пошёл по саду к персикам самым длинным путём, по пути набивая рот всем, что попадалось под руку. До персиков он дошёл весь перемазанный в разноцветных соках и довольный, как слон. Персиковые деревья были молодые, тоненькие, маленькие, пока больше на кусты похожие, чем на деревья, но уже плодоносили. Было и ещё одно дерево, большое, развесистое, но с него они урожай уже сняли все вместе, здесь Марик один ни за что бы не управился. Он ловкий, конечно, ничего не скажешь, но всего пять лет человеку! Вот подрастёт, — это дед так говорит, — будет сам это дерево обрывать. Марик этого ждал с нетерпением, потому что собирать персики… Весело? Нет, не весело. Весело — это когда наперегонки с лучшим другом Павкой (в честь Павки Корчагина) (1) лезешь на дерево или на крышу, или мчишься к морю, чувствуя, как горит под ногами земля и свистит в ушах ветер, весело — это играть с бродячим псом Лохматиком, и он скалит зубы, но не по злобе, а просто так, потому что играется, или когда плюёшься вишнёвыми косточками в прохожих, или играешь в лапту, в чехарду, когда прыгаешь на резинке — вот это весело. Играть Моцарта — часто бывает весело, или другие мелодии-шутки, когда композиторы дурачатся. А собирать персики — это… Марик пошевелил губами, подбирая слово. Это радостно. Яркая листва, продолговатые листья ластятся к ладоням, рыжие персики горят, разрумянились на солнце, пушистые, тяжёлые от сока — ладони быстро начинает покалывать их мягкой шершавостью. Звонкое «чпок, чпок, чпок», когда плод отрывается от черенка. Что-то проказливо шепчет ветер в листве, словно пытается посекретничать, сказать что-то важное, лезет шёпотом в уши, тёплым прикосновением в волосы, но Марик не знает его языка. Не знает, но всё равно слушает мягкий шелест. Иногда ветер шалит: ворошит листву, а она словно смеётся и хлопает в сотни маленьких зелёных ладошек, а затем вновь успокаивается и шелестит. Звук похож на плеск воды в тихой, неторопливой речушке, но суше и мягче, без влажных, похожих на пианино, нот в гармонии. И всё это складывается в единую мелодию — песню сбора персиков… Марик поймал себя на том, что уже непонятно сколько времени стоит и двигает пальцами в воздухе, словно пытаясь что-то поймать. Поймать эти ускользающие звуки, запечатлеть этот солнечный, жаркий, радостный день, когда воздух такой тёплый и похож на ласковые объятия, а солнце подарило персикам немножко своего тепла, света и золота. Вздрогнул, помотал головой, встряхнулся всем телом — музыка музыкой, а за невыполненное поручение дед его по головке не погладит — и продолжил собирать фрукты. Но в голове всё звучали и звучали лёгкие, едва различимые отголоски, словно речь на незнакомом языке, которую Марик никак не мог разобрать. Ему часто приходили в голову вот такие лёгкие обрывки, но звучали так далеко, что Марик не мог уловить до конца, и вскоре нерождённые мелодии уходили, оставляя чувство неясной, но почему-то приятной тоски по чему-то хорошему, как будто съел до конца стаканчик мороженого, и тебе немножко грустно, потому что оно было очень уж вкусное. Марик как-то попробовал эти обрывки записать или наиграть на пианино нечто похожее, но быстро бросил: ничего не выходило, ерунда какая-то, как отражение чего-то прекрасного в кривом зеркале. — Не спеши, — улыбнулся дед, когда Марик поделился горестью, — ты слушаешь много музыки, играешь её, вот она и приходит тебе в голову. Ты ещё только учишься, рано пока придумывать своё. — А когда будет не рано? — Думаю, ты поймёшь это сам. Домой Марик корзину не потащил: она слишком большая, он бы её не поднял. Оставил возле дерева, накрыл персики тканью от солнца, а сам пошёл в тенёк: