Полгода полярной ночи

Когда вторые сутки подряд пребываешь вне защиты гипсокартонных стен, с наступлением первых сумерек в полной мере ощущаешь морозное дыхание октября, что опаляет открытые участки тела огнем – холодным, правда, пробирающим до костей, а не среднестатистическим, согревающим. Коннор думает, что, может, проще будет себя поджечь, раз уж поверхность кожи все равно как будто бы полыхает, но идея звучит достаточно радикально, и Хэнк наверняка бросится причитать и ворчать без весомого повода. В окно, видите ли, не выходи, в пламя не залезай... Нет, и утром, и днем еще терпимо, накопительный эффект не достигает своего апогея, да и к тому же сбросить его довольно легко – достаточно просто уйти от ветра, оказаться овеянным нагретым воздухом, посидеть на чем-нибудь мягоньком, заварить себе отвара горячего... Но вот незадача – уже который день вокруг расстилается только глушь, густое, беспросветное ничего. Хэнк называет его куда более красноречиво, но Коннор не видит смысла в срамных эпитетах. Он только морщится от мурашек, проступающих то тут, то там, да поглубже прячет в карманы руки. Видно, не самая удачная мысль посещает его, когда он решает во что бы то ни стало оставить рельсы далеко позади: вместе с ними из поля зрения исчезают и любые намеки на цивилизацию. Молодой человек с трудом подавляет в себе навязчивое желание чихнуть. Все острее чувствует он, что привалы в заброшенных помещениях становятся не столько роскошью, сколько необходимостью. Скорее бы найти и поджечь охапку сухих ветвей! Спрятаться от утомивших его прикосновений осени... От нее остаются кровавые следы у Андерсона на руках, от нее обветриваются, облезают его нежные губы. На его испещренные трещинками области возле ногтей и костяшек натурально больно бросить случайный взгляд: хочется натянуть на проводника шерстяные перчатки и придумать способ, как бы синтезировать в полевых условиях защитный крем или гель для наружного применения. А потом контролировать, втирать бережно, разминая подушечками шершавую кожу... Воображение услужливо рисует ему картину, как Коннор проводит большим пальцем Андерсону по губам, и щекам, покрасневшим, к сожалению, не от бритвенного станка, становится на секунду чуть-чуть теплее. Э, нет, глупости какие, наверняка Хэнк сочтет это нарушением личных границ и не даст за собой поухаживать в должной степени. По Хэнку, правда, не скажешь, что он испытывает аналогичный Коннору дискомфорт. Да, он застегивает пальто на все пуговицы, что для него не обыденно, но, по сравнению с ним, парень все равно чувствует себя мерзляком в пятой степени. Коннор шагает быстро, размашисто – в надежде хоть немного согреться... – Коннор даже на привалах предпочитает не сидеть, а заниматься легкими физическими упражнениями. Все без толку. Лишь бы не коротать темные ночи на промозглой земле, он в том числе отваживается продолжать путь во тьме! Наощупь бредя, наугад, спотыкаясь о припорошенные листвою ветки. Благо вдали, окрашенной закатным багрянцем, наконец виднеется одинокий дом, затерявшийся среди мозаики сухих полей, и до таких безумств сегодня не доходит дело. Заходящее солнце услужливо рисует фермерскому участку длинную черную тень, словно бы расстилая ковер у путников под ногами, как бы проводя их туда, приглашая. И Хэнк, не без содействия своего компаньона, с огромным удовольствием берет курс на сей необычный ориентир: так, он выводит их к удачно подвернувшемуся ночлегу. Приходится чуть-чуть повозиться с дверью – Хэнк старается не быть вандалом и не снимать драгоценную преграду между безопасной и опасной зоной с петель, – но, тем не менее, совсем скоро уставшие путники таки попадают в промерзшее за время отсутствия людей помещение. Ненадолго промерзшее, стоит отметить: все внимание незваных гостей перетягивает на себя величественный камин, гордо размещенный в самом центре гостиной, как трофей, как сокровище, крестом помеченное. И Коннор, всегда как правило осторожный, от подарка судьбы этого даже не утруждается оглядеться по сторонам – ноги сами несут владельца туда, к его большому кирпичному избавителю от страданий. И пускай здравый смысл кричит, что дымоход давно не чищен, что есть немаленькая вероятность угореть, если оставить огонь на ночь без присмотра – все это меркнет по сравнению с самой крохотной вероятностью получить хотя бы крупицу тепла и света. Продрогший, Коннор не намерен ее упускать: мотыльком присаживается он к камину, как в тумане накладывает лежащих неподалеку дров и, пошарив по карманам в поисках спичек, высекает из спичечного коробка аленький язычок. Пламя пляшет в его руках, и Коннор, оберегая его ладонью, аккуратно выпускает кроху резвиться в более подходящее для него место. Оранжевые всполохи бликуют в его глазах, и Коннор так и остается сидеть на полу, завороженный ими. Приходится Андерсону тряхнуть стариной и самолично возложить себе на плечи ношу исследователя. Давно он уже не занимается таким, подзабывает, поскольку устраивается удобнее некуда – все же ловкому любопытному Коннору гораздо больше нравится залезать в места, в которые подчас залезать не стоит. Особенно таинственные, опасные, да только разве ж этого дурака остановишь? Он обожает щекотать нервишки, если уж не свои, то нервишки Хэнка определенно. Но его сегодняшнее желание погреться у огня, довольно редкое, а потому для Андерсона