Лиса

      День рождения был вялый. Пришли родственники, друзья, все сидели, веселились, подливали и подкладывали, поздравляли. А я сидела во главе стола, иногда устало опуская подбородок на поставленную руку, и ковыряла вилкой один из жирных и густо смазанных майонезом салатов, над которыми я в поте лица карпела все утро.       Вот она — романтика взрослых дней рождений: сначала ты встаёшь в шесть утра в свой единственный выходной, потом сидишь на собственном празднике, как гость, а потом ещё и убираешь за всеми. Вялый день, как и все другие. В последнее время больше всего на свете хотелось тишины, потому что всё, что у меня было внутри, вдруг вышло, и голая и беззащитна душа внутри раздражалась от каждого вмешательства. Кто бы думал, что у меня без злости и ненависти так пусто. Я не знала. Поэтому сейчас так растеряна.       У меня то и дело начинался нервный тик, который так давно был моим спутником, но раньше это было всего лишь побочным эффектом от работы в школе, где каждый второй на валерьяне, а теперь, этого слава богу ничего пока не знал, кроме Дмитрия Ивановича, это было странным проявлением моего болезненного состояния внутри. Мне было так нестерпимо волнительно внутри, странно, но я поняла чувство своих старших коллег, потому что иногда больно щемило сердце, и я забывала, как дышать, а люди вокруг не догадывались об этом, врываясь в мой мир с танцами и песнями, нарушая покой, который был мне так нужен в этой темноте.       У меня то и дело мелко сокращались мышцы тут и там, то рука устало дернется, то нога под столом присогнётся, я пыталась сделать вид, что все хорошо, подбирая ноги под себя или потягиваясь, но я-то знала, что да как. Что каждый раз у меня вместе с рукой дергалось сознание, падая в какой-то омут безнадёги и печали. — За Свету! — раздается очередной тост, и я, подняв бокал, киваю, в знак согласия и снова пью, морщась.       Странная история — никогда не отказывалась от алкоголя, а тут вдруг… Прямо чудо, но вкус такой мерзкий, не под настроение. Надежде не нужен алкоголь. Печали нужен, счастью, злости, а надежде нет, потому что, карауля удачу, нельзя ни на секунду отвлекаться, тем более на жижу, сотканную из горечи, дурмана и дури.       Праздник заканчивается раньше положенного, потому что, пользуясь своим талантом лжеца, я сослалась на невероятную загруженность на работе, и под вечер остаюсь дома только с мамой, которая осталась, чтобы помочь с уборкой. Где-то под «долгожданное» мытьё посуды приходит Дмитрий Иванович, чтобы занести свой подарок и пожелать всякого.       Встретив его на пороге в фартуке и резиновых перчатках в пене, улыбаюсь, запуская гостя внутрь. — Ну что, — заходит он, приветствуя мою маму кивком. Она тоже кивает, начиная улыбаться, потому что этого очаровательного понятливого господина она любила до смерти. Смотрела на него, как на божьего посланника, потому что он был чуть ли не единственным человеком, с которым я позволяла себе быть послушной девчонкой. Точнее он просто априори был со мной большим и важным дядей, который взял под контроль нерадивую дикую студентку, превращая её из дикаря в человека. — С днём рождения, Разгильдяка. — Смеюсь, принимая его объятья, и усаживаю его к маме за стол, ставя чайник. — Как хорошо, что вы зашли, Дмитрий Иванович. — Мама не удержалась, начиная с ним разговор. Никогда себе не отказывала в этом удовольствии, потому что он мог поддержать абсолютно любую тему, даже от женщины, которая любит говорить только о продуктах со скидкой и несчастливой судьбе дочери. — А как же, — кивает он, начиная с мамой натирать бокалы. — Её одну оставишь, такого наворотит. — Не поворачиваюсь от раковины, но знаю, что он смотрим мне в спину, выглядывая округлившиеся от улыбки щёки. — Да вот ведь… Людей вокруг полно, она знаться ни с кем не хочет. — Начинает она старую песню, чтобы в очередной раз кому-то пожаловаться. — Мам! — Что мам? — закатывает глаза, начиная разговор с Журавлёвым, который внимательно слушает обеих не принимая ни чью сторону. — Вот вы подумайте, уже четвертый десятой