Мальчик, море и музыка

Марату Магдарову было пять лет (скоро должно исполниться шесть), и мир вокруг порой казался ему огромным и непонятным. Например, непонятно, почему на красивую девушку без кисти показывают пальцами и говорят о ней слова, которые звучат как осколки грязного бутылочного стекла, а дед за такое вообще уши бы оторвал. Непонятно, почему одну музыку играть можно, а другую нельзя, а ещё есть музыка, которую нельзя даже слушать. Почему нельзя? Как это нельзя? Кто сказал, что нельзя? Как только Марату говорили «нельзя», ему тут же до смерти именно этого и хотелось, «нельз-з-зя» зудело осой у самого уха — так и хочется досадливо отогнать. «Нельзя»! Ещё чего! Раз нельзя — значит, обязательно можно, даже нужно! Ещё непонятно, почему взрослые так часто врут, и почему думают, что их ложь не слышно, и почему дедушка порой принимает у себя таких вот взрослых, хотя по стуку его пальцев Марик чётко слышит, что он буквально минуты считает до окончания визита. Непонятно, почему у одних семей (например, у его собственной) всегда достаточно еды, а у других (например, у Оли с Виноградной улицы, или у Севы с Восточной, или у Вахтанга, у Алика, у Шуры-Кудряшки, и много у кого ещё) её всегда мало. И много чего другого совершенно непонятно, и даже дедушка не знает ответов на все вопросы, а дедушка, казалось бы, знает всё на свете. Марат тоже кое-что знает, и это знание заставляет его улыбаться, даже если его вдруг запутают в липкой паутине все эти непонятные, смутные мысли. Он знает, что у него лучшая в мире мама. — Привет, мам. Она расчёсывала волосы, сидя подле изящного трюмо, но обернулась, услышав его голос… И Марику тут же захотелось счастливо улыбнуться, хотя ещё минуту назад у него словно камень на шее висел. Потому что мама… Она была такая красивая! Просто невероятно красивая, у Марата аж сердце на секунду замерло — такая она была красивая, и никакими словами он не смог бы это правдиво описать. Он как-то попытался сочинить стихотворение маме ко дню рождения, но получилась такая откровенная белиберда, что он чуть не разревелся от злости на себя самого (ну чего? ну четыре года ему было, сопля зелёная, это сейчас он взрослый пятилетний человек!) и изорвал стихи на кусочки. Потому что — какие слова смогут передать это? Лёгкое, словно в танце, движение, и её лицо — такое, что хочется зажмуриться: нежное, округлое, сияющее мягким медовым светом. Он такие красивые лица видел только в альбоме с картинами старых художников, на странице с заголовком «Ренессанс» (дед попытался ему объяснить, что это такое, но Марик не очень понял; зато слово похоже на «Сен-Санс», а Сен-Санс ему нравился). И волосы у мамы были тоже как с одной из этих картин, с той, где голая женщина стояла на ракушке — длинные, тёмно-золотые, густые, вьющиеся крупными кудрями. От порывистого движения кудри плеснули по воздуху, вспыхнули солнечными нитями, и у Марика, кажется, на секунду остановилось дыхание. А потом мама шагнула к нему, улыбаясь так, что на душе мигом просветлело, и опустилась перед ним на колени. — Что это с тобой сегодня, малыш? Какой-то ты совсем поникший. Марик приподнял угловатые плечи и сосредоточенно закусил губы. — Я был у Алика. Мы с ним книжками поменялись, я ему отдал «Алису в Стране Чудес», а он мне дал «Питера Пэна». — Тебе нравится Питер Пэн? — улыбнулась мама. Её тёплые пальцы ласково нырнули Марату в волосы, легонько провели по макушке, по затылку, взъерошили густые пряди — и мальчишка обмяк всем телом. Шмыгнул носом, прижался к руке сильнее, подставляясь, как зверёк под ласку. — «Алиса» больше нравится, но про Питера Пэна тоже интересно. Мне нравится, где про пиратов. — Но ведь «Алиса» про девочку, тебя это не смущает? Марик недоумённо пожал плечами. — Какая разница? Зато интересно. И там песенки есть. — Ах, ну, если песенки… Ты мой маленький Моцарт. — Мама рассмеялась нежным, серебристым смехом, и Марик чуть не зажмурился, ощущая себя категорически счастливым. — Так что случилось с Аликом? Он заболел? Мальчик сам не заметил, как оказался в её объятиях. Мама ласково обнимала его за плечи, прижимала к себе, окутывая лёгким и сладким ароматом духов, и легонько перебирала волосы на затылке. И улыбалась. И солнце сияло на её коже, отражалось в синих-синих, густо-лазурных глазах, и превращало её волосы в золотую пряжу, как из сказки про Румпельшпихцена. В общем-то маме даже необязательно о чём-то его спрашивать, достаточно просто обнять и посидеть рядом — и все вопросы, все неясные и тягостные мысли, что посещали порой голову Марата, отступят куда-то далеко-далеко. — Алик… Нет, он здоров. — Он вздохнул, неуютно повозился в кольце ласковых маминых рук и благодарно положил голову ей на плечо. От мамы пахло цветами и мёдом. — Я пришёл. Отдал книгу. Мы немного поговорили, поиграли, построили в его комнате домик из подушек, потом сбегали до колонки, напились воды, потом немного потарзанили… — По… чего делали? — Потарзанили, — снисходительно повторил Марик. — Поиграли в Тарзанов. И лучше маме не объяснять, в чём заключается игра в Тарзанов, а то она перепугается и может вообще запретить ему играть, а если она