О любви и смерти

Армения ощутимо южнее Москвы, но в восемьдесят восьмом даже сюда добралась необычайно лютая зима. Борис был уверен, что это он принёс с собой холод, голод и разруху. Землетрясение в Спитаке напоминало ему его душу: выдранные с корнем, вывороченные, вывернутые наизнанку опоры его жизни, покрытые кровью, с погребёнными внутри телами, политые слезами и застывшие немым криком боли в своём жутком безмолвии. И вдобавок ко всему ледяной воздух, окутывающий эти руины. Холод внешний абсолютно не пугал Щербину – он его просто не чувствовал по сравнению с диким холодом в его душе. Хотя, по правде говоря, с того рокового дня, когда Валерий перестал дышать, он вообще больше ничего не чувствовал, кроме всепоглощающего отчаяния. Ему было плевать, что их с Таракановым вагончик не отапливается, что на полевых работах перестаёт греть даже дублёнка, что кровавый кашель день ото дня всё сильнее сотрясает слабеющие лёгкие. Это всё были такие пустяки по сравнению с тем, что Валеры больше нет. Агония Спитака была лишь бледным отражением внутренней агонии Щербины. И Спитак ещё можно было спасти, а Щербину – уже нет. Пугает не сама смерть как таковая. В некотором роде пугает неизвестность, но такой закалённый человек, как Борис, знал, что мог бы выдержать всё, что угодно неизвестное и таинственное. Пугает её необратимость. Легасов не просто умер – он умер навсегда, и Щербина больше никогда не сможет прикоснуться к нему, обнять его, поцеловать, услышать его смех... Никогда. Вообще никогда. Больше ни одной секунды. От этих мыслей Борису хотелось собственноручно вырвать из груди сердце – так было больно осознавать это. Перед этой болью за любимого, перед этой потерей порой отступала даже его ужасная болезнь. Он сидел, замерев, в их с Таракановым трейлере в полном одиночестве, и кашель не рвался из горла, словно боясь нарушить тяжёлую тишину, повисшую в холодном воздухе. В дальнем углу горела слабая настольная лампа, но уже стемнело, и её свет едва ли достигал противоположной стены. Партиец застыл в кресле напротив окна, как изваяние, бледный, неподвижный и немой, и его почти немигающий взгляд был направлен на окно. Там, снаружи, бушевала стихия – кружилась метель и выл, как полтергейст, ветер, агрессивно царапая снежными хлопьями стёкла в окнах. Бездушная и беспощадная, она сносила всё, на своём пути, врываясь в душу Бориса непрошенными воспоминаниями. Румяные от мороза щёки Валерия, его улыбка, его руки, которые Борис так любил целовать, держащие в руках новогодний подарок... Эти же руки, дрожащие и худые, все в следах от уколов, напоминающие о том, сколько боли каждую секунду испытывает его любимый. Румянец, но теперь уже не от мороза, а от страсти, растекающийся по коже, которую Борис ласкает пальцами и языком, и тихие стоны, полные блаженства – отклик на каждое прикосновение. И те же стоны, теперь глубокие, душераздирающие, мучительные – Борис был готов отдать всё, лишь бы они прекратились, лишь бы унять эту боль, поселившуюся в теле великого учёного и просто хорошего человека... Все оттенки Валерия, миллион его граней, как у бриллианта, все они были одинаково до́роги Борису Щербине, и всё это было его жизнью, его жаждой, его нескончаемым смыслом. Даже когда учёный уже серьёзно болел, политик был практически счастлив, хотя и беспокоен, счастлив просто от того, что, какой бы ни был, больной и слабый, но Валерий был рядом, такой тёплый и необходимый... Если забыть про метель и представить, что за окнами – лето, то можно словить ощущение дежа вю – трейлер, катастрофа, поздняя ночь, будто бы Борис дожидается возвращения Валерия с очередного заседания коллегии учёных. Он подойдёт, мягко обнимет со спины, уткнётся носом в шею и тихо скажет: «Я тебя люблю...» Но снежная буря не устаёт напоминать о том, что всё позади, и лишь образы прошлого маячат в темноте и терзают заледенелую душу. Борис очень хочет верить, что однажды любимый всё-таки появится на пороге незапертой двери, очень хочет верить, но не может. Смерть происходит один раз и