ценное, вполне объяснимо; Хэнк решает, что не будет ему препятствовать и спокойно, без лишних слов сам разведает обстановку. Не так он и устает для еще одной прогулки, вообще-то. Он заглядывает на кухню, в широкую спальню, в кладовую и даже в сараи, располагающиеся на заднем дворе – все чисто, ничто не ворошит его настороженности. Только в одном из таких строений Хэнк напарывается на лестницу, ведущую глубоко вниз, под землю. Воображение услужливо рисует ему картину мрачного подвального помещения, со следами крови на стенах, с гремучими цепями, свисающими с потолка. По известным ему законам фильмов ужасов, вот так-то такие места и должны выглядеть, вот там-то наверняка таится древнее зло! Или маньяк какой... Сидит, выжидает своего заветного часа, когда беспечная жертва подойдет поближе и распахнет в расставленную ловушку скрипучие двери. По спине пробежит колючий холод, уши зальет могильный скрежет... едва эта мысль посещает его седовласую голову, Хэнк инстинктивно проверяет, удобно ли вытаскивается револьвер. Еще чуть-чуть паникерства и он начнет принимать завывания ветра за перешептывающиеся голоса! Отрезвив себя укусом нижней губы, с напускной храбростью Хэнк спускается в темноту погреба с фонарем, зажатым в ладони. Не сказать, что он впадает в ужас от окружающего его мрака, просто логично опасаться того, что может в нем притаиться, верно?.. Да, разумеется Андерсон не напорется на Фредди Крюгера, но и с щелкуном встреча так-то не менее неприятная. Лестница кончается, и Хэнк упирается в закрытую обветшалую дверь. Хватает небольшого толчка, чтобы приоткрыть ее наполовину. В свою очередь этого хватает, чтобы просунуть голову в образовавшуюся щель. В ноздри сразу же ударяет запах подземной сырости. Не считая грызунов – потому что глаз Хэнка зацепляется за остатки их жизнедеятельности, – в погребе, судя по всему, никто громаднее их не живет. Хэнк смелеет и, выпрямляя спину, разрешает себе войти. В узкой комнате, опутанной паутиной, в холодном свете его фонаря отсвечивают расставленные по стеллажам бутылки. Не по простым стеллажам, а по самым что ни на есть винным – тем раскосым, зигзагообразным полкам и маленьким ромбовидным отсекам. Удивленный, Хэнк не сразу верит своим глазам: не часто встретишь в первом попавшемся подвале что-то столь утонченное и узкоспециализированное. Гораздо чаще в таких местах хранят протекшие банки краски, уже сто лет как засохшие, облупленные канистры, масло, детали, инструменты и хозяйственные принадлежности... Не замечая этого за собой, Хэнк присвистывает, когда решается пройти в благословленную Дионисом комнату. Хэнк почему-то уверен, что в разномастных бутылках хранят конкретно вино... ну, или настойки, по цвету очень похожие. Кощунством стало бы осквернять это святое место безвкусным высокоградусным ширпотребом! Если уж предыдущий хозяин выделяет для своего маленького пристрастия целый погреб, значит, есть вероятность, что он – ценитель. Андерсон испытывает глубокое уважение к ценителям хорошего алкоголя. Он подходит к одной из полок и с затаенным почтением пробегается пальцами по гладкому стеклу темно-зеленого цвета. Приличный слой пыли окрашивает его подушечки в черный; на затылке Хэнка дыбом встают волоски. Ни одна бутылка не похожа на свою отдыхающую неподалеку соседку: разная форма, разный размер, разные оттенки и наклейки на стороне, предполагающейся как лицевая. Повезет еще, если содержимое соответствует этикеткам – все же вероятность повторной перегонки исключать не следует. Одно точно, закрыты они на славу, герметичные. Так и подмывает интереса ради – да, научного любопытства для... – откупорить себе пару штучек... Оглянувшись по сторонам воровато, Хэнк умыкает себе за пазуху одну. Или две. Ну, четыре максимум. Окрыленный своей находкой, мужчина пулей мчится наверх и, как по молодости, перескакивает за шаг как можно большее количество ступеней. Спертый воздух в гостиной успевает прогреться к его знаменательному возвращению, и Хэнк, не боясь простыть, вдыхает его полной грудью. Не помешало бы проветрить здесь все хорошенько, но Андерсон понимает, что его продрогший друг еще не готов к такому испытанию повышенного уровня сложности. — Хэй, Коннор, ты посмотри, — басистый голос обращается к свернувшемуся у огня комку мурашек; ноги тоже идут к нему, — я, походу, бухло нашел. Характерно позвякивает соприкасающееся стекло. Хэнк выставляет батарею своих находок на кофейный столик перед камином. Коннор поворачивает на звук курчавую голову – недостаточно, чтобы рассмотреть что-либо, но достаточно, чтобы выказать заинтересованность: — Решил вспомнить старое? — парень ехидничает. — Попрошу! Я уже давно трезв как стеклышко. — И даже не тянет? — Представь, но нет. Ну, может чуть-чуть только. Да, Хэнку незачем отрицать, что иногда, как и большинство людей в его положении, любит выпить. Алкоголь накидывает на его мысли тяжелое покрывало, плотное, звуконепроницаемое – под ним они могут вертеться и биться сколько душе угодно, а он их, благо, едва ли пару-тройку часов услышит. Кроме того, временами Хэнк всего-то скучает по ядреному вкусу на поверхности языка, по теплу, разносящемуся по глотке. Последний раз он, помнится, выпивает стаканчик виски у Джеффри. Неплохой виски, по крайней мере для конца света. Коннор сидит на корточках и сильнее оглядывается на кофейный столик