Он чувствовал в себе нечто такое, что было сильнее всех познанных им законов, сильнее всех привычек, сильнее любви к хозяину, сильнее воли к жизни. И когда овчарка куснула его и побежала прочь, он оставил свою нерешительность, повернулся и последовал за ней. Джек Лондон
Думал: никогда не женюсь, к чертям все это собачьим, весь этот обман, вечные прятки, и от женщины, и от родителей ее, а прежде всего от себя. Доступных кухарочек на наш век всегда хватит. А в карманах, несмотря на долги, найдется серебро, чтобы не задавали вопросов. Ой, как же ненавидел серебро. Но приучил себя, выдрессировал, как бойцовых собак дрессируют в Англии: обязательно таскай с собой что-нибудь серебряное, читай, строгий ошейник напяливай, не ослабляй ни днем, ни ночью. Друзьям то же велел: тем, кто знал. Кто не знал, тех не жалко. Впрочем, был уверен, что никогда черты не переступит. А значит, никому не придется защищаться от него серебряной ложкой или чем там еще… очками? Много чего думал, короче. Много в чем был уверен. А потом почуял — ее. Ни от отца ее, ни от братьев не было такого волчьего духа. Старший брат вообще не пах, как змеи не пахнут, и рот у него был змеиный, но если начнешь во всех видеть обортней, выворотней, перевертышей, с ума сойдешь как пить дать. Так что — отмахивался, как от назойливой мухи, от этих их особенностей, и тут вдруг — она. Задаться бы вопросом: как у них родилась? Но тут же придется себя уже спрашивать: а ты как? Бабка нашептала, ага. Горбун у церкви сглазил. Помнится, мать отказывалась признавать очевидное, пока он скребся под дверью, а потом рядом полночи сидела сестра, гладила по заломленным, мягким еще совсем ушам, уговаривала: «Возвращайся, совсем возвращайся, ну надо, надо, ну пойми ты…» Некоторых детей стращают: не закатывай глаза под лоб, а то напугают — таким и останешься. А от него всерьез требовали вернуться, принять решение, а то привыкнешь и век будешь вековать в волчьей шкуре. От шестилетнего, что ли, него. Ну что ж, решения он, выходит, всегда принимал наполовину. Так что не остался. Ни таким, ни таким. Интересно, а она — так же? Припав к ее руке, с наслаждением втягивал запах, который не забивала цветочная вода. Хотелось перевернуть ладонь, стащить перчаточку, мешающие кольца, проследить губами сперва линию от безымянного пальца к комелю ладошки, потом вены на запястье, облизнуть, распластаться на брюхе, и чтобы ладонь лежала на лице, нет, вся она на нем лежала… И чтобы пахнуть потом друг другом. Ладошка дрогнула тогда. И он решил, было, от страха. Но бросил взгляд на ее суровое лицо с поджатой нижней губой — и чуть не завыл прямо посередь зала от восторга. Потому что ну, честное слово, если б не людное помещение, не благородное собрание, она огрела бы его лапой, как щенка. Ибо так со своим кавалером поступает каждая настоящая волчица, пока он ее не дожмет и не докажет, что хорош. Он даже не предполагал тогда, что доказывать придется всю жизнь. Но впрочем, даже если б догадался, ничего не поменял бы, нашли дурака! Ему пеняли потом: ты ее захотел как дополнение к титулу, как приложение к отцу. Он только фыркал, по обыкновению не разжимая зубов. Никому не следовало знать, что они — волчьи. Кроме нее. И еще нескольких других. А потом — только нее.****
У волков — свои свадьбы, над которыми не гудят церковные колокола. Только всходит луна. Только волны шелестят беспрерывно. Она лишь ослабила завязки на платье, но не сняла, а потом выскользнула из него уже зверем. Если б он захотел повторить такое, запутался бы сразу в верхнем и в исподнем, беспомощно скулил бы и просил помощи. Но то он, не она. Вся спина у нее была черная, а глаза отливали безумной лунной зеленью. Над клыками слегка поднималась верхняя губа: не рычание — призрак рычания. «Что ж ты такой дурной. Старый — и дурной. Ну, долго ждать? Иди сюда, муж». И как же неловко было раздеваться на холодных камнях под лунным взглядом. Но как хорошо. А когда перекинулся прямо на куче собственного тряпья, тело запело счастливо. Старый? Дурной? Ай, девка, ай, молодуха, шалишь. Знаю, что ты быстра. Но и я-то