Лиса

Меня так трогала её беспомощность сейчас. Как грудной малыш, который может только спать, так и Ольга Михайловна просто лежала, прикрыв тонкими веками глаза, даже ресницы не дрожали, как обычно. Тонко очерченный контур её лица горел яркой белой линией от окна, которое было некому занавесить, и я видела, и впервые обожала этот острый тонкий носик, открытый белый лоб и тонкие губки, единственное, чтобы было хоть в какой-то степени неприятно — это грязные волосы, зачёсанные назад, но их было просто некому помыть, поэтому обращать на это внимание, даже со всей своей педантичностью и брезгливостью, я не хотела, просто не могла. Сейчас я её так любила, страшно сказать. Вся ненависть к ней просто провалилась куда-то, я её так отчаянно держала, а в тот момент, когда я ловила её, случайно выпустила из рук все это. Мне ужасно хотелось зайти, сесть рядышком, просто для того что больше не ненавидя её посмотреть на неё, как раньше, как в десятом классе, как в девятом, как в первой половине одиннадцатого, когда я любила её просто так. Приятнее всего было то, что очаровательное наполнение было запечатано в не менее очаровательную внешность, которая полностью отражала характер — точёный профиль ещё до знакомства говорил о колком и немного грубом характере, тонкая ухмылка и надменно и насмешливо прикрытые глаза, казалось просто выросли так, но стоило поймать её в момент особого волнения, когда она не строит из себя что-то. — как она? — Дмитрий Иванович всегда ходил со мной теперь туда, потому что мне очень хотелось кому-то всё рассказывать. — Спит. Сказали отдыхать много. — Поджимаю губы, натягивая на плечи больничный халат. — Думаешь стоит оно того, Свет? Я вдруг так на него разозлилась, что значит «стоит ли?». Разве должна любовь что-то стоить, разве это всё не просто так, разве любовь это не про «отдавать»? Я так яростно посмотрела на него, изгибая бровь, что его лицо изумлённо вытянулось. — С ней я не знаком, — указал он на палату, — но кажется вы с ней одной высоты птицы. Что ты так на меня смотришь? — что значит, стоит того или нет? Вот я люблю её, понимаете? Настолько, насколько моё сердце живое и пульсирующее может жадно любить, я люблю. Но это чувство, несмотря на то что оно живое — замершее, как замерший в утробе ребёнок, понимаешь? Ему некуда идти и некуда расти, оно живо у меня внутри, но ему нет места дальше, и оно, блин, разрывает самого себя изнутри, потому что должно расти, но оно просто не может, и лежит, как извивающаяся змея на полу, пытающаяся тщетно скинуть кожу, понимаешь? Дмитрий Иванович молчал, глядя перед собой. Конечно, он не понимал в той мере, в которой я это чувствовала. Никто бы не смог меня понять, потому что это просто за какой-то гранью, которую я перешла — я чувствовала этот горящий ком внутри, он не сгорал, уже десять лет, но обжигал все внутри, хоть я и старалась его не трогать, и всё это время считала его корнем всех бед — просто змеёй, которая сидела у меня внутри и ела ребра, легкие и сердце, а на самом деле это было просто обжигающее тепло любви, то самое, которое я положила себе ещё в школе, заботливо оберегала этот огонёк от всех бед, как будто для того, чтобы однажды ей припомнить моё юное разбитое сердце. Хранила эти осколки и ревела над ними каждый вечер, практикую мазохизм, и, когда пришло время, бросила. Но это не был чем-то внутри, это и было мной — это моя любовь, часть моего сердца, которое я всецело отдала Ольге Михайловне, и пустоту заполнила своими чувствами. Это они мне так жгли грудь, когда я злилась, думала, что это обида, а это отчаянное напоминание о самой хорошей вещи в моей жизни, это они мне резали глаза, когда я плакала, ошибочно принимая эту резь за отвращение со всему живому, а это у меня огонь искал выхода — и полыхал через глаза. Это он заставлял трястись руки в критические моменты, когда все было на пределе, это только было топливом, и у меня начинали гореть вены внутри, потому что главный «мотор» моей жизни, любовь, которая все это время питала меня, как батарейка, работал сверх мощности. — так, а что ты эту любовь с грязью мешаешь? Раз она такая ценная, почему ты её поливаешь желчью? — я… Я не знаю, — замерла я. Мне и самой хотелось знать, и кажется только сейчас, когда нет времени медлить, я поняла причину — я так злилась на себя, то, что я испортила такие хорошие, такие нежные чувства, что хотела просто стереть их из действительности, но так не бывает. Любовь, какой бы она ни была, она всегда прекрасна, даже если её конец неизбежно печален — нельзя отказываться ни от одной минуты, что досталась тебе. Здесь не может быть «потому что», это аксиома, которую однажды узнают все, сначала чувствуют, погружаясь в эйфорию ярких эмоций, а потом и понимают, проникая в суть вещей. Как жаль, что будучи школьницей, я так и не поняла этого, любила её, как ребёнок, просто так, потому что что-то жгло внутри, что я не могла сидеть на месте от нетерпения, желания, так по-глупому, по-детски, как любимую игрушку, как вкусный шоколад, думать, что все на свете для меня, а это было что-то глубже, сложнее, и сейчас мне это понятно. Когда я уже взрослая, постаревшая в течение довольно приличного времени, когда мне доступен здравый анализ, причинно-следственная связь и осознание важности вещей. Теперь я взрослая, которая знает этому цену. — Какое же ты дитя, — улыбнулся он, качая головой. — Не переживай, все, что ты можешь сделать — это быть честной, — поднимаю взгляд, встречаясь с его бледными, спокойными и проницательными глазами. Он спокоен. И он прав. Как всегда. — Сходи к ней и скажи, как есть, если она тебя выгонит, это разобьёт тебе сердце, но зато с этим будет покончено. Так? Киваю. Вечером подхожу к медсестре с просьбой передать только одну вещь — меня всегда спрашивали нужно ли что-то отдать, и я всегда отказывалась, а теперь есть — бумажка.

«Позвоните мне обязательно, когда проснётесь. Когда угодно. Даже ночью. Я обязательно возьму»