Лиса

Иду, сжимая в кармане ключ от кабинета. Уже по какой-то странной привычке вдавливаю его в ладонь, обходя группы детей вокруг. С хрустом сую его в скважину и проворачиваю до щелчка, пока не окажусь в полной тишине — в этом кабинете всегда тихо и пусто, и, закрывая за собой дверь, каждый оказывается на равнодушном, холодном, на солнечном, потому что окна выходят на запад, местечке, где хочется отчего-то говорить шёпотом. Развязываю пояс, снимаю плащ. Засовываю ноги в туфли, стоящие на полу в шкафу, и, поправляя волосы, иду к столу, где со вчера оставлены бокал чая и не проверенные тетрадки. Только опускаюсь на стул, устало выдыхая и натягивая очки, отпиваю вчерашнего холодного и горького чая, морщась от его терпкого вкуса. Хрипло прочищаю горло, слизывая с губ остатки коричневой, почти черной жидкости, как раздаётся смесь грохочущего стука и голосов с порога. — Здравствуйте, Светлана Юрьевна, можно тетрадки сдать? Не отвлекаясь от бумаг, жду, пока они стихнут. Каждый раз работает, как часы, верно — тишина самое жуткое оружие, потому что в нём слышен голос совести. И как только все замолкают, и уже не нагло переговариваются на входе с дикарским шумом, а нелепо топчутся, боясь поднять глаза, я начинаю говорить, не отвлекаясь от бумаг. — Я до какого числа говорила надо сдать? — облизываю палец, перелистывая, и читаю дальше. — Мы вчера приходили после третьего, вас не было… — я вчера из кабинета не выходила, и это знает Ильин, потому что он мне принёс тетрадку один. — Поднимаю глаза, снимая очки. — Остальным я уже поставила двойки. Сижу, закинув ногу на ногу, и смотрю как нарастает волна негодования, возмущения и оправданий, щедро приправленная претензией. — Да за что? Мы же… — отработаете на уроке сегодня, — строгим тоном пресекаю возмущения, — а теперь вышли и закрыли дверь. Вот так изо дня в день течёт работа в школе. Как выяснилось — только для учеников это место — сладкая пора первой любви, горячих и обжигающих эмоций, слез, криков, танцев, сигарет — для учителя школа — это место разочарования, злости, неоправданных надежд. Особенно в такие дни, как сегодня — сокращённые. В праздник всегда особенно остро осознается печальность своего положения, потому что ученики чему-то бесконечно рады, а ты все так же, как и всегда, сидишь у себя в кабинете, смотришь в те же, не праздничные тетрадки, получаешь те же, не праздничные, претензии, ту же, не праздничную, халатность. Когда я приходила сюда работать, был какой-то бесконечный сладкий флёр воспоминаний, обещаний, данных себе, которые в итоге оказались пылью, потому что школа — это не сладкие воспоминания, которые греют тебя, когда ты видишь свою собственную парту, или задний выход, где когда-то ты курила и пряталась за углом в темноте, а просто стены, пол и потолок, где к твоему очередному приходу все другое и чужое. Чужие люди, которые тебе не рады и не ждут тебя, чужие дети, не такие весёлые и дружелюбные, как казалось, вообще все не такое. Ходишь в школу не как раньше, с удовольствием от общения, а просто на работу, как в офис или на кассу. Школа казалась праздником, где царили яркие первые эмоции, а оказалось, что такая она только когда все к твоим услугам. Три тихих удара в дверь и появляется Вера, моя Вера, которая уже лет пять мне не бывший учитель и классный руководитель, а коллега и подруга. — Свет, мне мои жалуются, что ты им всем двойки поставила. — Тихо опускается она рядом, поправляя ворот блузки на своей немного располневшей за последние года фигуре. — во-первых, не всем, у Ильина пять, — дописываю грубым размашистым почерком что-то в тетрадке, и ставя жирную тройку, закрываю её, сразу же беря