через плечо. Его вытянутые руки направлены к огню, а взгляд карих глаз – предположительно на бутылки, проводником сюда принесенные. — Что хоть за алкоголь? — Понятия, блин, не имею, наверняка какая-нибудь самогонка. Бутылки на вид слишком разношерстные. Но я не теряю надежды. Ты бы видел, Коннор, из какого погреба я их достал! Он берет одну и откупоривает тугую крышку. — Черт, Хэнк, ты же не собираешься это пить?.. — Коннор обеспокоенно оборачивается, теперь уже всем корпусом. Хэнк успевает поднести пивное горлышко к носу. — Ух, бля, — Андерсон неуловимо морщится, когда вдыхает незнакомый Коннору аромат, — крепкий, зараза. Видать, живой еще. Приценившись, мужчина делает короткий глоток. — Хэнк... — Что? Не надо строить из себя беспокойную женушку. — Так... тебе как? Смотреть, как кадык Андерсона движется туда-сюда – зрелище действительно завораживающее. Коннор облизывает губу и смачивает одной другую. — Нормально, — Хэнк причмокивает, — прогревает до самого живота. А, и отдает чем-то таким, сладким. Уж не знаю, на чем настаивали, но на вкус несколько, хм, приторновато. Не как у ликера, конечно... Строя из себя истого сомелье, Андерсон отставляет опробованную бутылку в сторону и берет следующую. К ней он применяет похожий алгоритм действий. — Ты так весь стол продегустируешь. — Я так быстрей сопьюсь, — хохотнув, Андерсон делает очередной глоток. — Но теперь, хотя бы ради приличия, эти две, — занятой рукой он указывает на отставленную выпивку, — придется опустошить. А то некрасиво как-то. Люди старались, настаивали... Но не переживай, я героически возьму на себя эту тяжелую ношу. В подтверждение своих слов он уж было собирается опрокинуть еще немного жидкого огня себе в глотку, но Коннор мягко перехватывает его запястье – обливать Хэнка ему явно не хочется. Андерсон медлит, растерянно обращая на чужую руку голубые глаза. Худые пальцы требовательно скользят вдоль его собственных, и в следующее мгновение полностью их накрывают. — Коннор, что... Договорить он не успевает – пацан со всей присущей ему дерзостью забирает недопитую бутылку себе и отставляет ее к огню. И, казалось бы, на этом все и должно закончиться, но Коннор берет и вторую. Повертев ее, изучив со всех сторон, он приценивается и совершает робкий глоток, задерживаясь губами на горлышке на какое-то время. Хэнк глядит на него в немом удивлении. — Что? — Коннор фыркает. — Ты сказал, что оно прогревает. — И как, прогрелся? Иногда Хэнку кажется, что он как тот самый дворовый друг, что предлагает пай-мальчику, сигареты, алкоголь, странную музыку и недетские развлечения. Еще немного, и ему придется искать кожанку и лакировать волосы толстым слоем. К сожалению, по Коннору сложно что-то сказать наверняка: да, он морщится, но у тех, кто до сих пор стоит на пороге своей алкогольной девственности, такая реакция вполне очевидна. Еще Коннор – бревно: безусловно, реагировать он умеет, но не обязательно в то же мгновение. Помариновать зрителя он любит. И не поймешь сразу, что расскажут его дернувшиеся к переносице брови, о чем намекнут плотно сжавшиеся на стекле пальцы... — Действительно, твое пойло опаляет горло. — Ха, а мне нравится, — в частности Хэнку нравится, что Коннор не выглядит недовольным. Нет ни тени брезгливости на его губах, нет ни капли сожаления в глубине янтарной радужки. — Не желаешь продолжить? У нас впереди вся ночь и целая гора алкоголя, знаешь ли. Так сказать, а чем черт не шутит? Распить пару бутылок с Коннором – когда еще представится такой шанс? Вытащить его из своей скорлупы, растрясти до состояния среднестатистического человека... привычного нынешнему окружению Хэнка, разумеется. За предложение его никто не убьет, а если и убьет, то не велика потеря. Да и парень вроде не отпирается, сидит, обдумывает, опускает к носкам глаза. — Я согласен, если станет теплее. Наверняка он должен знать – или слышать хотя бы, – что согревание от алкоголя во многом напускное. Да, оно нехило притупляет ощущения, можно с легкостью не заметить, как отморозишь себе что-нибудь, однако не стоит забывать о том, что это не панацея. В желании заиметь собутыльника, Хэнк готов опустить этот щекотливый момент, но при условии, что они оба позаботятся о своем будущем и обеспечат себя теплом, разумеется. И он предлагает Коннору пересесть на диван: на диване ногам и спине теплее, до дивана точно так же долетает тепло. То, что не сумеет согреться на таком расстоянии, добьет алкоголь – план, как швейцарские часы, надежный. Пацан соглашается. Оранжевые блики огня играют у них на коже, когда Хэнк разделяет бутылки поровну. Из камина доносится успокаивающее потрескивание. Первые глотка два мужчины сидят в тишине и любуются танцем пламени. За окном дует ветер и стучит ветхими ставнями на втором этаже. Не считая этого, между приятелями сгущается тишина, которую Коннор берет смелость нарушить: — Хэнк... — Ну, чего? — Помнишь, ты ведь говорил, что хочешь узнать меня получше? Я слышал, — хитрый карий взгляд скользит по подогнутым ногам Хэнка к его обрамленному теплым и тусклым светом лицу, — алкоголь развязывает язык. Андерсону впору поперхнуться очередным глоточком спиртного, но он уже свыкается с мыслью, что откровенные разговоры могут настигнуть его в абсолютно разное время суток. — Это, что ли, твой план коварный? Споить меня и развести на монологи? — Может быть. Хоть