По ту сторону

Меня сделает чище вода (Да-да) И чутье проведёт сквозь мрак (Дурак) А ружьё сквозь того, кто враг. АИГЕЛ. Тебе кажется.

Полуденная тень — едва ли не жутче полуденного же марева. На солнце кружится голова, духота от земли, от травы — как из печки, ложись да помирай. Но в тени — еще хуже: иллюзия спасения и тот же жар, та же тяжесть в висках. От близости воды не легчает. Слишком прогрелась. Миша сидит прямо над протокой, на длинной лысой ветке — будто старческая рука. В одном исподнем — но все равно трогает ворот, оттягивает и отпускает, пытаясь раздышаться. Качает ногой. Морщит едва колеблющуюся водную гладь. Река как отполированная. Кажется, Миша может встать на ее поверхность и пойти по ней, точно Христос. На висках у Христа золотистый пот — от золотистой кожи. Миша светится внутренним светом. Страшным светом. Полуденным. — Знаешь, — говорит, — иногда мне кажется, тут все заколдованное. Как в нянюшкиных сказках. Не пей водицы студеной, колодезной, братец Сереженька. И речной. И отстоянной после дождя. Никакой не пей здесь. Нельзя ее пить. — Да что же пить, когда иной нет? — Вода — это метафора, дурачок. Здесь и быть-то нельзя. Но, раз мы сюда прибыли, мы отсюда уже не уйдем. — Это правда. И это правда: им не уйти. Земли полудня — заколдованный круг, с водой, без воды ли. — Это правда, но ты очень узко мыслишь. Да, мы сосланы и приговорены за то, чего не совершали. Но мы такие не одни. И нас тут таких не тысячи даже... — Не можешь выйти из Бастилии, разрушь Бастилию изнутри? — Страшные слова! — А ты не бойся. Я же не боюсь. Миша вскакивает на своей ветке, легкий, как гимнаст. Секунду смотрит на воду, трогая нательный крестик, а потом бросается прямо в протоку, разбивая отполированную гладь на миллионы хрустальных брызг. Вода заколдованная, но им ведь давно уже нечего терять. Сергей медленно, сомнамбулически раздевается — и входит в реку за ним. Вспоминать Семеновский полк, Питер, Париж — больно, будто глядишься в чужую жизнь. Будто ты бедняк промозглым зимним вечером — и подсматриваешь в дверную скважинку: как там, у богатеев. Да не у богатеев даже, не у князей, не в аристократическом салоне... Смотришь, как садится ужинать обычная семья, как молитву читают, соль друг другу передают, кладут на колени вышитые салфетки. А у тебя худые башмаки или ты вовсе без башмаков, и к утру тебе под мостом умереть от холода, как собаке. Вот так же смотришь ты на прошлого счастливого себя. И прежняя твоя жизнь отдаляется, отдаляется, блекнет, сходит на нет совсем. Была ли когда-то? С тобой ли вовсе была? Была, — утверждает Миша. Правда еще он говорит, что жилось ему там и тогда ничуть не радостнее, а тут просто все чуть иначе. Можно привыкнуть. Приспособиться. Он вот уже почти привык. Но смотрит при этом так... У Миши легко меняющие цвет глаза. То абсолютно черные, то светло-карие, чайные, мягкие и живые. В Мишиных глазах страдание, отчаяние, хаос и надежда. Сергею кажется, что Миша знает больше, чем говорит. Может быть, больше, чем думает. Это в нем как будто бы не от человека... Как золотистая испарина, как внутренний свет. Сергей думает: Миша меня сюда привел. Миша мой луч, поводырь мой. Потом вспоминает, кого первым встретил у самых казарм полка, когда все только начиналось. И понимает: правда привел. А после довел до раскассирования, до суда, проследив, чтоб Сергей не выбрался, чтоб увяз. И следит до сих пор. Странная мысль, похожая на ту, о заколдованной воде. Сладкая мысль. Если он Мише настолько нужен, значит, остается войти в эту реку и пересечь ее всю. Иного выбора у них попросту нет. На третий раз Миша дает зажечь свет и осмотреть шрам. Розовый, нежный, прямо посередь груди, чуть влево — где сердце. — Это, — говорит, — после дуэли. Из-за