следующую. — А, во-вторых, у них были условия, я и так пошла им навстречу… И видимо зря. — Фыркнула я, упираясь локтем в стол, чтобы было легче нависать над работой. Вера не отвечает, только вздыхает, и я понимаю, что ей хочется мне что-то сказать, но она не хочет мне перечить, и просто молчит, глядя на мою макушку. Откладываю красную ручку, аккуратно, двумя пальчиками опуская её перед собой, и, вздыхая, поднимаю брови, вопросительно мыкнув, чтобы она сказала, что хочет. — огрубела ты, Свет. — Печально улыбается, — помню в школе была тише воды, ниже травы, а сейчас как снежная королева. — в школе я была ребёнком, глупым и наивным, а сейчас я взрослый человек, мне надо работать, у ваших сегодня контрольная. Наверно, её обижает мой равнодушный взгляд. Мои безразлично прикрытые веки и поднятые с претензией брови, но ничего с собой не могу поделать — бесит это все. Самой от себя грустно, что я так с ней обращаюсь, я ведь где-то и люблю её, как свою старую классную, но что-то меня бесконечно злит, так что я ёжусь на всех и каждого. Даже на Веруську. — ладно, — встаёт, кряхтя опираясь на край стола. — Сегодня концерт, помнишь? — я уже успела вернуться к работе, когда она снова меня отвлекла. — Придёшь? — А думаете меня кто-то ждёт? — верчу ручкой в руках, глядя на неё, мол: «всё, съела, нечего сказать? Знаешь же, что я там на чёрт никому не сдалась» — а вдруг? — подмигивает она, — никогда не знаешь, как оно может быть, да? Она ушла, снова оставляя меня в тишине. Правда. Не знаешь. Лиса вот в своё время тоже никому не нужна была, а мне понадобилась. Ничего хорошего из этого правда не вышло, только страдала — и я, и она — но было время, когда её боготворила. По правде говоря, я все ещё иногда с любовью вспоминаю то время, потому что она правда была замечательной, просто я была сопливой и трусливой, может если я вела бы себя достойнее, не струсила, не обвинила её во всех грехах, это кончилось по-другому. Захожу в актовый зал, садясь на пустой ряд сзади, смотрю на самодеятельность, но привлекает больше всего даже не она, а люди вокруг. Редко хожу на мероприятия, и так странно смотреть на людей, которые не отрываясь пялятся в одну точку. Усмехаюсь, фыркая. Чем я сейчас лучше них? Ничем. Сижу, смотрю на неинтересную мне вещь, закинув ногу на ногу, будто делаю одолжение. Хотя так и есть. Это одолжение Вере. Вон она кстати — на первом ряду, улыбается, глядя на сцену. Не понимаю её восторга, но не осуждаю. Меня умиляет её бесконечная любовь, она прямо светится — морщинки в уголках глаз, округлившиеся румяные щёчки. Продолжаю рассматривать людей, пока в какой-то момент не дохожу до дверей, которые буквально в метре от меня, вытянутая рука, и я царапну кончиками пальцев косяк. А рядом с ним человек. Не похож на родителя, они обычно смелее. Эта фигура стоит спиной, оперившись плечом о косяк, держит руки за спиной, смяв тонкие пальцы правой в кулаке левой, и тонкие белёсые волосы подрагивают от того, как она нога, согнутая в колене, то ли нервно, то ли кокетливо постукивает по полу. Всматриваюсь в лицо, щурясь до боли в щеках и веках. Очки оставила в кабинете, думала не на что будет смотреть. Вижу худой подбородок, вижу тонкий нос, вижу короткие реснички, вижу щёчку и убранные за ухо тонкие волосы. В толпе кто-то громко смеётся, она оборачивается, и я вижу все лицо целиком. Она. Это она. Трепет внутри как на линейке в одиннадцатом классе. Боже, боже, что, как? Я одна её кажется вижу. Да я одна её и знаю, чего уж там, в этом месте выродилось поколение, которое знало Ольгу Михайловну «Лису», и трепетало от ужаса при упоминании её имени. Для всех вокруг это просто какая-то женщина, они