Коннор и звучит с присущей для его идеи игривостью – и даже улыбается улыбкой аналогичной, – сложно наверняка определить, насколько слова, выверено сорвавшиеся с его языка, на самом деле серьезны. Хэнк готов поверить в любой из вариантов в одинаковой степени. Да и вообще, это был его коварный план по спаиванию Коннора, а не наоборот, чего начинается-то?.. Но забавное стечение обстоятельств не может не улыбнуть. Впрочем, он упирается для приличия: — Для этого мне придется выпить побольше. — Тогда как насчет небольшой игры? — Коннор не отступает. Упертый. — Один из нас задает вопрос, а другой или отвечает, или пьет из бутылки. Если отвечаешь, нельзя солгать, но замолчать можно как ложь, так и правду. Я начну. — Валяй. — Хэнк – это твое полное имя? Смерив его оценивающим взглядом, Андерсон делает смачный глоток. — Что, серьезно?.. — рот Коннора медленно открывается. Нет, Хэнк по-любому над ним прикалывается! Коннор подается вперед, желая разглядеть на его лице хотя бы тонкий намек на иронию, но мужчина ловко прячется за спадающими к щекам волосами. Стоило отстричь их тогда, в той мужской парикмахерской. Определенно стоило. — Хэй, я ведь не сказал "нет", — остро подмечает Андерсон, наконец отлипая от своей драгоценной выпивки. Коннор дуется: — Но было очень на то похоже. — Как знать, — проводник прячет улыбку за стеклянным горлышком. — Ты ведь сам обозначил правила. Черт, и это запутывает Коннора только больше. Его ход предполагается как самый простой, вообще-то! Это не тот случай, который требует недосказанности. — Значит, теперь я, да? — не обращая внимания на его замешательство, Андерсон чешет голову. К вопросам личного характера, касающимся непосредственно Коннора, ему надо проиграть еще хотя бы два или три раунда, в чем он, собственно, себе подсобить не против. — Что еще ты вычитал в моем досье? Ну, кроме того, что я уже знаю. Этот вопрос занимает его ум уже какое-то время. Впервые с информацией о досье Коннор заявляется к нему в баре, щеголяет перед ним его же боевыми заслугами и дает ему исчерпывающую характеристику. Это, безусловно, тревожит, но в тот момент Хэнку глубоко насрать и на то, кто такой этот дылда-всезнайка, и на то, какой еще информацией он обладает. Позже Андерсон все-таки обнаруживает, что Коннор знает про него не все – как минимум он не в курсе мелких подробностей его личной жизни, – но это не проливает свет на остальные скопившиеся в голове вопросы. А когда Коннор поздравляет его с днем рождения и дарит золотую медаль, явно ориентируясь на откуда-то почерпнутую о нем информацию, пусть даже и говорит, что только визуальную... в общем, Хэнк устает от неведения. Теперь он хочет выяснить если не все, то как можно больше об осведомленности своего нанимателя. Своего друга. Надо же отталкиваться от чего-то. — Я не скажу тебе ничего нового, чего не говорил до этого, — парень пожимает плечами. Он кажется печальным от того, что не может дать какой-то иной ответ. — Прости. Вряд ли ты надеешься услышать пересказ твоих дисциплинарных выговоров или операций, проведенных за время службы. Но, если хочешь, я, конечно, могу попробовать их пересказать. — Да нет, не нужно... — Хэнк рассеяно отмахивается бутылкой. — Значит, ты не в курсе о моей семье, например? О моих увлечениях? — А это уже отдельный вопрос для отдельного обсуждения, — Коннор ему подмигивает. — Черт. Несмотря на смысл сказанного, Хэнк не звучит расстроенно. Так звучит человек, которого подлавливают на забавной несостыковке. Подумав, Коннор отвечает: — Хорошо, в порядке исключения: да, я не в курсе о твоей семье. Я знаю только то, что ты сам рассказывал. У тебя была мать, жена, ребенок и пес. И какие-то друзья, с которыми ты ходил в походы. — Ну, что-то вроде. — А касательно увлечений... если музыка – увлечение, то это единственное, о чем ты говорил. Может, не считая баскетбола – там была наглядная демонстрация. — Неужели я настолько скуп на детали? — роняет Хэнк сконфуженно, озадаченно. Он действительно не замечает, что срывается с его языка, а что остается закрыто в сердце. С годами как-то теряешь от него, запылившегося, ключи. — Получается, скуп, — Коннор кивает. — Но не подумай, что я на тебя сержусь. Я уже понял, что, чтобы раскрыться, тебе нужно много времени. Как цветку. — Ага, гладиолусу. Коннора пробирает на легкий смех. Впрочем, это настроение сразу же улетучивается. — Тогда, — он опускает взгляд и крепче сжимает бутылку отогретыми пальцами, — раз уж мы все равно отошли от правил, я тоже хочу задать вопрос, который будет звучать, м... комплексно. — Боже, Коннор, да просто задавай. Не обязательно спрашивать моего разрешения. Но ему нужно время, чтобы набраться смелости и быстро выпалить сокровенное: — Расскажи о том, на что всегда отсылаешься. Едва Коннор снова поднимает глаза, он сразу же встречается с озадаченным лицом Хэнка. — Эм, не понял?.. — В ходе диалога, — молодой человек смущенно теребит подол темной куртки, ибо смысл произнесенных слов видится ему и без того очевидным, — ты часто проговариваешь фразы или называешь имена, которые мне неведомы. Я бы хотел лучше понимать, — тебя, твои мысли, твое сердце, — ...