не битюг. Мне сорока нет, глупенькая, это самый расцвет. Держись, жена! Ой, держись! А она лишь махнула хвостом, прижала уши, — и метнулась в сторону чепрачная тень. Слаще этой гонки не было ничего. Прыгали с камня на камень, с уступа на уступ, он настигал, она подпускала ближе, ждала, поводя боками, а потом — взвивалась и исчезала, гибкая, стремительная, ну точно все-таки были змеи-оборотни в роду. Когда все же исхитрялся догнать, огрызалась всерьез, норовя схватить за плечо белоснежными зубами. И ему бы принять укусы, подставить повинную голову, дать истрепать уши — с любой другой так и сделал бы, наверное, ну не драться же с бабой, в самом деле… Но он откуда-то знал, что если начнет поддаваться, она перегрызет ему горло. Она не собиралась отдавать себя тому, кто ей лжет. Кто ее не уважает. Кто не готов принять ее такую. Он был готов. И он все-таки взял ее измором. Старый, дурной… Ха! Опыта у нее было мало, девчонка, вчерашний щенок… Никогда не выслеживала добычу, не топтала троп по снегу в пустынном лесу, где только скрип дерева слышится, да одинокий вскрик замерзающей птицы… Не бежала без отдыха день или два. Не была на войне. Ничего не знала, кроме игр. А он — знал. И загнал ее под конец, тоже обессиленный, но уже понимающий: победа. Она все-таки ударила его по морде, но слабо так, едва оставив царапину. Он лишь прикрыл глаза, тихо рыкнув: ну все, теперь можно, теперь это не поддавки уже — ухаживание. Толкнул ее плечом, она толкнула боком в ответ. И они оба подставили шеи. Так только волки делают, когда признают главенство — отдают свою жизнь вожаку, предлагают открытое горло. И так уж оказалось, что в их семье то ли вовсе не было вожака, то ли были они оба. От того, какая это нелепица, рассмеялись одновременно, и тут же свились, сплелись в объятиях уже людьми. — Ты так же тут бегала со своим поэтом? — спросил он. — С которым из поэтов? — спросила она. И он заткнул ее поцелуем, просто чтобы не услышать, что она скажет, когда он уточнит, с которым из. И не было ничего страшного в том, что у него клыки, даже в облике человеческом, потому что она не стеснялась выпускать свои — и вонзать ему в плечо, когда было больно. Он потом бинтовался тайком от слуг недели две, потому что она раскромсала ему руку до мяса. И не было никакого неудобства любить друг друга среди камней, под тихий рокот волн, потому что волчья кровь еще не остыла в них, и холод их не брал. И не было ничего странного или вопиющего в том, чтобы вылизать ее потом всю, даже там, куда не всякая женщина пустит, хоть ты сто раз захоти. И что она не стонет, а рычит или тяжело дышит. И что потом можно уткнуться в ее ладонь, и она обхватит его подбородок, погладит и не скажет ничегошеньки-ничего, а ее изменившийся запах скажет ему все. И что к оставленной черт те где одежде они пойдут нагишом и взявшись за руки. И что она будет потом плакать до утра в спальне, не позволяя ему войти, а найдя его утром под дверью скажет, что он un vieil imbe cile stupide. И никогда не поймет женщину. И дьявол бы с ним.****
Многие говорили ему потом: она тебя никогда не любила. Некоторые, поглупее: она любила другого (или даже — других). А он знал, что беда только в одном: он все решения принимал наполовину. Но если б всегда был тверд в выборе и в слове своем, никогда не встретил бы ее и не завел с ней детей. И не бежали бы они, крупный желто-серый волк с вечно по-щенячьи заломленным ухом и маленькая едва ли не черная волчица, по топкой, на много верст кругом пустынной земле. Не садились бы над водой, среди скал, так напоминающих молодость их и первую погоню, одинаково подвернув хвосты. Не жались бы плечом к плечу. И не выли тоскливо, разноголосо, стая без вожака или с двумя вожаками, а значит, все равно без. Чтобы потом вернуться в натопленный дом — и вновь лаяться или молчать, ненавидеть или презирать, но все равно любить, как только волчья чета и может. И уйти друг за другом в вечный сияющий сибирский снег. Не оставляя следов. Дамы вперед. У дамы немного форы. А потом он все равно догонит, дожмет и возьмет измором. Он всегда ее дожимал.