понятия не имеют, что там у неё в голове, за плечами, и только я вижу не просто скромно стоявшую фигурку, а её. Это не просто человек, а она. Выпрямляюсь, опуская лицо. Между нами метр, один взгляд и она меня увидит. Не то, чтобы я боюсь, не хочу просто переживать эту встречу. Прячу лицо за волосами, начиная смотреть вниз. А она все вертит и вертит головой — смотрит на все вокруг, для неё это воспоминания, а для меня тюрьма. Нет. Встаю, пытаясь держаться спокойно, и быстры и грозным шагом выхожу. Так резко дернула дверь рядом с ней, что она вздрогнула, оборачиваясь, но я уже выскользнула, удаляясь оттуда как можно скорее. Кабинет. Мой кабинет. Стремительно шагаю по коридору, как дикое животное, наклоняясь вперёд, хорошо, что темно и пусто, не хочу видеть ничего своего — ни рук ни ног, приду — закрою глаза. Сейчас закрою дверь, сяду за стол, и буду проверять тетрадки, к чему мне все это? Школа — это работа, поэтому я буду просто делать свою работу. Сажусь за стол, смотрю на все под своими дрожащими руками. Омерзительные тетрадки, как я только их проверяла. Внутри все дрожит так, что хочется скинуть все со стола, закрыть глаза руками и трястись, пока не наступит урок с этими лоботрясами. Как всегда, я буду их не любить, говорить то, что они не слушают, и никакой Ольги Михайловны, никакой «моей» старой школы, только их. Глупая, бессмысленная, одинокая. Под локтями разъезжаются бумаги, пока я, сжимая руками голову ползу вниз, к столу, чтобы не видеть это все. И, кажется, отпускает, когда я сижу вторую минуту в тишине, пока… — здравствуйте, — раздаётся из дверей, и я устало ною внутри, полнимая глаза. Она стоит на пороге, просунув голову внутрь и смотрит по сторонам. — можно? — она говорит тихо-тихо, от этого все как-то интимнее, мне аж тошно, хочется кричать. — нет, я работаю, извините, — говорю тоном грубее, чем обычно, это, наверно, как с Верой. Не могу заставить себя быть обходительной. — простите, я тут работала, я только… — она приоткрывает дверь полностью, показывая себя целиком. Не изменилась. Почти. Стала не такой вытянутой, хотя это наверно из-за пальто, а так все та же. Длинная, тонкая. Те же серые глаза, немного хмурые, те же тонкие и нежные черты лица, даже волосы так же убраны за уши, потому что, тонкие и легкие, они постоянно растрепаны, но зачесаны назад, только, пожалуй… Глаза стали поспокойнее. Прежняя ледяная колкость сменилась на сверкающий холодный блеск звезд из-под припущенных ресниц, и она пытливо высматривала все вокруг, пока в её глазах сверкали отблески воспоминаний, хотя прежняя горделивость во взгляде есть, всё также задирает носик, выдавая подбородок вперёд. Как будто я всё ещё ей что-то должна. Как и все вокруг. — А вас… Не Света зовут? Молчу, глотаю воздух, закрыв глаза, рукой сжимая ручку до боли в фалангах. — Светлана Юрьевна, — отвечаю тихо, чтобы не колоть иголками сильно. — Гришина. Как будто вопрос, но она не спрашивает. — Гришина. — Согласно киваю, подтверждая, прикрывая глаза, и смотрю на неё так снисходительно, что самой уж противно. — это ты… — Уже нет, — чуть дрогнули брови, как-то по-сучьи, и я опускаю глаза в работу. — Вам что-то надо? — сложив руки перед собой, вскидывая лицо, чтобы демонстративно показать ей свою уверенность и безразличие. Смотрит на меня, и я вижу в её глазах печаль. Она не собирается перечить мне и подминать авторитетом, она видит, что я взрослая и безразличная, поэтому только молчит. А я бы послушала её, наверно. Как всегда. — нет… Нет. — Качает головой. — Спасибо большое… Я… Пойду. Мне пора… — машет на прощание рукой, и тихо прикрывает за собой дверь, снова делая это кабинет пустым. И тихим. Моим.