Can you hear а heaven cry?

У белогривого неба ртутные очи померкли, дав холодеющей тени успокоение смерти. “Сан-Мигель”. Федерико Гарсия Лорка.

      Ищейка не видел прежде, чтобы Доу был в таком состоянии. А ведь ему казалось, что он знал этого страшного и опасного человека лучше многих других.       На Севере всем было известно, что имя “Чёрный Доу” родилось на пепелище десятков сожжённых дотла деревень; им пугали не только непослушных детей, но и взрослых. Им пугали всех. Доу вселял ужас одним только взглядом; от слуха, что он где-то поблизости, врагов бросало в дрожь. Истории об этом человеке, забравшем жизней больше, чем мороз, рассказывали шёпотом. Его слава была чернее декабрьской ночи. Вечно недовольный и задиристый, острый на язык, всегда готовый вонзить кому-нибудь нож в спину или раскроить секирой череп, умелый воин, опытный убийца — вот что из себя представлял Чёрный Доу.       Тем страннее было, что именно он стоял на коленях в грязи, судорожно прижимая к себе отрубленную голову Форли.       Ищейка видел его и в спокойном настроении, и с искажённой во время боя гримасой, и в гневе, и с улыбкой, и хмурым, и суровым, и властным. Любое выражение лица Доу было страшным, но теперь... оно пугало ещё больше, чем все кривые оскалы и раздражённые усмешки, ещё сильнее, чем злобные крики и яростное рычание.       У Доу был пустой взгляд.       Его лицо стало серым, а от фигуры веяло чем-то убийственно-жутким и болезненно-горьким. И сам он будто превратился в одно из тех выжженных пепелищ, шлейфом тянувшихся через всю его жизнь: он напоминал остывший, почерневший, безжизненный пустырь, где больше не росли ни травы, ни надежды. Доу беззвучно шептал что-то, едва заметно поглаживая мёртвую голову Форли дрожавшими пальцами.       “Лучше бы он ругался и размахивал секирой, — Ищейка тревожно сглотнул, — лучше бы он рубил трупы до состояния кровавого месива, лучше бы он спалил Карлеон или... да что угодно, только не это!”       Тридуба, стоявший рядом с Ищейкой, плотно сжал челюсти и глубоко вздохнул. Он тоже смотрел на Доу; они все смотрели. От стрелы, вгрызающейся в плоть до хруста, или от тысячи ножевых ранений, или от раскалённого железа, прижатого к ступням, было бы не так больно, как от потери Форли.       Они все любили Слабейшего.       Ищейка с тяжёлым сердцем наблюдал за тем, как Доу поднялся с колен и начал осматривать трупы, собирать оружие, выбирать себе лошадь. Он продолжал прижимать к груди голову Форли, словно она была последним осколком самого ценного сокровища, что когда-либо принадлежало ему в этом сумрачном и кровавом мире.       Они все знали, что Доу любил его чуть больше остальных.       Ищейка помнил, что началось всё едва заметно, будто бы ничего и не было. Но оно было. Просто однажды, в разгар очередного спора, Форли осторожно положил свою хрупкую ладошку на мощное плечо Доу, разозлённого и уже сжимавшего древко секиры. Все подумали, что мужчина к чертям отрубит чужую руку. Хардинг Молчун мгновенно обнажил кинжал, готовый в любую секунду броситься и защитить Слабейшего. Логен резко поднялся со своего места во главе костра, а Тул Дуру сжал кулаки до побелевших костяшек. Но Доу — ко всеобщему удивлению — лишь усмехнулся и, накрыв чужую ладонь своей, мгновенно остыл.       Весь оставшийся вечер Форли просидел рядом с ним.       Никто из отряда не придал этому эпизоду особого значения. Никто, кроме Логена, конечно. Ищейка, в силу привычки, наблюдал за спутниками и не мог не заметить, как Девятипалый присматривался к Доу и Форли, к их разговорам и поведению. Ищейка тоже заметил какие-то перемены, но не сразу понял, что они значили. А когда понял, удивился так сильно, как никогда в своей жизни до этого.       