их. Сказать, что Хэнк сидит в шоке, это не сказать ничего. Коннор даже сомневается на секунду, не произносит ли чего-нибудь запрещенного, и инстинктивно вжимается в угол между спинкой дивана и подлокотником. — Коннор, этот вопрос охренеть какой "комплексный", вообще-то! — и Хэнк уверен, у него не хватит пальцев рук и ног, чтобы сосчитать, сколько крылатых фраз придется объяснить Коннору прежде, чем он сможет утолить его любопытство. Но, несмотря на все опасения спросившего, Хэнк хотя бы выглядит не раздраженным, а скорее рассеянным. — Я, если честно, не знаю, с чего начать... Спроси, что ли, поконкретнее, и я постараюсь разъяснить то, что вспомню. Только учти, один вопрос – один ответ. Иначе мы так до утра весь погреб распивать будем. — Но я ведь предупреждал, что вопрос будет комплексным! — Ну не до такой степени! — от возмущения он едва не опрокидывает вино себе на колени. Коннор одаривает его самым жалостливым взглядом из возможных, и Хэнк под его напором ломается. Он скрипит зубами, отворачивается, пытается спрятаться от этих пронзительных глаз, постепенно наполняющихся разочарованием, но по итогу сдается: — Ладно, давай я кратко расскажу тебе про пару вещичек, и мы продолжим. Краска жизни снова возвращается к нему – Коннор сияет так же ярко, как и пламя в разожженном камине. Хэнк уже заранее жалеет, что соглашается ему потакать: его язык натурально отсохнет болтать столько! Спасибо, что хоть рядом есть, чем промочить горло. Но недолго настроение Коннора пребывает на том же уровне – своим условием Хэнк оставляет юноше ничтожно малое пространство для маневрирования. Все копившиеся внутри него идеи будто в одночасье размывает речная вода. В смысле, блин, "пара вещичек"? У Коннора в голове их великое множество! Так за какую же из путеводных нитей схватиться? Какая не оборвется на половине пути и приведет его прямо к цели?.. Все по глупости кажется невероятно важным. Ему впору корить себя за непроявление любознательности еще в Детройте, когда вокруг кружились люди, определенно знавшие часть чего-то, чем иногда разбрасывается Андерсон. Коннор и предположить не мог, что когда-нибудь сам захочет разведывать эти дебри. Не столько ради самого позабытого знания, сколько для возможности говорить с Хэнком на одном языке... Прав ли он, полагая, что Ди Каприо важнее Мистера Пропера? Или что "Форсаж" раздражает Хэнка больше "Битвы экстрасенсов"? Стоит ли уточнять про "Терминатора", если проводник клятвенно обещает поделиться с ним первоисточником? Как многому научил его Джеки Чан? Что общего у Марио, грибов и Коннора? В похожее ли на это путешествие отправилась некая Даша? И превратилось ли оно у нее, как Хэнк предупреждал, в горбатую гору?.. Очевидно, тяжесть беспокойного мыслительного процесса отображается у Коннора на лице, потому что Хэнк в недоумении сводит брови и вкрадчиво уточняет, не нужно ли такому тугодуму помочь. И Коннор срывается, выпаливает все, о чем сумбурно раздумывает, пока Хэнк с усилием поджимает губы и молит всех богов даровать ему сил, чтобы не заржать. Коллаборация "Горбатой горы" и "Даши-путешественницы" особенно его радует – Андерсон выпивает четверть бутылки в надежде переварить услышанное. Нигде ведь не оговорено, что нельзя пить просто так, верно? Отсмеявшись где-то глубоко в душе – право, кто он такой, чтобы потешаться вслух над столь трогательной неосведомленностью? – он выцепляет самые нейтральные темы для разговора, а потом пересказывает те, что еще хорошо помнит. На все про все у него уходит где-то полтора часа – самые теплые, спокойные и умиротворяющие полтора часа в жизни Коннора, с лихвой усыпившие его бдительность, – и больше половины первой бутылки спиртного. Он чувствует себя фестивальным гиком, читающим лекцию для внезапно забредшего к его стенду пенсионера. Но Коннор слушает внимательно, иногда даже, вторя Хэнку, прихлебывает вина. А рассказчик-то к бутылке часто присасывается, желая промочить адски пересыхающее горло, и, в отличие от Коннора, делает это осознанно, а не отзеркаливая чужие действия. Почему Хэнк вообще приходит к такому выводу? Ну, потому что Коннор выпивает столько же, сколько и он, хотя для этого совершенно нет никакой причины, и даже сейчас выглядит настолько завороженным его рассказом, что и моргает, будто повинуясь ритму его слов, и анализирует фразы, будто забывая растрачивать внимание на что-либо, кроме этого. ...Или, что вероятно, тщедушный по отношению к алкоголю Коннор уже пьянеет и просто залипает в одну точку с заумным видом. — Так, ну... — теперь его, Хэнка, очередь задавать вопрос, и он, честно говоря, теряется. Горячительное, тем не менее, и на него уже оказывает свое расслабляющее воздействие. Будь что будет. Андерсон мычит под нос первое, что приходит в голову: — Какой твой любимый цвет? Забавно, но Коннор не имеет ни малейшего представления. У него вообще есть такой?.. Ну, может, строгий: белый там, серый, черный. Надо бы выбрать один из трех – да, наугад, но не молчать же в тряпочку? Хэнк так-то ждет ответа, сверлит его глазами небесного... о. О. Коннор чувствует себя сраным гением. — Голубой, — выпаливает он, удовлетворенный своей находчивостью. — Нда? — Андерсон недоверчиво выгибает бровь. — И не подумал бы. — Что? Почему? В своем гиперболизированном возмущении он едва ли замечает, как бросается вслед за речью. Только в самом конце, чтобы не свалиться соседу на ноги, Коннор успевает упереться в диван свободной от бутылки рукой, но его зачесанная к уху челка снова рассыпается по лбу беспорядочно. — По кочану, — мужчина инстинктивно