после работы на солнцепёке хотелось полежать в холодке. Летний день закутывал его в золотой шёлк, гладил голову тёплым ветром, стелился под спину мягкой травяной прохладой, баюкал, искрился солнечными лучами на кончиках ресниц. Манил сотнями разных возможностей. Чем бы теперь заняться? Можно залезть обратно в комнату и ещё немножко поиграть. Можно достать Жюля Верна и почитать про путешествия детей капитана Гранта. Можно забраться с книжкой на крышу или постелить плед прямо здесь, под яблоней. Можно отправиться в разведывательную экспедицию на кухню и посмотреть, не осталось ли вчерашних булочек с корицей, которые испекла мама (очень вкусные). Можно отпроситься у деда и пойти к Павке и придумать что-нибудь с ним: например, они могут сбегать к морю, или побежать к мальчишкам и погонять мяч, или ещё у Толика Фалеева недавно появился велосипед, можно забраться на гору и по очереди с неё спускаться. Можно самому во что-нибудь поиграть, одному тоже не скучно, хотя с друзьями веселее. Марику очень нравилось играть в индейцев: бегать среди деревьев с палками (это копья), всяким мусором в волосах (это мама говорит, что мусор, Марик тут же возмущается, что не мусор, а отличительные знаки воинов племени) и орать боевые кличи, идти войной племя на племя, наносить боевой раскрас (для этого Марик принесёт краски), приносить человеческие жертвы… в общем, культурно проводить время. Мысли об индейцах звучали так заманчиво, что Марик тут же вдохновился. Подскочил с травы и побежал домой — просить у деда разрешения, чтобы уйти и взять с собой краски. Домой он вернулся, когда по небу уже разливался поздний закат, тёмно-розовый, как мамино любимое фруктовое вино. Запыхавшийся, уставший, но довольный, горло слегка саднит от воплей, руки-ноги ломит от беготни, весь чумазый, и где там краски, а где пыль и грязь — уже непонятно. Рубашка в пыли и мокрая, коленки разодраны, руки в царапинах, волосы влажные, моська счастливая, аж забыла, что надо бы изобразить глубочайшее чувство вины. Хотя бы для приличия. Дед, увидев сие создание, которое ещё в обед было его внуком, высоко поднял брови, усмехнулся и достал трубку. — Так. И кто победил? — Сначала я. Потом вражеское племя. Потом опять я. Хитрый Лис придумал стратегию, и победа осталась за нами. А потом мы пошли купаться. — Хитрый Лис — это, видимо, Павлик? — Ага. — А ты кто? — Я вождь Быстрый Орёл! — Да, ты у меня тот ещё орёл… — ухмыльнулся дед. — Только нос не соответствует. Он у тебя пуговкой. — Ничего не пуговкой! — от души оскорбился вождь Марик. — Нормальный нос! — Нормальный-нормальный, я же ничего не говорю. Просто пуговкой. — Дед! — А ну не вопи! — А чего ты дразнишься?! — А чего ты вопишь?! В следующее мгновение оба Магдарова от всего сердца расхохотались. Марик готов был от счастья броситься деду на шею и задушить в объятиях, но дед таких фамильярностей не любил. Максимум мог приобнять за плечи или взять за руку, когда они переходили дорогу. Раньше ещё брал Марика к себе на колени, когда читал ему вслух или показывал, как играть на пианино, но это когда Марик был ещё совсем крошка. — Иди мыться, Быстрый Орёл, — ухмыльнулся дед. — Вы там хотя бы сходили на охоту, поймали чего-нибудь? — Павке мама дала с собой бутерброды, а Алик притащил картошки, мы возле моря развели костёр и запекли. Но я всё равно есть хочу. — Маленький троглодит. Иди, мойся, будем ужинать. Рубашку в стирку. Колени болят? — Уже не очень. А кто такой троглодит? — Динозавр такой. В энциклопедии прочитаешь. Если будут болеть — ты знаешь, где аптечка. Марик начисто вымылся: и лицо, и руки, и коленки, он сам не любил ходить грязным. Дольше всего пришлось