Ответ лежал у Ищейки прямо под носом. Чем ещё можно было объяснить эти странные, короткие переглядывания и то, как Доу ухитрялся подкидывать Слабейшему самый лучший кусок за ужином? Почему некоторые из отряда видели, как поздно вечером Форли укладывался в трёх-четырёх шагах от Чёрного Доу, а на утро обнаруживали, что юноша спал в кольце сильных рук, принадлежавших одному из самых опасных людей на Севере?       Ответ был так очевиден и прост, что Ищейка готов был смеяться в голос от собственной недогадливости. Он был немало удивлён внезапным открытием, но дальше удивления в своих реакциях не продвинулся. Отношения Доу и Слабейшего никому не мешали, никого не касались и не могли быть поводом для беспокойства. Вскоре выяснилось, что Логен смотрел на эту связь совсем не с тем благосклонным равнодушием, что и остальные. Как-то раз на привале, пройдя вглубь леса по естественным нуждам, Ищейка случайно подслушал такой разговор:       — Дерьмо, — проговорил Логен. — Я всё понимаю, у тебя давно не было женщины. Ни у кого из нас не было. Но это не повод принуждать Слабейшего, чёрт возьми.       Доу ответил незамедлительно. Только он мог использовать стремительность брошенных слов, как оружие, и никогда не промахиваться.       — Могу представить, — шипел Доу, — что вы там навыдумывали, ведь обо мне ходят самые чёрные слухи. Ты, вождь, и сам всё видел. Я сжигал людей живьём, вспарывал их, словно скот, резал, точно мясник, вешал на придорожных столбах, колол, топил в лужах с грязью; я наносил удары в спину, раскраивал черепа, запинывал до смерти, отрубал конечности, насаживал головы своих врагов на копья. Люди боятся меня, потому что я убийца, Девятипалый. Убийца, а не насильник!       Последние слова Доу выплюнул с таким презрением, словно они самолично его оскорбили.       — Так ты не заставлял Форли? — в интонациях Логена звучало холодное недоверие.       — Нет! — рявкнул Доу и понизил голос. — Малыш сам меня захотел. Будешь искать мою вину ещё и в этом? На твоём месте я бы теперь спал с кинжалом под подушкой, вождь. Меня оскорбили твои слова.       Ищейка не видел говоривших, но хорошо мог представить обиженно-злобный оскал Доу. Ещё лучше он мог увидеть перед мысленным взором лишь хмурый излом бровей Девятипалого и абсолютное нечитаемое смертоносное безразличие в его потемневших глазах. Если честно, Ищейка не знал, кого в такие моменты стоило бояться сильнее.       — На твоём месте, — ровно произнёс Логен, — я бы бежал.       Уже готовый к тому, что сейчас прольётся чья-то кровь, Ищейка молниеносно натянул штаны и собрался разнимать драку, но примирительный смешок Доу остановил его, заставив затаиться в благословенных кустах.       — Он не ребёнок, вождь, — сказал Доу. — Слабейший знал, на что идёт. Он меня выбрал без угроз и без принуждений. Просто выбрал. Спроси у него сам, почему. Но, клянусь мёртвыми, я его не заставлял.       — Хорошо.       После того разговора Логен больше не пытался копаться в личной жизни Чёрного Доу. Никто не пытался.       Ищейка припомнил те ночи, когда выпадала его очередь дежурить пару часов у костра. Тогда он становился невольным свидетелем своеобразной сцены: Форли, доверительно обхватив запястье Доу и беззвучно смеясь, уводил того в темноту, подальше от лагеря, отблесков огня, чужих глаз и ушей. При этом пара смотрелась так, будто участвовала в заговоре. Они никогда не задерживались и никогда не торопились. В такие ночи Ищейке мерещились тихие стоны и прерывистое дыхание, а в воздухе он улавливал слабый, едва различимый запах пота, смешанного с удовольствием и примятой травой.       