запретит, то ему ещё больше захочется, и он опять полезет играть, и кто-то из взрослых обязательно об этом скажет (в этом городе вообще ничего скрыть нельзя, если хоть кто-то из взрослых видел, что ты делаешь — всё, считай, что дома об этом уже знают), и его ждёт нагоняй. И вообще, не о том речь! — А потом я проголодался и забыл, что дед запретил мне просить поесть в гостях… — Несмотря на мамину близость, на её объятия и ласковый голос, Марат вновь скорбно изломал брови. — И теперь мне стыдно. Очень. — Ох… У них было совсем мало, что покушать, да? — мамин голос прозвучал как лёгкое прикосновение тёплой пушинкой к щеке. Марик невольно притиснулся к ней сильнее и крепко обхватил за шею. — Мало очень. Какой-то суп только, и совсем маленький кусочек хлеба. И суп пустой, там почти ничего не было. И мне теперь стыдно. Хоть на землю повались. — Сквозь землю провались, золотце. — Теперь ещё стыднее! — Прости-прости. — Мама нежно рассмеялась и взъерошила его волосы обеими руками. Чего ей так нравятся его волосы? Марик пригладил их с нарочито недовольной физиономией, но, мама только хихикнула. Не поверила. И правильно. — Ну, солнышко… Ничего страшного. Ты просто забыл, так бывает. Больше постараешься не забывать, да? Ты же не стал кушать? Марик энергично замотал головой. — Вот, ты же у меня умничка. — Нежный поцелуй в лоб. — А после ты можешь принести им немного фруктов или другой еды, если хочешь. Только лучше немножко подождать, хорошо? Чтобы они не подумали чего-то плохого. Марик понятливо кивнул. Это ему дед объяснил: он часто помогал друзьям, да всем, кто приходит в его дом, но почти всегда делал это исподтишка, желательно так, чтобы гость даже не заметил. Например, поручал Марику подсунуть в чужое пальто немного денег, пока сам дед деликатно, но настойчиво уговаривает гостя взять варенья, соленьев или ещё чего-нибудь, «чтобы не пропадало, Наташенька, как обычно, закатала на целый табор, а нас ведь только трое». Марат первые пару раз аж давился от возмущения: во-первых, дед сам приказывал маме столько закатывать! Чтобы всегда было, что поставить на стол для гостей, они в их доме бывали ежедневно. Во-вторых, какое еще «чтобы не пропало», да он это варенье сам стрескает! С огромным удовольствием! И вообще, почему дед врёт? Услышав его возмущения, дед долго смеялся, а потом неожиданно серьёзно объяснил — Марик надолго запомнил: «Внук, есть очень гордые люди, которые не возьмут помощи, если предложить напрямую. Это их оскорбит: подумают, что ты их считаешь бедными, неспособными себя прокормить. С такими нужно обходиться деликатно, если ты хочешь помочь, а не обидеть. А людям помогать надо, ты меня понял? Нашей семье — в особенности. Если у тебя что-то есть — этим нужно делиться, а не превращаться в Скупого рыцаря. Понял?» Следующие три вечера дедушка читал ему вслух «Скупого рыцаря». Но основную мысль Марик уловил сразу, и… она ему понравилась. Почему-то у него на душе делалось легко и весело, если он, например, что-то кому-то дарил. Его друзья так радовались! Это походило на маленький праздник, и чем больше люди радовались — тем больше Марику хотелось что-нибудь дарить. Дед его за это никогда не ругал, даже если дарил он что-то дорогое, даже наоборот хвалил, поэтому всё делалось совсем замечательно. И после разговора с мамой тоже всё сделалось совсем замечательно. Потому Марик и пошёл со своей бедой к ней. С дедом всё было бы совсем иначе: долгая, серьёзная, строгая беседа, дед бы обязательно нашёл, за что его поругать, докопался до того, что такое «тарзанить», и ему бы это тоже вряд ли понравилось, они бы на эту тему немного поспорили, потом дед сурово бы его отчитал за то, что попросил еды… В общем, Марик бы ещё сильнее расстроился. И уж точно никаких объятий и поцелуев, от которых у него на душе как будто розы расцветают! А вот мама его всегда целует. Потому что что? Правильно, потому что она самая лучшая в мире. Вот только… Розы на душе едва подняли ароматные головки — и тут же увяли. В углу комнаты лежал раскрытый чемодан. — Мам… — Да, солнышко? — Ты уже уезжаешь, да? — Так, а это что у нас за обречённый тон? — Мама звонко рассмеялась и легонько ущипнула его за щёку. Марик поморщился, но стерпел. Он не любил, когда его лапают за лицо, но маме можно. — Да, малыш, я собираюсь. Вечером будет поезд. Шумный вздох, откровенно несчастный вид, пальцы сосредоточенно царапают одеяло. — А… Надолго ты? Уезжаешь. — Ты уже спрашивал. — Ещё раз скажи! — Нет, малыш, совсем ненадолго. Всего на пару недель. Это не гастроли, просто наш театр примет участие в одном очень важном конкурсе в Москве. Возможно, нас даже покажут по телевизору, но это не точно. Ты будешь смотреть, правда? Марик закивал изо всех сил. Конечно, будет, это что за вопрос вообще! И дед будет. А если вдруг начнёт вредничать (за ним иногда водилось; Марик подозревал, что он его так дразнит), то Марик его заставит. Две недели. Две недели — это, наверное, не очень много… Ладно, всё равно много. Это четырнадцать дней, то есть, даже больше, чем пальцев у него на руках. Но зато это меньше, чем два месяца! Обычно гастроли длились месяц, иногда два, и