драить пемзой пятки: весь день бегал босиком, еле отмылся. Чуть-чуть тёплая вода успокаивала мягкими прикосновениями и нежной песней, и из ванной он вышел в чистой рубашке, розовый и умиротворённый. Замер на пороге, чуть прикрыл глаза, прислушался. Сад за окном полнится нежными шорохами, дом едва слышно поскрипывает, словно мурлычет песенку — радуется его возвращению. На кухне дед накрывает на стол: звенит металл и фарфор, слышны его мягкие, но тяжёлые шаги и негромкое мурлыканье: у них в семье все, кроме Марика, напевают под нос во время работы. Зашипел кипяток, засвистел чайник, хлопнула дверца шкафа, потянуло чабрецом… Вроде бы всё хорошо. Всё правильно. Только чего-то не хватает. Никто не цокает по полу звонкими каблучками, никто не восклицает звонким, высоким голосом: «Господи, Маратик, где ты так изгваздался?! Что с твоими коленями, тебя кто-то обидел?!», дед ни на кого не ворчит добродушно, что пацану уже в индейцев поиграть нельзя без истерик, и что если пацан в детстве не разбивает коленки — это какой-то ненастоящий пацан получается; никто не пританцовывает на кухне, не поёт себе под нос романсы… — Дед, а где мама? Ритмичный стук ножом о разделочную доску на мгновение остановился. — Задерживается, наверное. Репетиции. И зазвучал снова. Мама работает в театре. Марик уже бывал на её спектакле, она там чудесно играла, такая красивая, такая… Немножко… Марик не мог подобрать нужного слова. Просто это было так странно и чуточку тоскливо: видеть маму — и будто бы не совсем маму. Его мама ласково обнимает его, гладит по волосам и называет его «мой маленький, мой хороший, моё солнышко». А эта красивая, статная женщина на сцене смотрит в зал с такой печалью в огромных синих глазах, что от этого немножко хочется плакать, и спрашивает: «Отчего люди не летают, как птицы?..». У этой женщины лицо его мамы, глаза, улыбка его мамы, её голос, звук её шагов, и в то же время это не его мама. Это какая-то чужая тётя. Марик был совсем маленький, когда впервые увидел её в спектакле, и после почему-то — пригрезилось что-то, что ли? — не желал подходить к маме. Даже цеплялся за деда и мотал головой, когда мама пыталась его подманить и объяснить, что нет, нет, это всё ещё она, и она его любит, и всё хорошо. Сейчас-то Марик уже понимает, конечно, что мама просто актриса, а актриса — это когда человек изображает что-то, кем он не является. Например, персонажа из книжки. И мама очень хорошая актриса, но после её спектаклей Марику почему-то всё время грустно. — Уже поздно… Стемнеет скоро. — Я пойду ей навстречу после ужина. Ешь. — Ты? — Марик беспокойно звякнул вилкой о тарелку. — А я? Пойдём вместе? — Нет, я пойду один. Магдаровы встретились одинаково чёрными глазами: спокойные и хмурые против настороженных, внимательных, широко распахнутых. — Почему? — Ты нагулялся, устал, тебя после ужина наверняка разморит. А мне будет в радость прогуляться, я весь день работал. Марик нахмурился, отложил вилку. Чёрные брови сошлись к переносице, пальцы нервно стукнули по столу. — Дед. Не ври. Ты обещал. Дед тяжело вздохнул. Очень тяжело вздохнул, Марик даже увидел, как приподнимается и опускается грудная клетка. И взгляд сделался тяжёлый. И зубы чуть-чуть слышно, но отчётливо клацнули, сильнее сжимаясь на трубке, и кончики пальцев стукнули о стол, когда он клал на него ладонь… Нет. Наполовину сжатый кулак. — Внук. Извини, но я не могу тебе сказать настоящую причину. Ты знаешь, что если бы я мог — я бы сказал. Но не могу. Просто нельзя и всё. И не увязывайся за мной тайком, пожалуйста, не обманывай моё доверие. Увяжешься — я тебя всё равно поймаю и впредь буду запирать. Ты этого хочешь? — Не