Хроники Особого Отдела

Илья считал ступени, поднимаясь по лестнице. Когда число сосчитанных им плит перебралось за отметку триста с гаком, он понял, как ненавидит все эти серые безликие бетонные ступеньки в огромных пролетах бесконечной многоэтажки. Богатырь шёл неторопливо, стараясь не сбить дыхания, медленно считая каждый свой шаг. Ступени вились серпантином, щербато улыбаясь путнику своей кривой каменной улыбкой. Он устало переставлял ноги, поочередно сгибая колени, и его мысли, так же неотступно, и, в то же время монотонно, извивались под стать его пути. «Зачем я карабкаюсь вверх? – пробегала мысль. – Кто послал меня сюда? – внахлест первой проскакивала вторая. «Как я здесь оказался?.. Как? Как?..». Наконец, Илья поднял глаза на бесконечно серый массив ступеней впереди. Ещё так далеко. Так далеко… На стене сбоку что-то противно копошилось. Он присмотрелся и увидел серые маленькие крылышки шевелящегося ковра из… моли? Да, моль. Мелкие пыльные бабочки… стена под ними напоминала остатки некогда богатого и яркого шерстяного ковра, который под действием острых жвал сотен тысяч насекомых давно превратился в жалкие лохмотья. С какой-то непонятной целью, Илья протянул к стене руку. И пожалел. Секунду помедлив, моль, эта жуткая крылатая орда стала перелетать… переползать… на его рукав. Богатырь попытался стряхнуть с себя отвратительно шевелящуюся гадость, но насекомые крепко прицепились к руке и ползли-ползли-ползли. Трепыхали крыльями, осыпали пылью, шуршали цепкими лапками. И неотступно ползли-стремились вперед – к открытой коже. До Ильи стало доходить, что он редкое лакомство, и тогда бесстрашный офицер повернулся и побежал вниз, к спасительной тьме. Он спешил вниз, перескакивая сразу по несколько ступенек, а серая орда стелющимся шелестящим ковром спешила за ним на своих бархатных серых крыльях, оставляя после себя пыльцу и шевелящиеся останки стоптанных миллиардом маленьких лапок тел. Наконец, бешеные прыжки вниз увенчались успехом, и вдали показалась небольшая площадка с узким, похожим на бойницу окном. Илья остановился и стряхнул с себя оставшихся насекомых. Затем поднял голову и оцепенел. Серая армада, по-прежнему, волной стремилась к нему. Парень лихорадочно озирался. Тёмный от старых белил, треснутый подоконник, да узкое, наглухо застеклённое окно являлись единственным спасением. Он разогнался и, резко выбросив вперёд кулак – ударил. Стекло со звоном полетело вниз, рассыпаясь на тускло блеснувшие осколки. За окном властвовала зима: кипела метель, и её синеватые снежные хлопья кружились густым киселём, оседающим всей своей клейкой массой на землю. «А где же весна?», – мелькнула в голове мысль. Гул вьюги складывался в звуки праздничного барабана, призывающего граждан посмотреть на казнь. Его казнь. Эта страшная мелодия, напоминающая реквием Моцарта, сводила с ума. Илья встал после падения, отряхнул снег с колен и побежал… И сел, задыхаясь, на постели. *** С момента отъезда Кесслеровых прошёл месяц, и богатырь, просыпаясь каждое утро в холодном поту от шипящего смеха и далёкого колокольного звона из ниоткуда, никак не мог успокоить себя. Последнее время он стал слышать дополнительные звуки – от вбиваемых в гроб гвоздей. Звуки, которые его самого пробивали на страшную лихорадочную дрожь. Илья сильно осунулся и похудел. «Откуда этот постоянный жуткий сон и звуки?» – вновь и вновь спрашивал он себя. Ответа не было. Дни шли за днями, ночи сменялись ночами, кошмар следовал за кошмаром… У Ильи появилось навязчивое желание выпить водки перед сном. Он ловил себя на мысли, что никому, в общем-то, здесь не нужен. Его терпят из жалости. А приглашённая к Маше няня смотрит на него с плохо скрываемым презрением. Ему стал неприятен прежде любимый им шум дождя. Стала раздражать рассудительная малявка. Из рук всё падало и ломалось… Наконец, внимательный сержант отметил у него регулярное отсутствие аппетита. – Почему вы перестали есть суп, товарищ капитан? – за воскресным обедом спросил он у Ильи. Последний, швырнув ложку на стол, случайно задел и почти полностью перевернул