это было совсем ужасно. Марик ненавидел, когда мама уезжала на гастроли. Хотя само слово ему нравилось: похоже на тирольскую музыку, переливчатую и звонкую, а ещё напоминает немецкие сказки про то, как мальчик Гас встретил троллей. Когда Марик совсем был маленький и глупый, он думал, что мама уезжает бороться с троллями. Когда он об этом сообщил (с очень важным видом), дед так смеялся, что уронил трубку, а мама согласилась: «Да, солнышко, с очень страшными троллями! И нечего смеяться, тут ребёнок меня героиней считает!» Дед тут же капитулировал: «Хорошо, хорошо, как скажешь, Наташенька. Уже молчу, тролли так тролли». Потому что что? Правильно, потому что его мама лучшая в мире, с этим даже дед согласен. Ну, сейчас Марик уже не настолько маленький и глупый и понимает, что гастроли — это когда мамина труппа ездит по всяким городам и каждый вечер даёт представления. Это очень трудно, мама каждый раз возвращается с гастролей измождённой и шутит «зато похудела на пять килограммов, Адалат Гадирович, смотрите, какая я теперь стройная!» И день после гастролей она просто отсыпается, а Марик старается порхать по дому на цыпочках и лишний раз не дышать, хотя больше всего ему хочется с разбегу прыгнуть маме в кровать и выпалить разом все накопившиеся за ужас-какие-долгие-два-месяца новости и заобнимать её до смерти. И сейчас Марат тоже её обнял, крепко и ревниво, упрямо сведя к переносице тёмные брови. — Я не хочу, чтобы ты уезжала, — пробурчал куда-то в щёку. — Я тоже не хочу уезжать от тебя, солнышко. — Мама нежно погладила его по спине, легонько провела по затылку. — Правда-правда. Я всегда очень скучаю и постоянно думаю о тебе. Что-то в мамином голосе было не так… Марик слегка нахмурился и отстранился, внимательно заглядывая ей в глаза, словно пытаясь что-то там отыскать. Что-то не то. Как будто лёгкая такая неправильность, изменение темпа мелодии, вроде бы всё как надо — и всё не то. Мама снова нежно погладила его по волосам. Показалось, наверное. Ещё один лёгкий поцелуй в щёку, отпечаток помады на коже (Марик его машинально стёр, покраснев до ушей), и мама легко вскочила с кровати. Она так красиво двигалась! Грациозно, стремительно, руки взлетали прямо как у танцовщиц балета. Дед как-то отвёл Марата на балет Прокофьева. Музыка ему безумно понравилась, настоящая сказка, а вот на сцену смотреть быстро наскучило: какие-то танцы, прыжки, кружения на одной ноге, никто не поёт — скука смертная. Как, спрашивается, в танце улавливать сюжет? И чего они прыгают, если музыка уже всё сказала? Но на некоторые номера он всё-таки смотрел зачарованно: было что-то сказочное в этих хрупких, сияющих девушках с нежными руками, похожих на живые сахарные фигурки. У мамы были такие же грациозные, тонкие руки. Может, потому Марику и понравились балерины? — Я так волнуюсь, золотко, ты даже не представляешь! — щебетала она, птицей порхая по комнате то к шкафу, то к комоду, то к трюмо, постепенно заполняя раскрытый чемодан. — Говорят, на конкурсе будет аж сам Гончаровский! Представляешь? Он работал над такими потрясающими спектаклями, его «Чайка» — это просто классика при жизни, это настоящий шедевр! Если он отметит нашу труппу… — Мама подняла скрещённые пальцы. — Хоть бы, хоть бы, хоть бы! Маратик, зайчик, ругай меня, на чём свет стоит, ты меня понял? Ни в коем случае удачи не желай! Это плохая примета, сглазишь. Как тебе платье? Красивое, правда? Так, это сюда, хоть бы не помялось… Это сюда… Поясок… Смотри, какой хорошенький поясок, отлично сочетается с тканью. И подчеркнёт мою талию! — Она покружилась на месте, юбка обняла колени, волосы засияли золотом на солнце. Марик смотрел на нее широко раскрытыми глазами и чувствовал себя очень глупым и счастливым. — Смотри, правда, у меня очень тонкая талия? Никита Сергеевич говорит, что с такой талией только я могу играть Татьяну! Марик невольно нахмурился. Опять этот Никита Сергеевич! Но мама права, она действительно могла бы сыграть и Татьяну. В оперном театре, куда они ходили с дедом, Татьяну играла женщина немногим дедушки младше, полненькая, маленькая, правда, с красивым колоратурным сопрано. Марику нравилось, как она пела, но на сцену он старался лишний раз не смотреть. А вот на маму он бы смотрел! Правда, она не поёт. — Так-так-так, что я забыла? Ах, да, шарфики! Ты знаешь, это последний писк моды — шёлковые шарфики на голову, на шею… Подай-ка мне их, пожалуйста. Вон тот, с золотыми листьями… И зелёный… И красный… Нет, красный не надо. Посмотри, мне идёт? Правда подходит к глазам? — Очень, мам. — Вот так вот и буду ходить по Москве! — Мама счастливо зажмурилась, сжимая ладони на груди. — Ах, Москва, Москва… Ты не представляешь, как там красиво, Маратик, солнышко! Какие там широкие улицы, зелёные скверы, как там радостно даже просто дышать этим особым московским воздухом… Марат ревниво нахмурился. Подумаешь, какая важность — Москва! Чего он там не видел. Ничего не видел. И Москва, если уж честно говорить, манила и его тоже — по фильмам, по фотографиям, по счастливому блеску маминых глаз, когда она говорила о ней, но… Мама так стремилась туда… Казалось, стань она птицей — прямо