хочу, — буркнул Марик. — Почему не можешь? — Потому что не могу. — Дед… — Что «дед»?! Марат, ты у меня очень взрослый и рассудительный мальчик. Но тебе всего пять лет. Есть вещи, о которых взрослые не говорят с пятилетними детьми. Ты меня понял? Нет, не понял. Он ребёнок, но он не глупый. Почему нельзя просто объяснить? Что у них с мамой за секреты, почему нельзя её встретить? Происходит что-то плохое? Мама вроде бы вела себя как обычно. Весёлая, добрая, всегда обнимает его, целует, гладит по волосам, любит с ним играть, по вечерам они устраивают кукольные представления, и мама очень здорово изображает разные голоса и роли, как настоящая актриса. Они даже гостям показывают маленькие спектакли. Дед наблюдает за ними, и по неспешному пыхтению трубки, по звуку дыхания, по редким смешкам и улыбкам Марик видит — слышит — что ему нравится. Ещё мама много репетирует. Ходит взад-вперёд по комнате, повторяя роль снова и снова, пьёт какую-то гадость для связок (Марик как-то попробовал и тут же выплюнул, это же пить невозможно), заламывает руки: я провалюсь, я точно провалюсь, это ужасно! Но даже такое её поведение — тоже нормально, она просто волнуется, вот и всё. А что было не так? Что было лишнего, неправильного? Может быть, вот эти поздние возвращения… Она ведь уже не первый раз так задерживается. Может, в театре готовят какой-то особенный спектакль? Или к их труппе стали строже относиться? Опоздания ещё можно объяснить. Но есть кое-что ещё. — Дед, вы с мамой поссорились? Дед с резким стуком положил ложку на стол. — Марат, ты можешь просто закрыть рот и поесть спокойно? Мальчик удивлённо поднял брови и мягко пояснил: — Не могу. Чтобы поесть, я должен открывать рот. — Вот чтобы поесть его и открывай! — Дед натолкнулся на его упрямый взгляд из-под насупленных бровей и очень тяжело, с рычанием в горле, вздохнул. — Марик. Да, мы с мамой недовольны друг другом… Да! Вот! Недовольны. Это более точное слово. «Ссора» — это когда скандал, спор, когда люди стоят друг напротив друга и что-то высказывают, а у деда с мамой так не было. Но было напряжение в голосе мамы, когда она говорила о дедушке, были её пальцы, нервно постукивающие по серёжке, была елейная мягкость, когда она говорила «Как скажете, Адалат Гадирович…» — так сладко, что даже приторно. Был неуловимый холодок, когда дед отвечал «Спасибо, Наташа». Недовольны друг другом, да, вот, как это называется. — …но тебя, внук, это не касается. — Как это не касается? Ты мой дед! А она моя мама! — А ты наш внук и сын. И мы не хотим тебя в это впутывать, это взрослые проблемы, которыми ты не должен забивать себе голову. Это понятно? Очень даже понятно. Понятно, что дед ему ничего не скажет. Ужин Марик всё-таки доел, он действительно успел здорово проголодаться, но уже безо всякого аппетита. Попросил разрешения выйти из-за стола, поблагодарил, сказал, что очень вкусно (это правда) и ушёл к себе в комнату — играть. Музыка его успокаивала, отвлекала, даже простые гаммы: пусть в них и мало изящества, мало красоты, пусть это просто упражнения, но можно сосредоточиться на движении собственных пальцев и мягких звуках, что льются из-под них, и забыть обо всём на свете. Сам того не замечая, Марик начал импровизировать. Перебирал клавиши, останавливался, прислушивался: как звучит? Красиво? А если вот так? И вот эдак? Нет, так некрасиво, какофония получается какая-то, нужно иначе… А если добавить «соль» после «до»? Или… Хлопнула входная дверь. Марик на несколько секунд настороженно замер, внимательно слушая удаляющиеся шаги. Стукнула калитка, дед ушёл. Не запер. «Не обманывай моё доверие». А если на пару тонов ниже?