придвигает к себе колени, когда сидушка рядом с ним ощутимо глубоко прогибается: — И не облей меня, блин! Он не припоминает, чтобы когда-то видел друга таким, со столь живым удивлением, заполонившим его глаза: недавняя статуя раскалывается на кусочки, и на ее место восходит новый Коннор, обычный, что для Коннора, будем честны, совсем не обычно. И как-то так само собой получается, что попытка осознать всю степень помутнения его рассудка занимает Хэнка гораздо больше, чем рассуждения насчет одного из семи цветов радуги... — Не знаю я, — он перманентно сдает позицию. — В общем, это просто... неочевидно, наверное. Ты ж даже ничего голубого с собой не носишь. — Но-но-но, — Коннор постепенно возвращается на свое место и, как может, зачесывает пятерной волосы; они все равно растрепаются, непослушные, — это голубое всегда со мной. — Ха, небо, что ли? — Хэнк прыскает. — И озера! Целых два, если быть точным. И рассматривать их, копаться в их глубине – одно сплошное наслаждение. Их чистый оттенок не отторгает, а только притягивает к себе, и, несмотря на свою холодную суть, ощущается самым теплым цветом на свете – не визуально, может, но чисто психологически. Многовековой лед, лазурь налитого солнцем дня – все сочетается в нем, все читается в той или иной степени. Коннор с интересом следит за каждым многогранным преображением. Однажды ему наверняка откроется еще больше. И, может быть, это алкоголь действительно туманит ему мозги, но неужели только Коннору вопросы Хэнка кажутся какими-то... скромными, целомудренными? Типа... какой твой любимый цвет? Серьезно? Он привык, что все другие игроки выпытывают из него информацию иного сорта... Какую и он сам любит выпытывать. Правда, если подумать, это ж Коннор первым из них начинает с вещей довольно безобидных. Про имя там спрашивает, про фильмы. Интересно, почему... Может, он зарекся не играть с Хэнком по старым правилам? Или... стоп, трудно вспомнить... Такое вообще было?.. А, к черту. Хмельной азарт уже правит им. Коннор решает, что раз уж он все равно не имеет о своих первых мыслях ни малейшего представления, все его предыдущие решения можно запросто аннулировать. Что ни говори, а ведь игра в вопрос-ответ сама по себе напрашивается на щекотливость. То есть, только этого от нее и нужно ждать, верно? Да, Коннору нужен вызов, риск, на который кто-нибудь из них решится пойти. Но для начала, думает он, придется довести Хэнка до необходимой кондиции. Какой в провокационных вопросах прок, если Андерсон только и будет делать, что их игнорировать? Первое время можно поспрашивать и о чем-то не настолько любопытном или значительном... Жаль только, в первый раз заставить его сделать глоток у Коннора получается чисто автоматически – теперь придется всерьез задуматься, чем бы каверзным проводника озадачить. Не достаточно радикальным для начала, но и не нежным и пушистым. — С тех пор, как ты стал вдовцом, пытался ли ты вступать в постоянные или однодневные отношения? Идеальный выбор! Коннор ставит на то, что Хэнк, при всем количестве поглощенного алкоголя, еще недостаточно пьян для обсуждения своей сексуальной жизни, и нащупывает верное щадящее направление. Проводник отводит в сторону беглый взгляд и снова тянется губами к бутылке. — Кхм, — он откашливается, в горле после просветительской лекции до сих пор немного першит, — ты уже доставлял посылки? Или это, ну, твой первый раз? — Такой масштабный – да, — признается Коннор. — В основном меня гоняли по мелочи. — Что изменилось? Малой выпивает. По большей части просто, чтобы отвадить Хэнка задавать подряд целую кипу вопросов. — По одному, лейтенант, помнишь? — Верно... — У тебя есть странные фетиши? Подлец, сама невинность, решает зайти с козырей и, судя по наливающемуся краской лицу Хэнка, у него это получается. Только Хэнк отнюдь не дурак – он уже начинает улавливать в вопросах Коннора некоторую похабную закономерность. И, конечно же, все сильнее замечает у собеседника возросшую экспрессивность – изогнутые брови, кривую улыбочку. Веселое наблюдение, если не замечать контекста. — Если навязчивое желание придушить такую любопытную носяру, как ты, считается фетишем, тогда да, — лукаво увиливает Андерсон. И даже без запивона! — Твоя любимая еда? — Я люблю все, у чего есть вкус, Хэнк, — он хихикает. Редкое зрелище. — Сладкий, соленый, кислый, острый, горький... считай, что я расставил их в порядке уменьшения. В Детройте у меня всегда была морская соль на столе, зимой – ягодные джемы, летом – мелкие зеленые яблоки... что, к слову, напомнило мне, что в последнее время на крышах города стали выращивать разные необычные фрукты. В этом году, например, я впервые попробовал мандарин, представляешь? Было довольно вкусно, — вдруг Коннор замолкает и, тяжело вздохнув, опускает плечи: — Хэнк, я скучаю по моим огромным запасам специй. Простота и открытость, с которой парень отвечает на все вопросы – а главное сама готовность постоянно на них отвечать! – заставляют Хэнка смутиться от того, что в свой черед он то и дело предпочитает отмолчаться в тряпочку. Ну, или в бутылочку. Но, справедливости ради, Андерсон не виноват, что Коннор спрашивает его о вещах сплошь дурацких. Он клятвенно обещает себе, что постарается не юлить, только если Коннор не начнет выпытывать у него совсем уж что-то невразумительное. Все же болтливости его собеседнику сегодня