сейчас выпорхнула бы в окно и улетела далеко-далеко. В Москву. Подальше от него, от Марика. — Правда я так волнуюсь… — Она нервно поправила волосы. — Ты знаешь, Маратик, когда ты стоишь в кулисах перед спектаклем кажется, будто ты на краю пропасти. Каждый раз, каждый спектакль ты должен доказывать зрителям, доказывать всем вокруг, что ты чего-то стоишь, понимаешь? Ты можешь гениально сыграть вчера, но если ты оплошаешь сегодня — публика будет безжалостна. Ах, как я волнуюсь, солнышко! Тем более, мы будем представлять абсолютно новый спектакль, «Алое знамя подвига», мы ещё не обкатывали его нигде за пределами республики. Ах, только бы не оплошать! Никита так на меня рассчитывает… Уже Никита? Не Никита Сергеевич? Вот так новости. — Ты справишься, мам, — тихо сказал Марат. — Ты же хорошо играешь. И дедушка так думает. — Да, да, конечно… А ты? — Мама лучисто улыбнулась и заглянула ему в глаза. — Как ты думаешь, я хорошо играю? Марик смущённо повёл плечами. — Не знаю. Наверное, хорошо. — Ему одновременно и хотелось рассказать ей, как грустно ему порой становится после её спектаклей, но, наверное, это её огорчит, поэтому не нужно. — Ты всегда очень красивая, и мне иногда хочется плакать, когда ты играешь Катерину. И в зале тоже люди плачут. — Ты мой маленький наблюдатель! — Мама нажала пальцем на его нос. — Так, а теперь нужно уложить косметику и постараться ничего не разбить по дороге. Ох, солнышко, как же я переживаю! Просто спать не могу. Но в то же время я безумно рада. Гастроли, конкурсы, это всё такое наслаждение, ты даже не представляешь, зайчик! Мы будем с девочками собираться по вечерам, петь под гитару, а в свободное время гулять по городу, заходить в кафе, обязательно зайдём в ГУМ, я себе что-нибудь куплю… И тебе, конечно! Что ты хочешь, солнышко? — Ничего не хочу. Но спасибо. Почему ему так грустно? Он подавал маме то, что она просила, любовался её движениями, слушал, как радостно звенит её голос — а в груди словно сворачивался тяжёлый, скользкий комок, и на сердце делалось так муторно, так… Будто долго-долго, целые недели идёт дождь, и он уже забыл, как выглядит солнце. Ему всегда грустно перед мамиными отъездами, конечно, но сегодня всё немного иначе. Немного иначе звучит её голос, но Марик всё никак не поймёт — что именно в нём не так. Вроде бы как обычно… Мальчик прикусил губу, внимательно разглядывая маму. Порывистые движения изящных рук, волосы слегка растрепались, на щеках горячий румянец, глаза блестят, дышит глубоко и часто, звонко стучит небольшими каблучками, она даже дома почему-то ходит на каблуках. Красивая. Счастливая… Так это же хорошо. Хорошо, что она рада, что она счастлива. Это с ним, Маратом, что-то не так, если он смотрит на счастливую маму — и у него в груди сворачивается тоска. Она счастлива. Если она счастлива — значит, всё хорошо. — Ты уверен, золотко? — Мама приобняла его, прижала к себе. — Может быть, железную дорогу? Или меч? Машинку, конструктор? — Пластинки, — слабо улыбнулся Марик. — Привези пластинки. Дед говорил, недавно артисты Большого «Онегина» записывали… Привезёшь? Он думал, что мама звонко рассмеётся, как она это всегда делала, и ласково назовёт его маленьким Моцартом, но она вдруг вздохнула и покачала головой. — Пластинки… В пять лет я хотела куклу. Он что-то не то сказал? — А я хочу пластинки. Это плохо? — Нет, что ты, солнышко! Это замечательно, просто я никак не привыкну, что ты у меня такой музыкальный. — Мама вновь улыбнулась, как раньше, сияющей, светлой улыбкой, и Марат тут же забыл, что вообще что-то говорил. — Так, ну что… Вроде бы мы всё с тобой собрали? Ничего не забыли? Ой, что это я… Кипятильник! Маратик, принеси его, пожалуйста? — Спасибо, лапочка! Знаю-знаю, это немного смешно, но в такие поездки артисты всегда собираются основательней, чем геологи в экспедицию. Ну, всё! — Она решительным движением захлопнула чемодан. — Вот и всё. Быстро мы с тобой управились, да? Профессиональная выучка! Те, кто активно гастролирует, вообще не разбирают чемодан, оставляют собранным, чтобы можно было быстро сорваться в новые гастроли. На наш театр это не рас… Ой, да что я буду об этом говорить, только расстраиваться. Так, теперь нам с тобой нужно… Что нам с тобой нужно? Упаковать еду в дорогу! Идём на кухню, малыш. Марик радостно потопал за мамой на кухню. Её заливал яркий и тёплый солнечный свет, и мама в его сиянии походила на… Марик не знал — на кого. Просто она сама тоже словно сияла, сияла и звенела, и если бы солнечный свет вдруг стал человеком, то это была бы его золотая и звонкая, подвижная, смешливая, самая лучшая в мире мама. Марик снова работал мальчиком на побегушках: подавал, что она просила, помогал упаковывать запасы провианта, и на сердце у него стремительно легчало. Чего он вдруг так загрустил-то? Наверное, это из-за маминого отъезда, вот и всё. Грустно, что она уезжает. Грустно, что с такой радостью этого отъезда ждёт, пока Марик уже ёжится, представляя, как будет вычёркивать дни в календаре, долгие-долгие дни. Но это происходит не первый и не последний раз, так что… Нечего грустить. Только маму расстраивать. — Ты знаешь, Маратик, мне