***

Они вернулись, когда уже окончательно стемнело. Всё это время Марик играл — увлёкся. Импровизировать намного интереснее, чем играть чужое: музыка словно ведёт тебя (или ты ведёшь музыку?), ты сам не знаешь, что в итоге получится, и это как река, которая несёт тебя всё дальше и дальше, и в то же время её течение выходит из-под твоих собственных пальцев… Чудесно. Захватывающе. Играя, Марик невольно улыбался удачным моментам, хмурился и сильно закусывал губы, когда импровизация выходила некрасивой, в удивлении поднимал брови: неужели эти звуки действительно он только что выдумал? Нет, серьёзно? Правда, мелодия получалась в основном грустная. Тревожная. И оборвалась резким, словно бы вопросительным аккордом, когда за окном негромко хлопнула калитка, послышались шаги… Марик ужом соскользнул со стула, быстро погасил лампу: он спит, он уже давным-давно спит, да-да. — …несправедливо! — донёсся со двора резкий мамин голос. Мальчик вздрогнул и резко повернул голову. За окном покачивает ветвями абрикосовое дерево, маму не видно, но слышно замечательно. А видеть ему и не надо. Подслушивать нехорошо, конечно… Но не зажимать же ему уши? — Наталья, я прошу тебя, потише. — Это дед. Голос приглушённый, но напряжённый и резкий, жёсткий. Так и давит к земле. — Ты хочешь весь город перебудить? И Марика? — Нет! — Оказывается, можно кричать полушёпотом. — Но вы должны признать, что это несправедливо! Я талантливая актриса, все это признают! Даже вы признаёте! — Я не отказываюсь от своих слов. Да, ты действительно талантлива. — И вынуждена прозябать в каком-то захолустном театре, где моего имени никогда не узнают за пределами республики! Захолустном? Что такое захолустном? Холост… Это значит, что тут много неженатых мужчин? Марик нахмурился и беспокойно поёрзал, зачем-то зябко обхватывая себя руками. Мамин голос звучал так резко, так… так зло… Наверное, это что-то плохое, «захолустном». Ей здесь не нравится? Но почему? — Во-первых, не факт. Ваш театр выезжает на декады и фестивали. Во-вторых, здесь ты ведущая актриса. Тебя узнают на улицах, подходят за автографами, на тебя ходят в театр, именно твоё имя на афише способно сделать зал. Ты уверена, что добьёшься тех же результатов в Москве? Поверь мне, там другой уровень. Совершенно другой уровень. — Никита Сергеевич говорит… — Мне плевать, что говорит Никита Сергеевич! Марат вздрогнул. Дед в жизни не говорил так резко. И что за Никита Сергеевич? Мальчик сморщил лоб, вспоминая. Кажется, мамин режиссёр: чеховская бородка, говорит всё время так, будто у него во рту слишком много слюны — гадко. Марику он почему-то тут же разонравился. — И очень зря! Никита Сергеевич — великолепный режиссёр, и он считает меня чрезвычайно одарённой! Как-то странно она звучит... Не фальшиво, но словно не в её манере, словно ей кто-то сказал так говорить. Дед долго молчал. Отсюда Марик не слышал, но был уверен: он мрачно попыхивает трубкой и слишком сильно зажимает её зубами. А слышал он другое: стук собственных пальцев по простыни. Быстро-быстро, беспокойно, нервно. Почему-то ему казалось, что происходит что-то плохое, но что именно — он не понимал. Только внутри что-то ныло. — Ты должна думать не только о себе, — тяжело и веско прозвучал дедов голос. — Ты не забыла, что у тебя есть сын? — За кого вы меня принимаете?! Мама хорошая актриса, но была бы плохой певицей. Плохим, истеричным, слишком надрывным сопрано. У неё чуть голос не сорвался. — Я ни на минуту не забывала о Марате! Ни на минуту, понятно вам?! Разумеется, я заберу его с собой в Москву! Марат чуть не подскочил на кровати. Сердце так заполошно заколотилось о рёбра, что несколько секунд он не слышал