женщины дрались. Я его, — говорит, — в ногу ранил, а он меня убил. — Я заслужил, — говорит. — Я заслужил, Сережа. Жалею только, что я не знаю, как ты плакал. И вроде привыкнуть бы, что глаза у него меняют цвет, но что в свете свечи они могут вдруг стать прозрачными, не привыкнешь никак. Столько безумия в них. Злости. Смирения. Жажды выжить. — А потом, — говорит, — Хозяин пришел. Первый раз — сам Хозяин. Лично до меня. Оказалось, он меня зачем-то выбрал. Просто вот пальцем указал: хочу, мол, сиюсекундно! Дать! А я его... подвел. Так что ему пришлось меня как-то своим Хозяйским словом выхаживать. И на место возвращать. Шрам он мне тогда и оставил, чтоб я помнил. Все забыли, а я помню, Сережа. Мимо той своей женщины — все еще с забившимся сердцем прохожу. Глупо так. Спросить бы: про Хозяина расскажи, Миш. Чей он Хозяин-то? Твой? Наш? Земли Русской? Надо-то ему что? Спросить бы: ты меня по его приказу загонял? Ты — борзая на сворке, а я — лисица, что ль? Спросить бы: с чего ты взял, что я бы вообще заплакал? А спрашивает он в итоге безмерно жалкое: — Если оно у тебя для нее бьется, со мной ты — зачем? Долго-долго-долго-долго Миша смотрит на него в упор. Рука Сергея лежит у него на груди, закрывая розовый шрам. Миша не чувствует от нее неловкости. Рука выглядит естественно на его золотистой коже, будто ей судьбой предназначили тут лежать. Будто то, как они обнимались в тот раз в воде, найдя друг друга и стиснув, не понимая, зачем так крепко, зачем до боли, до дрожи, до страха разжать объятия и потеряться, — нормально, ординарно, правильно. Будто их поцелуи после, в грозу, в пустом деннике, средь шумно дышащих во тьме лошадей, — закономерное продолжение, ну как для новобрачных первая ночь. Будто можно затем тихо пройти в Сергееву спальню и тихо раздеться там. И тихо же лечь. И слушать дождь, что тоже, разумеется, заколдован. И держать друг друга за руки, мимодумно высчитывая пульс. А потом вот — говорить про Хозяина. Миша молча подносит эту руку к губам и гасит свечу. Длинно тянется к Сергею, укладываясь на нем, накрывая собой. Он по-юношески тонкий, и его нужно обнять, очень крепко обнять, чтобы он не исчез. Тыкаясь носом в ухо Сергею, беспорядочно дыша и вздрагивая, Миша шепчет: — Потому что ты тоже этого не запомнишь, Сереженька. Это так больно, что хочется выстрелить себе в рот. Снег — он ведь тоже вода. Как не понял раньше? Как не догадался? В Мишиных глазах беснуются черти, танцуют среди огненных сполохов, среди отблесков на штыках. Который это круг, Миш? В который раз ты приводишь меня сюда? Есть ли и на мне шрамы от старых смертей? Знаком ли я с Хозяином так, как знаешь его ты? Хуже всего, что камень стронут не Мишей, а им самим, и остановить лавину уже нельзя. Будет смертоубийство, будет резня, и того-то Хозяину, кажется, и надо. Он лишь говорит, что привержен миру и тишине. А на самом деле только и ждет, что запылают дома и гумна, что брат поднимет руку на брата, что начнется зимняя веселая охота. Беги, лиса, и все за ней. Когда Сергей пришел за Мишей перед восстанием, Миша пил. За ним этого не водилось никогда: ни с горя, ни с радости, а тут — расстегнутый ворот, как тогда, на реке, взъерошенные волосы, рыдающие глаза. Абсолютно черные, безгранично. — Мама, — сказал он, — умерла. А я не могу отсюда уехать. И никогда, Сереженька, не смогу. Потом указал на бутылку: — Святая водица. Эта не заколдованная. Эту можно. Причастись со мной, а. — Ты же не рассчитываешь, что он тебя освободит? — спросил Сергей у рыдающих глаз-углей. Миша вскинулся. Рассчитывал он, рассчитывал. Нелепо так: вправду думал, что раз ему больно, то чудо, возможно, случится. Что он на него настрадал. — Не можешь выйти из Бастилии — разрушь Бастилию изнутри. — Этого он и добивается. Этого