тарелку. Суп плеснул на скатерть, брызгами рассыпался по тарелкам и хлебнице… Илья резко встал, и тут, наконец, его состоянием заинтересовался Ян. Вернее Маша. – Ну и вид у нашего Ильи! – констатировала девочка. – Ян, а вот ему, почему-то, можно бродить и по коридорам, и в страшных снах, а мне нельзя даже только по коридору, да ещё и с Олладием. Я же в сны не лезу. Так нечестно! Начальник Отдела на мгновение перестал хрустеть редиской и, почему-то, строго посмотрел на Таню. – Скажите, а вы не бывали случайно за границей? – вежливо поинтересовался он. И без того молчаливая, девушка, загоревшись огненным цветком, встала. – У неё папа немец, как у меня, – вместо Татьяны начала пояснять Маша. – Только мой папа Боря просто фриц, а её – настоящий фашист, – гордо закончила малявка. Теперь за столом краснели и бледнели двое. – Ну, что поделаешь, родителей не выбирают, – доев суп, сообщил, после небольшой паузы, Ян. – Однако, не погибать же среди моли и пыли? У нас Илюха – сплошное занудство. И такие весёленькие кошмарики не в его характере. Морок это. Наведённый. Танюша активировала. Надо нам родословную её посмотреть. Думаю, что это окажется интереснейшая вещь. – Чего? – скорость мысли начальства порой была непосильна даже для Ксении, а Илья, тем более, не выспавшийся, и вовсе за ним не поспевал. – Чего интересно? Ян по-птичьи склонил голову набок, изучил подчиненного взглядом и констатировал: – Илюх, ты не просто зануда. Ты ещё и гад. Когда тебе взбредёт в голову прирезать нас? Хотя думаю, что ты скорее сам в петлю, чем нас по очереди. – Ну… – что сказать ещё, замороченный, в прямом и переносном смысле, богатырь не представлял. Ян вздохнул. – Что думаешь, Василий Иванович? – Думаю, – перекрестился священник, – наш успех – это способность шагать от одной неудачи к другой, не теряя энтузиазма. – Ну и ладно. Таня, не краснейте так, вам не идёт кумачовый румянец. Нормально всё. А ты, богатырь, помни, что заглядывать слишком далеко вперёд – недальновидно. Разберёмся. *** Вечером Ян пришёл к Илье. Поставил на прикроватную тумбочку два широких коротких стакана и большой квадратный хрустальный графин. И, как фокусник, извлёк ещё и тарелку с тонко нарезанным сыром. – Выпьем! – провозгласил он. – Виски. Дрянь. Но стоит… Macallan 1926 года. Из графина празднично булькнуло в стакан. – Объясняю, для тупых. Влюбился ты. В Таню. А она, похоже, тоже к тебе неровно дышит. Ну, морок и активировался. Понимаешь, это негласно, конечно… но у многих детишек, которых в своё время готовили к отправке к Союз, бывают… сложности. Проблемы. Кто-то даже про гипноз говорит. Мол, поработали с ребятами добрые такие личности в сутанах, заложили «бомбы» на будущее. И живут, себе, люди, растут, не зная, когда в их сознании сработает заложенный приказ, и что по этому приказу сделается. Только не у всех по приказу срабатывает, бывает, как у Татьяны – на сильное чувство. Там Ксюха голову епископам морочит, а они тут… пролезли. Он покрутил в руках стакан, а затем сообщил в пространство: «Чин-чин!». – Ты, Илюха, гору башкой не прошибай. Я волков люблю. Собаки смотрят на нас снизу вверх, кошки – сверху вниз. Лишь волки смотрят на нас, как на равных. А вот кто ты – тебе и решать. Равный, или как? Одеяло, прикрывавшее ноги богатыря, зло улетело в стену. – Чудовище, – произнёс он. Ян посмотрел на него и пожал плечами, мол, чудовище, и ладно, как только не называли. Илья резко сел и пояснил: – Я чудовище. Не нужен я здесь. Балласт. – Чудовища всегда были добры ко мне, – засмеялся полковник. – Ты пей. Реально классное пойло. Лично я взял от алкоголя много больше, чем он забрал у меня. Просто надо знать, с кем, когда и сколько. – Потом выдержал паузу и добавил. – А главное что? Истина! Она всегда где-то рядом. Через час графин опустел приблизительно наполовину, а капитан из Особого отдела КГБ выяснил, что Ян долголетием обязан спорту, потому что им никогда не занимался. А также тот важный факт, что ложь успевает обойти полмира, пока правда всего лишь надевает штаны. И ещё, и ещё, и ещё… В результате, у Ильи исчезли