ничего, кроме его бешеного стука. В Москву… Слово сладкое, тянется на языке долгим «о», сочно перекатывается согласными: «Мо-о-ос-ск-ква». Как разгрызать карамельку. Сладко, вот только… Непонятно. Москва — это хорошо или плохо? Наверное, хорошо: это столица, это красивый город с широкими и светлыми улицами, это Кремль, это Останкинская телебашня, это Большой театр и московская консерватория… Но это ведь очень далеко. А дед? А Павлик? А музыка? — М-да? И ты думаешь, что в Москве ему будет хорошо? — в тон его мыслям язвительно поинтересовался дед. — Мальчику пять лет. Ты собираешься оторвать его от всего, что он знает и любит, увезти далеко от дома… Как раз в самый ответственный момент в его жизни. Ты же знаешь: следующей осенью ему поступать в школу. — В Москве школы гораздо лучше! — И каков шанс устроить Марата в школу, достойную его таланта? Наташа, ты прекрасно знаешь: он одарённый мальчик. Я не склонен разбрасываться громкими словами, это твоя прерогатива, но у Марика несомненная склонность к музыке. А у нас в городе — одна из лучших, если не лучшая музыкальная школа в Союзе, даже московские с ней не сравнятся. И я уже договорился, Марика прослушают. Марат раскрыл рот в беззвучном возгласе. В их лучшей музыкалке?! В той самой, консерваторской? Его прослушают?! Ой, мамочки! Такие школы, как при их городской консерватории, были лишь в десяти городах всего Советского Союза: там одновременно преподавали общую программу и музыкальную, причём музыкальная преобладала. Там работали лучшие педагоги республики, туда попадали только самые талантливые, самые одарённые, с природной склонностью к музыке. Марат мечтал о ней, кажется, с рождения, с того момента, как впервые опьянел от нежного звучания клавиш под пальцами. Проблема в том, что он не один в городе такой мечтательный. Попасть в консерваторскую десятилетку даже просто на прослушивание — уже небывалое счастье. Но даже прослушивание ничего не гарантирует. Дед рассказывал, что директор школы — его знакомый, прекрасный, очень принципиальный педагог, который руководствуется одним правилом: ребёнок должен быть действительно одарённым, остальное значения не имеет. Но ведь прослушивание — это шанс! Мальчишку буквально распирало, хотелось колесом пройтись по комнате, в груди словно надули воздушный шарик, и он готов был вот-вот лопнуть. А дед тем временем продолжал: — Где гарантии, что в Москве он сможет реализовать свои таланты? — Я тоже умею договариваться! И потом, Марат настолько талантлив, что этого не понадобится, его с руками оторвут в любой школе! Марик раздулся от гордости. Мама порой такие громкие слова о нём говорила, что он прямо не знал, куда глаза деть, словно сам он делался слишком маленьким и бледным на фоне таких громадных, ярких слов. — Любая ему не подойдёт. Ему нужна такая, где педагоги не угробят его способности и страсть к музыке. Наташа, я вырастил трёх сыновей-музыкантов, я сам всё детство провёл за пианино. Поверь мне, не всякий педагог — действительно педагог, и отбить у ребёнка страсть к музыке очень просто. Как это — отбить? Будут бить по рукам? Марик посмотрел на свои пальцы, недоумённо пошевелил ими. Ерунда какая-то. Если человек правда хочет и любит играть, любит музыку, то его хоть бей, хоть за уши тащи — он всё равно будет играть. По крайней мере, он, Марик, точно будет. Как это вообще можно — не играть? Не слышать этих звуков, не ощущать под пальцами прохладу и гладкость клавиш, не вдыхать особый запах отполированного дерева? Он даже поёжился, представляя. Как всё сделалось бы вокруг грустно и пусто без пианино, без музыки! — Собираешься ради своей карьеры загубить в ребёнке