навсегда. У Щербины было две жизни, обе длинною в вечность – одна до встречи с Легасовым, другая после. И в день его смерти эти две вечности столкнулись, и Борис живёт одновременно в обеих или ни в одной из них. Нельзя сказать, что он сейчас вообще живёт, точимый изнутри и болезнью, и тоской, и непреодолимым чувством вины. Он должен был оставить Кремль, потому что уже было ясно, что Щербина своё отработал в политике, и посвятить себя любимому, сидеть с ним дённо и нощно, гладить волосы, добиться для него ещё лучшего лечения, отвезти на свою немаленькую пенсию в Крым или за границу, каждый день убеждать его в своей любви, чтобы Легасов никогда даже не задумался оставить эту жизнь сам. Борис виноват в его смерти – это он толкнул его в эту ужасную пропасть, не справился, не смог, не поддержал. Упустил любовь всей своей жизни раз и навсегда, и теперь пожинает плоды своих решений. По лицу политика градом катились безмолвные слёзы, слишком горячие для его ледяной души. – Прости, Валера... Прости меня, мой хороший... – шептал он в пустоту, сжимая подлокотники кресла. Борис всю жизнь ждал именно его. Именно такую любовь, именно такого человека, который действительно станет ему важен. Конечно, он не знал, насколько действительно сильным может быть это чувство, но не жалел о том, что испытал это нечто, ни с чем не сравнимое, испытал взаимно, был желанным и любимым. А теперь он остался наедине с этой холодной пустотой, в которой никогда больше не будет Валерия – и не мог себя заставить запереть дверь вагончика, чтобы по стенам не гулял сквозняк, в слепой и глупой надежде, что ещё не всё потеряно. Но потеряно абсолютно всё. Продолжать существовать без Легасова мучительно настолько, что Щербина готов пройти вновь все ужасы, лишения и невзгоды предыдущих семидесяти лет, лишь бы не думать о том, что Легасова больше нет. Лишь бы вернуть его... – Борис!!! Борис!!! Этот дикий крик прозвучал от двери, но принадлежал он не Валерию, а значит, не стоил внимания. Щербина даже не пошевелился, слушая стук поспешных шагов зовущего его по имени. – Борис, боже мой!!! Нет, нет!!! Генерал Тараканов появился в поле его зрения, испуганно схватил за плечи, прижал пальцы к запястью, считая пульс, и только тогда выдохнул. – Евдокимыч... Ты бы хоть отозвался... Чёрт... Нельзя же так пугать! Я тебя звал! «Лучше б я умер, – горько подумал Борис, снова ощущая предательские слёзы на своих щеках. Слёзы слабости, слёзы сломленного человека. – Лучше бы ты, Дмитрич, нашёл здесь труп». Генерал потрепал плачущего старика по локтю, не зная, как приободрить, как стереть боль с этого чёрного от горя, опавшего лица. Политик рвано вдохнул, намереваясь что-нибудь сказать, хотя бы из вежливости – человек всё же беспокоится за него! – но из груди вырвался его жуткий кашель, и Борис был близок к тому, чтобы захлебнуться собственной кровью. Но организм его всё же оставался живучей скотиной, и Щербине удалось прокашляться и вдохнуть. Нет, не сегодня. Не в этот раз. Но смерть уже в любом случае близка. Борис не представлял, что чувствовал Валерий, покидая этот жестокий мир, но точно знал, что почувствует сам: радость. Ведь у него есть шанс воссоединиться с любимым. Мизерный, но шанс, что там, за порогом, всё же что-то есть. И даже если материалисты правы, и после смерти ничего нет, и Борис умрёт, просто оставив после себя пустоту, то их с Валерием любовь выживет и будет жить. Она настолько живая, что выживет, даже если оба они исчезнут с лица земли, будут стёрты из истории. Любовь – некая сила, которая выше жизни и смерти, которая живёт вопреки всему, живёт вечно, ничего не боится и никогда не перестаёт. Они с Легасовым лишь прикоснулись и впитали в себя часть этой великой силы, и Щербина хотел верить, что это чувство действительно переживёт их имена на сотни и тысячи лет. Наверное, поэтому он сам всё ещё жив. Тараканов увёл его в постель, дал лекарство и проследил, чтобы чиновник уснул, прежде чем выключить свет и лечь самому. А за стенами вагончика всё так же выла и бесновалась метель...