Лиса

Три тихих удара в дверь, и снова она. Вера пришла, как обычно, что-то узнать. Прошло достаточно времени, чтобы меня отпустило, но я всё ещё сижу под каким-то впечатлением от встречи, и просто пытаюсь делать свою работу, раскладывая листки, фасуя тетради, занимаюсь какой-то механической работой, потому что на большее я не способна. Можно было бы просто пойти домой, но я не хочу, потому что знаю, если я сейчас вернусь туда, будет только хуже — лягу на кровать, и в тишине будет слышно, как у меня ноет сердце, как слезятся глаза, как дрожат руки, я останусь с собой один на один, и тут меня ни что не остановит и не отвлечёт, я буду сидеть в бетонной коробочке и понимать, что я просто заложник отвратительно-серой жизни, в которой я кажется никогда не была счастливо после окончания школы. Не хочу, чтобы Вера видела, то, что в общем-то просто перекладываю папки туда и обратно, поэтому открываю первую попавшуюся вкладку на компьютере, начиная читать что-то оттуда. Зачем мне учебный план на прошлую четверть? — Свет, — тихо зовёт она, по-матерински ласково выговаривая моё как будто детское имя. — ммм? — делаю ужасно занятой вид, хмурясь в экран. — Не видела тебя на концерте. — я была. — Мерзко односложно. Как я могу быть такой? Давно я такая? Вера гладит поверхность стола перед собой, как будто разглаживает складки, но там их нет и в помине, поэтому я понимаю, что я ставлю её в такое неудобное положение, ей так неуютно со мной, что она даже боится посмотреть на меня. А ведь когда-то я была её ученицей. Когда-то я была маленькой, уютной, со мной всем было хорошо, потому что я была как мышка в кармане — никакого авторитета, просто что-то маленькое и скромное рядом, поэтому всем со мной было хорошо. Я подминалась под каждого, смягчая их задницам стулья. — много сидела? — так же тихо спрашивает она, и понимая, что я скорее всего отвечу как-то так же, как и в прошлый раз, продолжает, — тебе там стихи дети читали, и фотографию вставили в презентацию конечную. — очень мило. — соглашаюсь я, открывая ящик, собираясь для вида что-то из него взять. Что же взять? Степлер? — ага… ты наверно не застала, Ольга Михайловна заходила, — Замираю с дыроколом в руках на секунду, наклонившись к нижнему ящику, но тут же, через силу, встаю, начиная скреплять листочки. — и? — с силой долблю на дырокол, чтобы проделать эти ненужные мне дыры, и делаю вид настолько заинтересованный, что Вера продолжает так неспешно, что я иногда теряю нить разговора. Ещё и не смотрю на неё, чтобы не показывать своего озлобленного, брезгливого и грустного лица. — она ко мне утром зашла, я сказала, что ты тут работаешь… — Вера не спускала глаз с того, как я усиленно лупила рукой по ручке дырокола. — а она что? — да ничего… поспрашивала немного про тебя… — то есть она знала, что я тут. Это ж была не случайная встреча… она пришла специально, а я её… какой цирк. Я её выгнала, когда она сама ко мне пришла. Внутри что-то дрогнуло, до боги в животе, как тогда, в школе, когда я месяц ходила с плотоядными бабочками в животе, которые сжирали меня заживо. - Я предложила вместе зайти, но сказала, что… наверно ты не особо будешь рада… — дырокол отлетел в сторону. Наверно, не стоило пытаться проколоть сразу десять листов. Выдыхаю, убирая волосы назад. Смотрю на Веру. И вижу по ней, что она что-то видит во мне, чего немного не ожидала, но сдерживается. А я… а я сижу, чувствую, как у меня напряжены брови, щёки, губы, сжаты так плотно — можно было бы сказать, что это из-за того, что я минуту назад прилагала все усилия с прибору, но я то знала, что это просто я ненавижу всё вокруг, и сейчас просто появился триггер, который меня заставляет вести себя как самая отвратительная, ненавидящая