так нравится репетировать… — мечтательно говорила она, когда с упаковкой еды они уже закончили и осталось только прибраться: на кухне как Мамай прошёл. — Это так захватывающе… Оттачивать свою роль, искать правильный жест, правильную интонацию… Ты словно бы становишься на несколько часов не собой. Кем-то другим. Словно ты — уже не ты, а Татьяна, Катерина, Джульетта, Лариса, Ольга, и ты живёшь совсем другой жизнью. Жизнью, в которой так много всего… — А разве плохо быть собой? — удивился Марик. — Нет, конечно, не плохо. Но и прикинуться на какое-то время кем-то другим бывает интересно, правда? Это такая игра. Раз, — она прикрыла лицо ладонями, — и ты уже не ты. Два, — и вновь открыла лицо, — и ты снова становишься собой. Вот как ты играешь в индейцев, ты ведь тоже там кем-то притворяешься. Марик недоумённо нахмурился. — Нет, не притворяюсь. Я там тоже я, только… ну… в игре. Я-индеец. Но не какой-то другой человек-индеец, а я. — Что ж, значит, ты не станешь актёром, — рассмеялась мама. — А ты бы хотела, чтобы я стал? — Нет, — прозвучало открыто. — Зачем два артиста в семье? К тому же, жизнь актёра бывает очень тяжёлой. Ты у нас станешь пианистом… Да? Марик пожал плечами и слегка улыбнулся. Наверное, пианистом. Ну, а кем ещё? Без пианино он себя не представлял, он точно знал, что каждый день, даже в праздники, даже в дни рождения его ждут блестящие белизной клавиши, крутящийся стул и затейливое сплетение нот. И был даже не против, почему бы и нет? Музыка — это же здорово! — Я вчера разучил арию Рамадеса из «Аиды». Она довольно сложная, но очень… — Ой, Маратик, кажется, это дедушка подъезжает? Посмотри? Марик осёкся, секунду стоял с растерянно раскрытым ртом, но потом собрался и ловко вскарабкался на табуретку возле окна. Действительно, дедова «Волга», большая, красивая, чёрная машина, парковалась возле дома. Значит, пора выдвигаться на вокзал. В груди у Марика вновь сделалось тяжело. К машине он шёл медленно, нехотя, норовя подцепить носком все встречные камушки. Дед ждал их, положив загорелые руки на открытую дверцу, уже без пиджака и галстука, в одной рубашке с закатанными рукавами. — Очень жарко сегодня, — вздохнул он вместо приветствия. — Давай сюда чемодан. Ух ты ж!.. Ты туда кирпичи положила? — Почти. Консервы, — рассмеялась мама. Они загрузились в машину. Мама на переднее сидение, Марик на заднее — и мигом ощутил себя отрезанным от них, маленьким и одиноким. Поджал под себя ноги и принялся пялиться в окно, краем уха прислушиваясь к маминому щебету. Она что-то рассказывала о своих коллегах в театре, как какая-то Машка умеет играть в карты и постоянно жульничает, как раскладывает пасьянсы и гадает, как некий Сашка играет на гитаре, Ирка поёт и травит весёлые анекдоты… Прямо лучше людей в мире не бывает. Дед отвечал кратко и рассеянно, иногда невпопад, голос у него был хрипловатый, уставший, весь какой-то… Как его пропотевшая после целого дня на работе рубашка. Пиджак и галстук лежали на заднем сидении, и будь сейчас немножко прохладнее, Марик укрылся бы ими, чтобы не чувствовать себя так одиноко, но сегодня действительно стояла невыносимая жара, и от этого почему-то сделалось ещё тоскливей. — Адалат Гадирович, нельзя ли побыстрее? — звякнуло медным нетерпением. — Нельзя. Я не люблю лихачить. И мы почти приехали. — Поворачивайте, поворачивайте, так быстрее! Мы же опоздаем! — Наташа, мы и так за полтора часа выехали! Ты первая там будешь из всей своей труппы! Однако их уже ждали. Целая компания мужчин и женщин встретила маму радостными возгласами, и мама тут же побежала с кем-то обниматься. Марик выбрался из машины и проводил её мрачным взглядом. — Марик, достань мне трубку, она в пиджаке. Спасибо. Где там мои спички… А, вот. Что с тобой сегодня, внук? — Дед бросил на него внимательный взгляд. — Всю дорогу молчишь, стоишь тут, как пришибленный. Мальчик неопределённо повёл плечами. Мама смеялась вместе с какими-то женщинами, её кто-то обнимал, кто-то ей что-то говорил, а она смеялась звонко и радостно и выглядела абсолютно счастливой. — Дед… — А? — А мама очень любит работать в театре, да? — Очевидно, любит. Почему ты спрашиваешь? — Не знаю. Просто… — Марик набрал воздуху в грудь. Что-то ворочалось у него там, под рёбрами, где сердце, вздыхало раненным зверем, скребло изнутри острыми когтями, но мальчик не знал, как выразить это распирающее изнутри, болезненное чувство. — Она так рада, что уезжает… Это хорошо, я рад, если она рада, просто… Ещё один взрыв хохота. «Просто у меня такое чувство, будто театр она любит больше, чем меня». На плечо легла тяжёлая дедова ладонь. — Марик… Посмотри на меня. В глаза посмотри. Вот так. Давай-ка ты сходишь и купишь нам мороженого? Я сейчас всмятку сварюсь, такая жарища. Держи, сдачу вернёшь. Хорошо, когда тебе пять лет. Всё тягостное и тёмное, что путает мысли и камнем лежит на сердце, можно прогнать стаканчиком вкуснющего сливочного мороженого. Время до прибытия поезда они коротали в компании маминых коллег. Мама болтала разом со всеми, звонко смеялась, шутила, словно бы горела изнутри, к ней все тянулись, Марик это чётко видел. Сам он и дед всё больше