ей пойдёт, а она как дитё… Не хочу, не буду. — Так она и есть дитё. Что вы от неё невозможного ждёте, если она не готова ещё. — Да какое дите, как лошадь уже, — не устает она. — Мам! — вступаю я, оборачиваясь через плечо. — что мам? — снова отвечает она, обращаясь ко мне, но замолкает, когда у меня в кармане фартука звонит телефон. — подожди, — поднимаю руку, заставляя её замолчать, чему она не сильно рада. Закатывает глаза, цокая. — Посмотрите на неё… Это что… — Это с работы, помолчите. Наскоро вытирая руки, беру телефон, глядя в экран и, бросив быстрый взгляд на этих двоих и получив в ответ два взгляда — один добрый и понимающий и один до смешного возмущённый, раздражаюсь от обоих, потому что ни один меня не в силах меня понять, что особенно обидно именно сегодня, и выхожу из комнаты, прикрыв за собой дверь кончиками пальцев. — Алло. — Добрый вечер. — На том конце до страшного знакомы голос, а я рада его просто слышать. Просто знать, что все нормально, хоть и понимаю, что это может снова запустить непоправимую и неправильную череду событий, из которой я опять выйду проигравшей. — Не разбудила? — Нет. Все хорошо. — Хожу по комнате, глядя в пол, упираюсь свободной рукой в бок, сжимаясь до невозможного. Напряжена. Ух. — Как вы? — Хорошо, спасибо. — Короткое молчание. — Ты просила позвонить… — Да я… — Я такая дура. Не оставила никаких пожеланий, никаких инструкций, да и сама не знала, что сказать. Не клеится что-то разговор. — Переживала немного. — Все нормально, спасибо. — Вам ничего не надо? Я в городе, могу если что… — придумала, что сказать, и, наверно, совершила свою самую большую мечту — призналась Лисковой, что я могу и хочу ей помочь. Всегда хотела, просто не всегда была готова принять на себя эту ответственность. А сейчас… Сейчас мне, кажется, нечего терять, даже достоинства никакого не сталось, ни совести, ни чести. Теперь самое время брать. Начнём с ответственности за свои чувства. — Нет, я пока… Валяюсь. — Усмехается устало. — Но если что, я буду знать, кому звонить. — Усмехаюсь уже я, кивая и поддакивая. — Ладно я… Пора спать. — Да, хорошо. Отдыхайте… Может я заеду потом? — Прикусываю фалангу пальца от волнения. — А не забудешь? — Краснею сухо. Вроде и стыдно, а вроде и нет, я ведь никому ничего не должна была, а как будто перед ней… — Приезжай, если хочешь, кто ж тебя остановит… — Спасибо. — Да не за что… С днём рождения, кстати. Тут уж я заливаюсь краской по-правде. Как дите. Что ж она со мной делает, почему помнит? Наверно, я просто хочу верить в то, что я ей нужна, а когда случайное стечение обстоятельств подходит под мою фантазию — радуюсь и верю в чудо. — Спасибо… Ладно, отдыхайте. Я напишу, когда заеду. Если вам что-то понадобится… — Да, я поняла, спасибо. — До свиданья. — До свиданья.       Выключаю телефон, опуская его в карман фартука. Лиса. Лискова. Ольга Михайловна. Ммм. Вот наш и первый за всю историю человечество по-человечески простой разговор, в котором никто никого не злит и не бесит, и не разочаровывает. Наверно, так говорят люди, у которых на душе спокойно. Вот я и успокоилась?       Возвращаюсь на кухню, ни чуть не изменившись в лице, потому что за столько лет выглядеть обозлённой и мерзкой я научилась прекрасно. Хорошо, что на свете существует человек, который понимает, что злое и грубое лицо на мне — это, скорее всего, просто защита от лишних вопросов. — Ну как? — А? — Оборачиваюсь на Журавлёва, по лицу которого понятно, что все время моего отсутствия он слушал причитания мамы, все содержание которых уже давно знал, оттого и ни капли не вышел из равновесия. Только смотрит на меня понимающе. — Как дела на работе? Что-то случилось? — Нет, все хорошо. — Киваю, вытаскивая руки из карманов. Киваю понимающе. — Только встречу одну назначили. — Что ещё за встреча? — Вступает мама, портя эту идиллию понимая, потому что Дмитрий Иванович понял все сразу по рука в карманам, символу моей сосредоточенности и одновременной растерянности. Почему он меня знал лучше матери — вопрос. — Дурь всякая из управления. — Начинаю домывать посуду.