Каждое утро после подобных ночей Слабейший сиял, словно новенькая монетка. У него были немного припухшие, зацелованные губы и россыпь бордовых отметин на ключицах и запястьях — там, где они не были скрыты одеждой. Доу просто выглядел самодовольным, но от Ищейки не могла скрыться тень теплоты в его почерневших вместе с именем глазах. Как не мог скрыться и налившийся сливовым цветом след от укуса под отсутствующим левым ухом.       Ищейка вспоминал битвы, через которые они проходили вместе. Сжимая в руке лук и натягивая тетиву для очередного убийства, он не упускал из виду ни врагов, которых мог отправить в грязь, ни соратников, которые могли нуждаться в поддержке его метких стрел. Ищейка видел, что Форли всегда держался как можно дальше от поля боя. Но если юноше — по счастливой случайности — удавалось убить кого-то, он получал одобрительный оскал со стороны Чёрного Доу.       И это было лучше любой похвалы и громче всяких слов.       — Ты в порядке? — спрашивал Доу после каждой битвы, и весь его вид выражал безразличие, которым, впрочем, ему ещё никого не удалось обмануть.       — Более чем, — отвечал Слабейший, и глаза его улыбались бесконечностью звёзд.       А Доу неизменно добавлял:       — В следующий раз держись ко мне ближе.       И целовал. Быстро. Довольно. Если бы Ищейка знал Доу чуть хуже, то сказал бы, что эти поцелуи были нежными.       После сражений их настигали самые разные заботы: необходимо было допросить выживших, осмотреть трупы, почистить оружие от крови. Иногда приходилось латать собственное тело. Отряд Логена состоял из умелых воинов, но даже они время от времени получали мечом по корпусу. Раньше Доу сам перевязывал или зашивал свои раны, но постепенно все привыкли, что он стал доверять это ласковым и надёжным рукам Слабейшего.       — Это правильно, — говорил Молчун, не глядя на пару; он будто бы озвучивал очередной очевидный факт, о котором мог кто-то забыть.       Если быть предельно честным, Ищейка всегда считал, что Доу и Форли слишком разные. Форли был в их отряде не только самым слабым, но и самым юным, неопытным, к тому же — наивным, совсем немного моралистом, и гораздо в большей степени — дипломатом. Он предпочитал использовать в качестве оружия слово, а не сталь; он всегда сочувствовал пленным, не любил насилие и улаживал вечные ссоры, если рядом не было Логена. Слабейший был спокойным и уравновешенным юношей.       Доу являлся человеком совершенно иного склада: он был вдвое старше и гораздо крупнее Форли, он был в тысячу раз опытнее. С его свирепостью или грубостью могла бы соревноваться только его безжалостность. Спокойным или уравновешенным его назвать было бы никак нельзя: Доу был подвержен внезапным вспышкам раздражения, он быстро загорался и также быстро гас.       Они казались очень странной парой: такие удивительно непохожие, но по какой-то причине решившие довериться друг другу. Ищейка никогда бы не подумал, что людей может сблизить колоссальное различие. Но оно сблизило; оно столкнуло два мира и соединило два сердца.       Тем не менее... иногда они ссорились. В такие дни Форли, поджав губы, молчал даже больше, чем Хардинг. Его юное лицо омрачалось, в глазах гас привычный огонёк. В такие дни Ищейка старался держаться от лагеря как можно дальше. Он прекрасно знал: лучше самому перерезать себе глотку, чем попасть под горячую руку Чёрного Доу. Но, к великому облегчению всего отряда (и не без вмешательства Логена), всё быстро возвращалось на свои места. Сильные руки Доу — которые годились лишь на то, чтобы орудовать секирой, а не чтобы дарить ласковые жесты — обнимали Форли за плечи. Он нежно трепал юношу по макушке, а тот смеялся, искрясь тихим счастьем, словно снег на солнце. В такие моменты Форли смотрел на своего мужчину ещё более влюблённо и доверчиво, чем обычно.       