отмалчивались, Марик пережил очередное нашествие взрослых с их попытками облапать его за щёки и прочие места, ответил на традиционные вопросы: да, на пианино, да, буду учиться в музыкалке, да, нравится, да, буду скучать по маме, отстаньте уже, пожалуйста. Нет, обычно Марик не имел ничего против маминых коллег: это были весёлые, жизнерадостные, обаятельные люди, они часто приходили к ним в гости, смеялись, выпивали, кто-то играл на гитаре, даже разыгрывали небольшие театральные постановки, и обычно Марик с удовольствием сидел с ними и наблюдал за весельем. Но сегодня мама уезжает. Сегодня всё по-другому. Марик первым заслышал приближающийся стук колёс. Испуганно вздрогнул, невольно прижался к деду — тот бросил на него вопросительный взгляд: «Уже?» — «Да…» Захотелось заплакать. Марик обхватил себя руками и упрямо стиснул губы. Он уже взрослый. Дед говорил — сам Марик не помнил, он тогда был совсем маленький — что раньше он даже цеплялся за маму, плакал, просил не уезжать, а дорогу до дома проводил в слезах по самые уши. Стыд-то какой! Сейчас он так делать не будет, конечно… Но на сердце всё равно камень. Даже не камень, а здоровенный булыжник. Тяжёлый. Прибыл поезд, и на вокзале тут же началась суматоха. В весёлой кутерьме артисты начали загружаться. Дед помог маме затащить вещи, Марика оставили на вокзале, чтоб не затоптать ненароком. Мальчик напряжённо ждал, упрямо закусив губы и неотрывно глядя на поезд, словно если он отведёт глаза — поезд пропадёт, и мама уедет, так и не попрощавшись. Когда дед и мама выбрались из поезда, оба запыхавшиеся и красные, Марик почему-то выдохнул с облегчением. Ему вдруг померещилось… А вдруг дед тоже уедет? И он останется один. Совсем. — Ну… Вот и всё, малыш. — Мама крепко обняла его, и Марик тут же стиснул её изо всех сил. — Ой, ну не так же сильно! Ты мой маленький мужчина… До свидания, мой хороший? Ты будешь по мне скучать? — Буду, — тихо пообещал Марат. — И я по тебе буду скучать, моё солнышко. Ну, иди сюда, дай я тебя поцелую. Вот так… Ты мой маленький… Ну, что ты так насупился? Ты у меня будешь самым хорошим мальчиком, да? О дедушке будешь заботиться? Марат серьёзно кивнул. Дед за маминой спиной усмехнулся, мол, прямо умираю без заботы пятилетнего пацана. — Я совсем-совсем скоро приеду, мой маленький, обещаю. И привезу тебе много-много подарков. Да? Хорошо? Не надо подарков. Просто приезжай и всё. Последнее объятие — крепкое-крепкое, до удушья, чтобы запомнить её тепло, её запах, её волосы, её глаза, голос… Руки разжать — трудно почти физически, глаза щиплет, в носу противно свербит. Не будет он плакать! Не сейчас, по крайней мере, не хватало ещё истерики на глазах у всего вокзала, и мама расстроится, и дед рассердится, и вообще… Дед крепко взял его за плечо. — Вон она, там, в окне. Помаши рукой. Марат помахал. Мама улыбалась в окошке поезда и тоже махала ему. К ней то и дело кто-то обращался — она оборачивалась, отвечала с весёлой улыбкой. Красивая. Счастливая. Потом поезд тронулся. Марат следил за мамой в окне, пока ещё мог, а после несколько секунд стоял неподвижно, словно окаменев. Вот и всё. В следующий раз они увидятся только через две недели. Марат шмыгнул носом и бросил угрюмый взгляд на деда. Тот казался абсолютно невозмутимым. Ну, понятно, не у него же мама уезжает. Интересно, у него вообще есть мама? Или он сразу взрослым родился? Надо спросить. — Поехали домой. Весь день Марик провёл как в воду опущенный. Заниматься ничем не хотелось. Как назло, даже Павка уехал из города к каким-то родственникам. Обычно Марик быстро приходил в себя, когда друг был рядом, а тут оставалось лишь тоскливо слоняться по дому, пытаясь чем-то себя занять и тут же всё бросая. Сел за пианино — тут же бросил: из-под пальцев вместо мелодии выходила какая-то путаница. Попытался было что-нибудь послушать на патефоне — снова бросил, музыка только раздражала. Попытался во что-нибудь поиграть, но всё казалось скучным, неинтересным, всё не то, всё не так… На него даже дед прикрикнул, мол, хватит шататься, как неупокоенная душа. Марик обиделся и ушёл во двор под персиковое дерево — переживать горе в гордом одиночестве. На следующий день с утра, он тут же, чтобы не впадать в уныние и не лезть на стенку, решил сделать календарь, чтобы считать дни до маминого возвращения. Расчертить его на бумаге было бы слишком быстро, поэтому Марат придумал по-другому: выпросил у деда четырнадцать деревянных брусочков, взял нож и принялся вырезать маленькие фигурки. Пальцы у него были проворные, фигурки получались вполне узнаваемые: медведь, волк, кролик, змейка, павлин, рыбка — и так далее, всего четырнадцать зверей. Потом нашёл ящик и аккуратно поставил туда рыбку и павлина: два дня уже прошло. Остальные фигурки выстроились в ровный ряд на подоконнике, чтобы каждый день, едва проснувшись, убирать в ящик по штучке. Когда их наберётся четырнадцать, Марик их все раскрасит, и как раз приедет мама. Будет подарок к возвращению. — Здорово я придумал? — гордо спросил мальчик у деда, когда он вернулся с работы. — Здорово. А теперь подай мне йод, у тебя на руках живого места нет. — Да ладно, совсем не