разом все старые вопросы, зато родился один новый: – Товарищ полковник, а сколько вам лет? Нетрезвый чекист мерзко захихикал и сообщил отвратительно тонким и слащавым голосом: – Ой, милок, ну надо ли тебе такое знание! – После чего пожелал спокойной ночи и, захватив графин, медленно удалился. Илья уснул. И на этот раз ему ничего не снилось. Разве что, где-то далеко промелькнула синяя байковая пижамка, да заставил чихнуть пушистый кошачий хвост. *** Ольденбургский дом велик. Эта династия немецкого происхождения оказалась неразрывно связанной с королевскими семьями Дании, Норвегии, Швеции, Греции, Австрии, Великобритании. К младшей ветви герцогов принадлежат все Романовы, начиная с 1762 года. Вся Европа! После смерти великого герцога Фридриха Августа в 1931 году главой великогерцогского дома стал его хромой сын Николай. От первого брака с принцессой Еленой Вальдек-Пьермонтской, умершей в 1948 году, после долгой и мучительной болезни, он имел девять не совсем здоровых детей, трое из которых живы и поныне. Единственный ребёнок, обладающий отменным здоровьем, Антон Гюнтер, произвёл на свет здоровое потомство, продолжившее род. Сегодня главой семьи является единственный сын Антона Гюнтера, герцог Кристиан. Во время Второй мировой войны герцоги проживали в городке Вильдесхаузен. В кирхе города есть метрическая запись о рождении Татьяны от Николая Ольденбургского. В графе «мать» стоит прочерк и крест. Такие обозначения ставили при рождении детей от нерегистрируемых, пригнанных на работу восточных славян или евреев. Следы Татьяны мы находим ещё в одном документе. В мартовском (1947 г.) отчёте Управления репатриации среди списков направленных в лагеря Мурманской области под номером 3241 числится Анастасия Петракова, (возвращённая в СССР из Вильдесхаузена, работавшая домашней прислугой в семье Николая Ольденбургского), с дочерью Татьяной 3,5 лет. Там же указано, что ребёнок изъят насильно у немцев, утверждавших, что девочка официально зарегистрирована под фамилией Вальдек-Пьермонт, (девичья фамилия первой жены герцога). После возвращения в СССР ребёнок был направлен к родственникам в Смоленскую область. В Советском Союзе дети за грехи родителей не отвечали, (до 12 лет)… *** Стефан Вышинский польский кардинал, архиепископ и митрополит Варшавско-Гнезненский, давно не чувствовал подобного раздражения. Не то, чтобы ему сильно вредило мелкое покусывание, ежедневно совершаемое двумя шавками из России, он не смел снизойти до гнева на ничтожных посланников… но то, что его мощная нить, проложенная к человечку из окружения в Москве, была разорвана – это пугало. Она была уничтожена без следа – кем-то неимоверно сильным, и это знание ещё больше вводило в ступор и угрожало ему и ордену. – Мы не смогли найти конца, – хрипло рассказывал ему монах Симон, сильнейший из известных ему братьев. Трое суток он провёл в бреду и, только сейчас, очнувшись, смог дать какие-то разрозненные показания. Силы настолько покинули монаха, что даже его посох, лежащий сейчас на коленях, представлял для Симона тяжесть и лишний груз. – Там тишина, пустота, впереди ничего нет, – хрипло рассказывал он, с трудом сидя в кресле. – Я не могу больше ничего. Словно выключили свет. Погасили солнце. Я очень стар. Что со мной? Симон протянул тонкую птичью, будто истлевшую руку к камину. Трещащие березовые поленья, лежащие за решёткой, на миг вспыхнули ярче и продолжили затухать. Монаха бил видимый глазом озноб. Епископ протянул к прутьям руку, передав немного силы, и в помещении запахло благовониями, слабый дымок потянулся вверх. – Вы учитель мой, но даже вам, сильнейший, не спасти меня, – почти шептал синими губами монах. Его голос, сухой и ломкий, то и дело срывался на какой-то пронзительный и неестественный треск. – Я умираю, padre. Там, в России, есть кто-то из НИХ, и у него есть преимущество, – голос почти исчез. Кардинал наклонился над сползшим с кресла телом. – Какое? – выдохнул он. – Молодость, – был страшный, убивающий Вышинского ответ. Монах испустил дух, а епископ поспешил телеграфировать о событии… в Вашингтон.