всё училка. Вот та самая, которая поганит всем отметки под конец четверти, не даёт ничего исправлять, и не имеет в голове ни одной хорошей мысли, такой себе Эбенизер Скрудж*, только без надежды на исправление. — а вы что? — ничего. Она ушла потом. — ясно. — Киваю, облизывая губы, и сижу, сложив руки перед собой, чтобы было удобнее смотреть на неё. Хотя я понимаю, как это выглядит со стороны — делаю одолжение, обижаю её. Вера, Вера… прости меня, Господи, Вера, это не ты виновата и даже не Лиса, а я. Это всё я. — Она ещё хотела в музей зайти школьный… — Встаёт, направляясь к двери. — понятно. — она хотела с тобой поговорить, пока она в городе… — я поняла, Вера Ивановна, — всё ещё сижу, провожая её взглядом, и выдавливаю из себя улыбку, чтобы не выглядеть уж совсем мерзко. Она кивает, тихо прикрывая за собой дверь. Ладно. Наверно это уже слишком. Нельзя быть такой уж совсем. Это же не я. Я не такая. Я не была такой, это просто… тяжёлые несколько лет. Ведь были хорошие дни? Когда я закончила школу? Нет. В тот день я кажется уже грустила, потому что на этой линейке не было Лисы. Ладно, её никогда не было, она за всю мою учёбу спустилась-то один раз, в тот горький год, когда всё пошло крахом. Но когда я знала, что её нет не потому что она сидит в классе, или дома чай пьёт, или где-то где угодно рядом, а за много сотен километров, и точно уже не появится тут — вот это на сама деле было грустно. Я с таким странным чувством вглядывалась в последний раз в тот угол, где обычно она стояла, вытянутая как струна, задрав нос, смотрела на всех с такой горделивостью, подставляя своё лицо с ухмылкой солнцу. А в тот раз там было не просто пусто, а пусто. Её уголок обычно никто не занимал, и эта дыра зияла в ожидании хозяйки, а тогда там ходили люди, топтали её место, возили по нему аппаратуру, а у меня от этого сжималось сердце. Я тогда грустила. Думала университет поможет, но нет, он как-то прилетел в один миг, все эти пьянки, парни, девчонки, закуска, пары и экзамены… я всё ждала, что эта грусть пройдёт. Думала вот поступлю, и станет легче, отвлекусь, но на линейке с грустью поняла, что что-то я всё ещё грущу. Сказала, что до нового года, но и на новый год меня не увлекало ничего, потом до лета, но третьего курса, да защиты диплома, до работы, до первого урока. А потом вся жизнь превратилась в школьный круговорот и вот я уже не отличаю друг от друга дни недели, месяцы, года. Кажется, я пришла работать только вчера или сто лет назад, не помню… В музей, да? Может нужно просто поговорить? Если она ещё там я просто поговорю, ведь она хорошая. Я же любила её не за то, что она подонок последний, а за то, что она такая… удивительная. Может нужно просто, как раньше, посмотреть ей в глаза, улыбнуться, чтобы она улыбнулась в ответ, можно даже не по-доброму, как она не делала почти никогда, я бы была взволновала даже после самодовольной ухмылки, которая раньше просто не сходила с её лица. Встаю, расправляя пиджак, осматриваюсь кругом, и, как будто не найдя причины этого не сделать, выхожу из кабинета. Везде идут уроки, а я крадусь как мышь в музей, чтобы просто… что? Посмотреть на неё. Страх встречи улёгся, всё куда-то делось, и я просто… иду, стремительно, грубо, не глядя по сторонам. В музее, как всегда, тихо и пахнет столетними бумажками. Дергаю дверь, заглядывая внутрь. И… Ничего. Пустая комната, жёлтый уличный свет крадётся из окон, покачивая пыльные жалюзи. Как я могла быть такой глупой, конечно, как я могла её поймать. Шанс упущен. Что можно было ждать? Осматриваюсь, вздыхая, и, сунув руки в карманы, с какой-то стариковской брезгливостью, смотрю на пыльные стеллажи, поморщив нос, выхожу, направляясь к себе в кабинет.