Такой же, абсолютно такой же взгляд был у Слабейшего, когда он думал или говорил о Доу. Ищейка заметил это одним осенним утром, когда они вдвоём выбрались на охоту.       — Вот здесь, — Ищейка указал на едва различимый отпечаток на стылой земле, — видишь? Это олень.       Они двинулись дальше вглубь леса.       — Тут ещё один. Не затопчи следы.       Форли слабо улыбнулся.       — Спасибо, что взял меня с собой.       Ищейка кивнул.       — Не вопрос.       Это было тем самым утром, когда шанка напали на их лагерь. Когда они потеряли Логена, сорвавшегося в обрыв во время схватки с врагом. Ни Ищейка, ни Форли не знали, что, быть может, в тот самый момент, когда они шли по лесу, их друзья отражали атаку.       — Доу говорит, что лучшего разведчика и следопыта, чем ты, на всём Севере не сыскать.       — Доу много чего говорит, — усмехнулся Ищейка. — Но ещё чаще он рычит.       Улыбка Слабейшего стала чуть шире.       — Я как-то не заметил, если честно, — ответил он.       Ищейка внимательно посмотрел на спутника. Взгляд юноши был таким спокойным и счастливым, что становилось завидно. Война едва не убила их, Бетод их чуть не убил, жизнь их совсем не щадила, а Форли оставался непоколебимым в своём маленьком счастье.       — Почему ты... — начал Ищейка и запнулся, — ну... с ним?       Бесконечно добрый взгляд Форли оседал на плечах Ищейки ощущением тёплого одеяла. Юноша смотрел долго и внимательно в глаза друга прежде, чем ответить:       — У Доу чёрное только имя. Не сердце.       В радужках глаз Форли сверкали отсветы глубоких чувств.       Но всё это были лишь воспоминания. Тихие отголоски смутного счастья. Редкие солнечные блики в тумане памяти.       Ищейка судорожно вздохнул.       “Никто из нас больше никогда не увидит ни такого взгляда, ни его обладателя”, — подумал он с болью в сердце.       Ищейка хорошо запомнил тот день, когда Форли предложил безумную идею: отправиться к Бетоду и оповестить его о шанка. Он помнил, как в глазах Доу — лишь на мгновение — промелькнул первобытный ужас. Тот пытался воззвать к гласу рассудка, но его маленький Форли слишком сильно загорелся своей праведной и мирной идеей; остановить его смогла бы только смерть.       Не найдя причин, которые могли бы воспрепятствовать юноше ввязаться в это опасное дело, Доу усилием воли забил свою тревогу туда, откуда она выползла. Он заявил, что Бетод не имеет ничего против Слабейшего, что из всего их отряда только у него имелись шансы на переговоры.       Было видно, что Доу уважал выбор Форли не меньше, а то и больше других, и, не имея возможности остановить его, поддержал. Ищейка не мог представить, каких усилий ему это стоило.       “Отпустить самого близкого человека чуть ли не на верную смерть. Быть готовым к тому, что он может не вернуться. Шансов ведь почти нет”.       Ищейка почувствовал, как тугой узел предчувствия стянулся у него в желудке.       Несколько часов назад, когда они только остановились близ ворот Карлеона, Доу вёл себя как нахохлившийся воробей: нервозно, раздражённо, хмуро. Он кидал на Слабейшего короткие, почти не скрывавшие тревогу взгляды, ходил кругами и лихорадочно поглаживал древко секиры. В последнюю секунду, когда юноша уже сделал шаг в сторону Карлеона, Доу остановил его, резко дёрнув за рукав.       — Ты вернёшься, — пообещал он Форли со всей уверенностью, на которую был способен, и крепко обнял.       “Кого он пытался убедить: его или себя?” — Ищейка покачал головой.       Он был бесконечно рад, что не видел лица Чёрного Доу, когда голова Форли выкатилась из мешка, небрежно кинутого Дело-Дрянь к ногам Тридуба. Ищейка был бы рад не видеть его и теперь. Ярость и азарт смертельной схватки отступили, а на их место пришла боль и горечь утраты. Эмоции захлестнули каждого из их оскудевшего отряда, словно лавина, сошедшая с гор.       Смотреть на Доу, копавшего могилу, было невыносимо. Он втыкал лопату в землю с удручённым остервенением, с отчаянной тоской и злобным бессилием. Он, Чёрный Доу, шмыгал носом и время от времени вытирал лицо тыльной стороной ладони.       Мелкий дождь, застигший их на похоронах, напоминал мокрую бесцветную пыль. Подходящая погода для последнего прощания.       — Небо тоже плачет, — сказал Тул Дуру, задирая голову и вглядываясь в серые облака.       — Угу, — медленно кивнул Молчун в знак согласия; на его застывшем лице лежала печать утраты.       У Чёрного Доу был совершенно разбитый вид. Ищейка чувствовал себя не лучше. Они потеряли друга, соратника, самого слабого, за кем должны были присматривать, кого должны были оберегать. Быть может, подумав о том же, Доу ссутулился, словно вся тяжесть ответственности за произошедшее лежала на его плечах. Капли дождевой воды смешивались с солью его потери и стекали по лицу.       Горе было почти физически ощутимо; оно пронизывало кости миллионами раскалённых игл, настойчиво билось в висках, заставляя глаза слезиться.       Дождь, накрапывавший на свежий могильный холмик, стал свидетелем общего тягостного молчания. Где-то вдалеке шумел лес; мох на камнях потемнел от влаги. Наконец, Тридуба произнёс надгробную речь: медленно, вдумчиво, достойно. В знак согласия со словами вождя Тул Дуру несколько раз грустно кивнул. Молчун сжимал кулаки.       “Он отдал свою жизнь в попытке спасти тысячи других, — подумал Ищейка. — Форли Храбрейший — вот как мы должны были его звать”.       Плечи Доу поникли, голова была опущена, с волос и носа капала вода. Он медленно встал на колени и дотронулся до холмика ладонью, в последний раз касаясь самого дорогого, что у него было в жизни. Его руки не дрожали, а голос не срывался. Но было в движениях воина что-то надломленное, болезненное и печальное.       — Возвращайся в грязь, малыш, — произнёс Доу и встал.       Он развернулся и зашагал прочь, ни разу не оглянувшись. И только опущенная голова являлась признаком его невосполнимой утраты и величайшей скорби.       “Это ведь Чёрный Доу, — напомнил себе Ищейка. — Как скоро он оправится от горя и погрузится в состояние полного бешенства, желая выпотрошить каждого, кто причастен к убийству Форли? — разведчик проводил удалившуюся ссутуленную фигуру взглядом. — Отец всегда говорил: нет ничего опаснее раненого зверя”.       Ищейка посмотрел на свеженасыпанный холмик. Печаль сковала рёбра, словно цепями. В груди что-то противно скреблось и ныло.       — Мы все любили тебя. Но Доу... Ты знаешь. Он любил тебя больше всех. Прощай, Форли.       Вытерев лицо рукавом, Ищейка зашагал к остальным. Вскоре они двинулись на юг: искать союзников и мстить врагам. Стук лошадиных копыт прорвался сквозь тонкую завесу дождя, но быстро смолк в отдалении.       Холмик из свеженасыпанной земли ещё некоторое время хранил отпечаток человеческой ладони, но усилившийся дождь быстро смыл его. Небо плакало, а вместе с ним рыдало самое чёрное сердце на Севере.