больно. — Меня не волнует, больно тебе или нет. Йод. Ещё два-три дня время тянулось бесконечным заунывным похоронным маршем, но потом (особенно когда вернулся Павлик), наконец, немножко набрало темп, и Марик вернулся к нормальной жизни. Уже не слонялся, не зная, чем себя занять, не тосковал так откровенно, не лез на стенку и вновь сделался похожим на себя самого. Дома почти не бывал: позанимавшись с утра пианино, он убегал на весь день с друзьями и жил жизнью маленького дикаря. Бегал со стаей мальчишек по всему городу, жёг костры и пёк на них картошку, лазил вместе с друзьями воровать фрукты в чужие сады (да, почти у них всех были свои, но так же неинтересно!), воровал из дома сосиски, чтобы подкармливать бродячих собак, бывало, целыми днями не вылезал из воды (Марик обожал море), придумывал сотни самых разных игр… Домой возвращался абсолютно умотанный, но довольный, и часто засыпал, едва дотронувшись щекой до подушки. Но даже после таких весёлых и насыщенных дней, бывало, наваливалась тоска. Без мамы дом стал таким тихим, таким… Словно бы неживым. Дед обычно или работал допоздна, и тогда к нему лучше было вообще не лезть, или читал. Сама мелодия, гармония дома изменилась: шелест страниц, иногда негромкое радио, романсы Глинки (дедов любимый композитор, а Марику он… не то чтобы не нравился, просто ничего в душе на него не отзывалось), тихие шаги, ровный, глуховатый дедов голос. Никто не пританцовывал под арии Бизе, никто не смеялся звонко и заливисто, никто не стучал каблучками, не предлагал Марику разыграть вместе кукольный спектакль, никто не рассказывал ему сказок — артистично, живо, на разные голоса, никто, никто… И от тоски порой разрывалось сердце. И на ум лезло глупое, беспочвенное: а вдруг она не вернётся? Вдруг что-то случится, вдруг он её больше не увидит? И Марик почему-то никак не мог отделаться от этих мыслей, и от них становилось так ужасно тоскливо и холодно, словно он остался один на всём белом свете. Мама иногда звонила. Марик хотел бы ей сам звонить, каждый день, но дед запретил: мама поселилась в гостинице, звонками он бы только отвлекал администратора, ведь мама может быть в гостинице, а может и не быть. «У актёров шебутная жизнь: репетиции могут длиться очень долго, часами, а потом какая-нибудь гулянка, ресторан, мало ли развлечений, тем более, в Москве». Поэтому мама звонила сама. Редко, не каждый день, но зато у неё всегда был весёлый голос. Она радостно рассказывала о репетициях, какие купила платья, как ей нравится в Москве, «ой, ну всё, мне пора, целую тебя, солнышко, я побежала!». На фоне почти всегда слышались весёлые голоса и смех, и Марик радовался, что маме там хорошо и весело. Потом клал трубку и долго говорил с дедом, обсуждая каждое её слово. За окном в это время обычно было уже темно, а в доме тихо и очень пусто. Марик иногда удивлялся: почему у них такой большой дом? Он и с мамой казался слишком большим, а когда они с дедом только вдвоём — просто огромным. Дед на такие вопросы только отмалчивался. В день конкурса мама не позвонила, хотя Марик ждал и весь день ходил то со скрещёнными пальцами, то стискивая кулаки, и жутко переживал. На подоконнике оставалось всего три фигурки: медведь, кенгуру и динозавр. Мама не звонила. Потом динозавр перекочевал в ящик. Мама не звонила. Дед говорил, что она, наверное, хочет приехать домой и всё рассказать уже глядя в глаза, всё равно ведь по телефону ничего важного не передашь, правильно? Марик соглашался. И Марику очень не нравилось, как дед при этом резко, мрачно попыхивает трубкой и слишком сильно сжимает её зубами. Потом к динозавру присоединился медведь. Телефон издевательски молчал. Последним в ящик прыгнул кенгуру. Мама позвонила, как раз когда Марик сидел у себя в комнате, перемазанный красками по самые уши, и, высунув язык от старания, раскрашивал рыбку. Ему хотелось, чтобы это была рыбка-клоун, с бело-оранжевыми полосками. Дед отдыхал в гостиной — он только что вымыл машину, у него поднялось давление от работы на солнце, он потребовал у Марика холодный компресс на лоб и чай с чабрецом и теперь так тяжело дышал, лежа на диване, что Марик из комнаты слышал. Заслышав звонок, дед вздрогнул и едва не выронил пиалу, а Марик в один прыжок оказался рядом. — Это она? — Тихо ты! Что у тебя на лице? — Рыба-клоун. Это она? — Клоуна я вижу. А рыба где? Он взял трубку. Марик едва ли не приплясывал рядом, остервенело кусая губы, сердце прыгало мячиком на верёвочке, в висках стучало. Это она? Конечно, она, кто ещё может позвонить в день её приезда! С ней всё хорошо? Хорошо, да? Они выиграли конкурс? Конечно, они выиграли конкурс! Она скажет, когда придёт поезд? Они с дедом знали, что поздно вечером, но не знали, когда конкретно, но она ведь скажет, да? Она скажет, что звонит с полустанка по дороге домой и вот-вот поедет дальше? Да? Да? Да?! Почему они так долго разговаривают? Дед резко стукнул пальцами по подлокотнику дивана. Выпрямился. Нахмурился. Сжал пальцами компресс так, что капли потекли по руке. Сжал губы, очень странно сжал, так, что на секунду Марик увидел ровную линию белых зубов. Словно оскалился. — Понятно… Что