талант? — от нажима в ровном голосе деда, от того, как напряжённо он завибрировал, Марик даже поёжился и невольно поднял плечи, как под сильным давлением. Словно самые-самые низкие ноты на контрабасе или виолончели, так низко, что вибрируют зубы. А мамины ноты — высокие и резкие: — Вас послушать, так только в вашей ненаглядной республике есть что-то хорошее! Хорошие педагоги, хорошие театры. А в Москве сплошной мусор! «Дед такого не говорил», — удивился Марик. — Я такого не говорил, — эхом откликнулся дед. — И я тебе ничего не запрещаю. Ты взрослая женщина, решай сама. Но угробить ребёнка я тебе не позволю. Точка. Шаги приблизились к дому, и Марик поспешно забился под простыню, которой укрывался, ещё сильнее. В голове у него гудело, сумбур, какофония и полный хаос. Мысли перепутались, и выстроить их в единый стройный ряд никак не получалось, сердце прыгало мячиком на верёвочке. Москва… Школа… Мама… Дед… «А ещё они оба считают, что я талантливый, — смущённо пискнуло в мыслях. — Даже дед, хотя он постоянно только на плохое внимание обращает. Но он тоже думает, что я способный». От улыбки — широкой, до ушей — даже губы заболели, и Марик потёр их пальцами. Так приятно, что прямо слов не подобрать, ужас, как приятно! И школа… Ой, только бы не опозориться! А если он плохо сыграет? А если зададут играть то, что он вообще не знает? А если там нужно самому что-то сочинить, принести свои сочинения, а он только время от времени импровизирует?! Марик покрылся зябкими мурашками, но тут же торопливо вобрал в себя тёплый, пахнущий абрикосами воздух. Спокойно-спокойно-спокойно… Нужно успокоиться. Это ещё будет не скоро. И вообще, смысла волноваться нет. Во-первых, дед бы не стал договариваться о прослушивании, если бы у него не было шансов. Во-вторых, он же всё равно не сыграет лучше, чем может. Никакой дух великого композитора в него не вселится, чтобы он вдруг выдал нечто невероятное, он сыграет так, как умеет, ни больше, ни меньше. Если им там, в школе, понравится (хоть бы понравилось!) — хорошо, не понравится — ну, а что Марик сделает? Ничего. Нужно будет только постараться, конечно, но волноваться нужно разве что за руки — мало ли, вдруг как раз накануне прослушивания он их сломает. Ну, вдруг. А вот мама… Марик неуютно поёжился и крепко обнял подушку. Он мало что понял из того, что мама говорила. Захолустный театр, талант, Москва, Никита Сергеевич… Она хочет уехать, да? Ей здесь не нравится? Почему?.. Это из-за него, Марата? Он что-то не то сделал? Марик сжался под простынёй: посреди тёплой и душной южной ночи ему вдруг сделалось зябко. Мама хочет уехать… Ей здесь плохо. В его тёплом и радостном, ласковом, насквозь солнечном городе с узкими звонкими улочками, с ласковым шёпотом ночных садов и морских волн — она несчастлива. Она хочет уехать?.. Куда-то далеко-далеко, в непонятную Москву… — Не уедет, — упрямо прошептал Марик. Ему нужно было это услышать, только тихонечко: мама ужинает. Конечно, не уедет. Что за глупости? Она же его мама, как она может уехать? От него, от дедушки. Если они и уедут, то все вместе. Потому что они семья. Семья — это те, кто всегда-всегда вместе… За дверью послышались шаги. — Привет, мой хороший. Ты не спишь ещё? Прости, что я сегодня так поздно, столько работы… Дай я хоть обниму тебя перед сном. Хочешь колыбельную? Или сказку? Она обняла его, окутала ароматом духов и тепла, мёда и тёмно-розового фруктового вина. Марик зарылся лицом ей в шею, благодарно прижался всем телом, обнял крепко-крепко, ревниво цепляясь пальцами за одежду. «Ты ведь никуда не уедешь, да? — испуганно выстукивало сердце. — Никуда? Никуда?» Вслух он ничего не спросил.