не занимать – на такие длинные предложения Коннор раскошеливается впервые. Ну, может не совсем впервые, но редко точно. Слабую ностальгическую печаль Коннора снимает как рукой, и на ее место восходит что-то более веселое и увесистое. Хэнк буквально видит то усилие, которое Коннору приходится приложить, чтобы не терять лица и оставаться сдержанным, как обычно; выдающая все его мысли улыбка так и норовит расцвести на его максимально сжатых губах: — Возвращаясь обратно к фильмам, знаешь какие-нибудь эротические? — Знаю, — как и обещает, мужчина принимает вызов, заглядывает в чужие глаза хищно, но все равно делает глоток, как бы говоря, что ничего конкретнее произносить не будет. — Может, у тебя есть любимый вид деятельности? Ну, кроме игры на моих нервах. Контрастность его безобидных вопросов с однотипными провокационными вопросами Коннора смотрится почти нелепо. — Я люблю решать логические задачи, — молодой человек продолжает отвечать как ни в чем не бывало. Теперь эта легкость, которой от него так и веет, сто процентно напоминает Хэнку нетрезвую. — Мы с отцом часто играли в шахматы, когда у него выдавалось свободное время. Иногда он составлял для меня судоку, а как-то раз обещал, что научит играть в го, но так и не получилось. Еще мой сосед по комнате постоянно втягивал меня поиграть в картишки. Это было забавно какое-то время, но потом я быстро научился различать их все по рубашкам, так что постоянно его обыгрывал. — Короче, ты любишь настолки, я понял, — кивает Андерсон сам себе. — И на раздевание с тобой играть не стоит. — А как часто ты желаешь меня раздеть? Два янтарных глаза томно поглядывают на него из-под полуприкрытых век, правый уголок губ вызывающе поднимается кверху. Хэнк напоминает себе – это провокация. Но он ведется. — Еще чуть-чуть и это я начну считать, что ты желаешь раздеть меня. Коннор, какого черта? Шаткое самообладание Коннора пребывает с ним недолго, и он вновь поддается своей внезапно проснувшейся экспрессивности: — Тебя интересуют такие скучные вещи! — брови молодого человека капризно опускаются к переносице. Он подминает губы и, как может с бутылкой в ладони, скрещивает на груди руки. — Я хотел немного тебя подтолкнуть. — К чему? К вопросу, какого размера твой член? — М-м, — его лицо преобретает краску серьезности, он хмурится, усиленно рассуждая о чем-то сложном, — я не мерял... Андерсон аж давится воздухом. — Слушай, Коннор, — Хэнк устало прикладывает пальцы к виску; скучные он вопросы задает, блин, — я иду своим чередом. Такой старик, как я, привык узнавать людей постепенно, понимаешь? Что нравится, что не нравится, кем работаешь, когда день рождения – вот это все. Я не знаю, как по-другому. Просвяти. Очевидно, что Коннору, фактически не умеющему выпивать, спустя полтора часа становится трудно держать себя в узде. Он тратит больше времени на рассуждения, и все мыслительные процессы отчетливо отпечатываются у него на лице. Сейчас он отводит то в верхний, то в нижний угол глаза, кусает губу, покачиваясь туда-сюда едва уловимо – мечется между вариантами ответа, вестимо?.. – а потом изрекает, растягивая слова: — Например, ты бы мог спросить то, на что в обычное время не хватает смелости. Все прочее ты можешь узнать в любой день. — И на что, по-твоему, мне не хватает смелости? — Спросить о моей семье. О моем воспитании. Чего-нибудь каверзное и неудобное. О моем отношении к вещам, о которых не принято говорить. О чем-то противозаконном. Или о том, как я отношусь к тебе. С каждым словом его голос понижается до настойчивого нахального шепота. О, Коннор все еще играется с ним, не отстает, даже после своего фатального разоблачения. Хэнку срочно нужно глотнуть, ибо всякий следующий пример забивает гвоздь в крышку его персонального гроба. — В общем, — голос юноши возвращается к прежней громкости, но звучит в разы медленнее, — я решил, что алкоголь тебя развеселит, и ты отпустишь погулять свое любопытство. Знаешь, — он задумчиво сминает свою штанину пальцами, — с ребятами из академии я привык играть в эту игру по-другому, но ты... ты не похож на них, к тебе нужен, этот... особый подход. Что-то умное подсказывает мне, что ты бы не смог играть, как они, и я бы не смог заставить тебя отвечать точно так же, так что... я решил пощадить твои чувства и позадавать что-нибудь бесполезное. То есть, мне, конечно, было интересно, что ты скажешь, но в первую очередь моей целью было тебя споить. Совсем не замечая, как опьянел сам, надо думать. — Хорошо, давай поиграем в твою провокационную игру "по-взрослому", — Хэнк сдается. Он, может, и тюфяк, когда дело доходит до социальных взаимодействий, но с подачи алкоголя, Коннор прав, на слабо берется. Что он, уступит в твердости духа каким-то недостудентам? Это даже звучит оскорбительно. — Не жалей меня. — Хорошо. Ты когда-нибудь глумился над трупами? Э... чего? — Нет. По спине Хэнка пробегается холодок. Резкая смена настроения, мягко говоря, его ошарашивает. Коннор невпопад теме вновь хихикает: — Стоило догадаться, ты ведь до сих пор их хоронишь... В смысле, даже давно сгнивших. Что вообще в похоронах может быть хотя бы отдаленно смешного? Андерсон списывает его реакцию на увеселительное воздействие спиртного. Очень хочет списать, по крайней мере. Значит, в накале жести ему нужно от парня не отставать, да? Можно попытаться следовать его методичке, а