понятно? Почему у него такой странный голос? Словно камень уронил. Даже не камень — могильную плиту, такую тяжёлую, что не выбраться. Марик настороженно замер, почему-то на цыпочках, вцепился в спинку дивана — пальцы лихорадочно танцевали, сами выбивая какое-то безумное, лихорадочное стаккато, не могли успокоиться ни на секунду — затаил дыхание, боясь даже отвести от деда взгляд. Происходило что-то плохое. Очень плохое. Он чувствовал, нутром, где-то прямо под сердцем, он это всей кожей чувствовал. Что-то не так. В ритме дедушкиного дыхания, в том, как окаменело его лицо, что-то не так… — Что случилось? — едва слышно пискнул Марик, трогая его за руку. — Она жива? Что… Дед цыкнул, слова застряли в горле. Мама что-то говорила в трубке… Наверное. Марик не слышал, ему оставалось только неотрывно смотреть на деда и леденеть изнутри, наблюдая, как его лицо превращается в каменную маску. Марик в жизни не видел, чтобы у деда так ожесточённо горели глаза. Будто чёрные, пылающие провалы. — Хорошо, Наталья. — Голос звучал так спокойно, что у Марика внутри всё сжалось. Не бывает у нормальных живых людей таких спокойных голосов. И почему «Наталья»? Дед всегда звал маму «Наташа», иногда «Наташенька». — Я тебя понял. Пауза. — Нет. Марату я скажу сам. Всего хорошего. И обрушил трубку на рычаги. Марик боялся даже дышать. Произошло что-то плохое, но если он не будет двигаться, не будет говорить и вообще издавать какие-либо звуки, если он представит, что его здесь вообще нет — может быть, это плохое его не заметит и пройдёт мимо? Дед долго молчал, по крайней мере, Марику так показалось, что очень, очень долго. Молчал и сосредоточенно разглаживал компресс. Складывал аккуратным квадратиком, потом расправлял обратно и снова складывал, расправлял и складывал, расправлял и складывал, тщательно следя, чтобы все уголки были ровные. — Внук… — он, наконец, поднял голову. — Внук, я должен сказать тебе очень неприятную вещь. Скорее всего, ты очень расстроишься. Я тоже расстроен. Но я должен тебе сказать, потому что не хочу тебе врать. Ты меня понял? Марик кивнул. В горле почему-то было так сухо, словно он напился чаю без сахара, кружек пять, не меньше. — Твоя мама решила, что не хочет ехать домой. Она останется в Москве. Руки трясутся, ритм по спинке дивана никак не выбить. Ни тревожный, ни печальный, вообще никакой, вместо ритма получается только дрожь. В груди как будто повернулся громадный камень и упёрся ему в сердце острым, горячим углом. — Надолго? Дед очень тяжело вздохнул и принялся медленно набивать трубку. Между бровей у него пролегла глубокая складка, какой Марик на его лице раньше никогда не видел. — Насовсем. Ей сделал предложение какой-то столичный театр, и она его приняла. Будет работать там. Она хочет забрать тебя к себе через какое-то время, когда обустроится, но… Но Марик уже не слушал. Забрать… Забрать — это, наверное, хорошо… Он не знал. Ничего не знал. Только, что «насовсем» — это очень страшное, очень большое слово. Оно очень близко к слову «никогда». Мама к нему никогда не вернётся. Они больше никогда не будут жить все втроём, как раньше, как ещё две недели назад, дружно и счастливо. Никогда… Сам не зная зачем, Марат вернулся к себе в комнату. Аккуратно убрал со стола краски — их надо будет отнести в кабинет к деду, это его краски вообще-то — положил в ящик непокрашенную фигурку рыбки и вынес его в гостиную. — Вот. — Со стуком поставил на пол. — Это игрушки. Звери. Я их вы… вырезал… — Голос задрожал. Почему у него задрожал голос? — Для ма-мамы. Хотел… — И мысли путаются, не подобрать следующего слова… — Хотел подарить… Подари ты, по… пожалуйста. Кому-нибудь. Ты говорил вроде, у тебя на работе у кого-то… — Марик, послушай… Мальчик отшатнулся, когда дед попытался взять его за плечо, вскинул глаза — блестящие, чёрные. Ногти вдруг больно впились в ладони — он сжал кулаки. Зачем он сжал кулаки? Марик не знал. Он знал только, что ему очень больно, где-то внутри, разом везде, как будто всё его тело превратилось в одну сплошную боль. — Не надо! Я… Я спать пойду. Вот. Дед зашёл к нему через двадцать минут. Марат, разумеется, не спал. Он сидел на стуле возле пианино и изредка нажимал до на одну клавишу, то на другую, и звуки ясно, слишком громко разносились в его слишком тихой комнате. — Марик… Пальцы замерли на клавиатуре. — Внук, хочешь рассказать, как ты? — Не хочу. Я не знаю. — Марик медленно повернулся к нему на стуле и произнёс почти по слогам, пробуя слово на вкус: — На-сов-сем… Это, наверное, очень долго. Да? — Да, Марик, это очень долго. — Дольше, чем два месяца? — Дольше. Марик задумчиво кивнул и снова отвернулся к клавишам. Прохлада под пальцами успокаивала, и звуки тоже. Он не играл ничего определённого, даже не импровизировал, просто… Ему нравилась эта простота. Пианино — это его друг, с ним всё всегда очень ясно. Нажмёшь на клавишу — получишь звук. Всё понятно и просто, проще некуда. С людьми сложнее. — А я знал, — каким-то совсем чужим голосом произнёс мальчик. — Что ты знал? Тихий и печальный аккорд разнёсся по комнате. — Я знал, что она не вернётся, — глухо сказал Марик. И только теперь заплакал.