Хозяин и добивается. Это ему от тебя и нужно. — И от тебя. Наградит ведь? Миша вздохнул тогда, пробормотал: «Наградит...» — и уронил голову на скрещенные руки. Больше ни о Хозяине, ни о награде они не говорили. Но когда под вечер начинается снегопад, Сергей ощущает восторг. Боль и желание выстрелить себе в рот ощущает тоже. Но восторга от первобытного хаоса, которому он причина, все-таки больше. В ту же ночь Сергей узнает о смерти Хозяина. Липа, конечно, не может подобное зло вот так умереть, будто обычный рядовой человек... Но выбора снова нет. Пора начинать. В снегопад они входят, как в реку. Красивые, но увядшие руки кладут Мише на плечи пушистую теплую шубку. Колдовства в снегу столько и оно такой густоты, что шубка непричастным к охоте будет казаться, должно быть, крестьянским тулупом. Шинелью. Или вовсе рогожей. Но Сергей отчего-то видит, какая она. Не шубка даже. Мантия. Белая-белая мантия с черными крапинами картечи. — Ласочка моя, — мягко шепчет Мише Хозяин. — Горностаюшка. Какой это круг? Какой это круг, ваше мертвое величество? Сколько мы уже идем и когда все это закончится? Не сейчас, да? Вы же так любите свои охоты и совсем не любите нас... Кровь течет у Сергея из уха, парит на морозе. Миша смотрит ему в висок, потому что не может — в глаза. Мимодумно сжимает руку. Будто снова пытается высчитать пульс, только скоро, должно быть, пульса под обшлагом не останется. — Пойдем, Мишель. Ты отлично справился. Ты ловко его загнал. «Награда, — звучит в его вкрадчивом голосе. — Награда — твоя, Мишель. Сбывшаяся мечта. То, для чего мы, собственно, и здесь». И вялые пальцы треплют Мишу по испачканной пороховым дымом щеке. Там, куда шли они, шли, да не успели, есть просторная церковь. И кажется Сергею, что он одновременно здесь, на последнем своем заколдованном снегу, и там, под холодными, расписанными инеем сводами. Что накрыт стол. Длинный стол в виде то ли Т, то ли П, и сукно там алое, будто кровь. Яств на нем нет, а вроде бы и есть: если собравшиеся в гости к Хозяину охотники и загонщики, конечно, едят бумагу. Но кто их знает. Может, едят — и чернила пьют. Воду-то пить нельзя. Председательствует Хозяин. Только незримо, ибо вроде как мертв. Поэтому не сидит, а стоит за их спинами: призрак, идол, колос... Или просто — портрет? Да, конечно, портрет, но глаза у портрета живые. Он одновременно на стене — и за столом. Как Сергей одновременно на снегу — и на столе. Скоро гостям разнесут вилки, и те приникнут к добыче... Мягко раскатывается Хозяйская речь: — Хочу представить вам своего наследника, моего брата. Кланяется собранию еще более вялый и еще более жестокий молодой человек. И собрание рукоплещет наследнику Дикой охоты. Миша в горностаевой шубке сидит у начищенных до стекольного блеска Хозяйских ботфорт. Не улыбается, когда его гладят под подбородком. А глаза у него чернее черных меток на кончиках белых хвостов. Чернее лаковой сапожной кожи. Чернее, чем порох и чем беда. Сергей силится улыбнуться ему. Сергею хочется его подбодрить: мечта же, Миш... Ты же выберешься отсюда, Миш... Ты же для этого меня… А еще ему очень хочется, чтобы Миша отвернулся, когда его примутся жрать. С губ сползает, как капля крови, слабое, передразнивающее: — Не... бойся. Я же не боюсь. Разрушь Бастилию. Встань и иди на Дунсиан. Беги, лиса, и все за ней. Коротким движением плеча Миша стряхивает шубку в заколдованный снег. Черные глаза вновь выцветают до прозрачности — какой-то уж совсем запредельной, полуденной, как цвет удушья и солнечного удара. — Не глупи, — просит Хозяин. — Зачем тогда все это было? А Миша крепче сжимает руку Сергея и ложится в снег подле него. Полуденная тень — едва ли не жутче полуденного же марева. Но это последний круг, так что можно и потерпеть.