можно попробовать вспомнить былые деньки в полицейском департаменте: — Ты воровал? — Приходилось, — кается собеседник невозмутимо. — Идем по криминалу, да? В каком возрасте ты взял в руки нож? — В смысле, чтобы порезать хлеб?.. — с надеждой уточняет Хэнк. — В смысле, чтобы убить человека. Андерсон сглатывает ком, подступивший к горлу. Не самые его любимые воспоминания. — Мне было двадцать восемь, — он откашливается, запивает. — Так... что ты спер?.. — Оружие? Деньги? Пирожок из столовой? Много чего по необходимости. — Значит, не такой уж ты и достойный человек, каким хочешь казаться, а, — подстегивает Андерсон, пока имеет возможность. — Хэнк, я никогда не крал без нужды, — честности янтарных глаз позавидует даже пастор, — я всегда лишь следовал своим задачам. И думаю ты, как человек с кучей дисциплинарных выговоров и последующей самоличной отставкой, должен меня понимать. Мне нравится это в нас обоих – готовность следовать своей цели, не бросать стремлений. — Лет тридцать назад я бы тебя повязал, знаешь ли. — Знаю, — Коннор улыбается, — за это, пожалуй, и ценю. Но сегодня ты и сам в той же лодке. Полгода назад и я повязал бы тебя, если бы мне доверили отлов контрабандистов. Верно. Хэнк иногда забывает, что та самая академия, о которой Коннор постоянно щебечет, находится под управлением FEDRA. — Если бы, да кабы. Задавай уже свой вопрос, воришка. — Представь, что тебя укусили и нужно срочно отрубить конечность, чтобы выжить – укус куда ты бы предпочел? Хэнк вздыхает. Он уже скучает по невинным вопросам про порнофильмы. — Не знаю, в ухо? — он чувствует, как постепенно в нем накапливается раздражение. Тема ходячих полутрупов ему явно не интересна. — Ухо мне вроде пока не нужно. Но Коннор цокает и кривится так, будто только что съедает половину лимона: — Ух, плохой выбор. — Да с чего? — Укусы рядом с головой самые смертоносные. Там же мозг! — Ну прости, — огрызается Андерсон, — не вдавался в подробности протекания заражения. — О, Хэнк, тогда тебе просто необходимо знать, что ты должен всегда защищать свой рот: если ты вдруг проглотишь кровь или слюну зараженного, то, считай, приговоришь себя к быстрой гибели! — Да кто вообще так делает?! — О, это довольно просто, — поясняет малой с важным видом, — ты можешь не заметить, как тебе на губы попадут брызги крови, или на тебя чихнет кто-то больной, но еще не обратившийся. Или, как вариант, зараженный расцарапает или откусит тебе лицо. Чего только не бывает. И иногда, когда они кряхтят в сантиметрах от тебя, они тоже разбрасываются слюнями. Противно, да? Я знаю несколько несчастных случаев, когда солдаты не проходили тест на спорометре, не имея при этом ни одной раны или укуса. И нет, спор они не вдыхали тоже. — Долбануться, — Хэнк хочет запить, но с удивлением обнаруживает, что содержимое бутылки кончается. — Плюс одна фобия, получается. — Да, их слюна для нас ядовита. Мужчина отставляет пустую бутылку на стол и откидывается на спинку дивана в раздумьях, открывать ли следующую. — А сам-то, раз такой умный, куда бы предпочел получить зубами? — Точечно в мизинец левой руки. — Ага, — из уст Андерсона срывается вялый смешок, — еще линеечкой там предварительно глубину укуса померяй. — Никто же не говорил, что это должен быть реалистичный сценарий, — Коннор обиженно поджимает губы. — Я вообще-то не собираюсь быть укушенным. — Только жизнь о своих планах предупреди, — Хэнк до боли измотан этим разговором, чтобы выдавить из себя что-то, кроме ворчания. Видать, чуткая проницательность Коннора под тяжестью алкоголя дремлет, потому что, кажется, он этого состояния в Хэнке абсолютно не замечает. В противовес ему он задорен и даже весел, до скрипящих зубов и кулака, в который так и норовит собраться одна из ладоней Андерсона. Усугубляет ситуацию только то, что Коннор не видит никаких тормозов и продолжает мусолить болезненную для Хэнка тему: — Кого бы ты спас из лап щелкуна, если бы тебе пришлось выбирать между, скажем, — он задумчиво прикладывает палец к губам, — твоим любимым питомцем и незнакомым тебе человеком? Черт, да Коннор словно знает, как подстегнуть Хэнка еще больнее! Андерсон уже жалеет о той минуте, когда решает, что споить Коннора – это задумка веселая и интересная. Трезвый Коннор, Хэнк уверен, уже давно бы остановился... но этот идет вперед, как неисправный локомотив. Он ведь в курсе про Сумо, верно? В курсе, что того сгрызают те вонючие твари? Каким не эмпатийным надо быть, чтобы не понять настолько очевидную вещь – всю ту боль, что приходится пережить ему, Хэнку, в те далекие, давние годы, не захочется воскрешать никому. Тому Хэнку, молодому полицейскому с завышенным чувством долга, защитнику человеческих жизней, потерявшему в последствии несравнимо больше, чем он смог спасти, и в самом деле приходится пережить нечто схожее – травматичный выбор, разрывающий на части душу и сердце, и муки совести в ночи после его неотвратимого совершения. — Питомца, — черная тень скрывает его осунувшееся лицо. — Прошла пора, когда я выбрал бы человека. — Как жаль... — Коннор жмурит один глаз и рассеяно заглядывает внутрь горлышка. На дне его бутылки, похоже, еще что-то плещется. Это и есть подростковые игры в аналог "правды или действия"? Жестокие, отвратительные по своей сути, нагоняющие в грудь лишь тревогу и пускающие дрожь по телу. — Коннор, — Хэнку вдруг сложнее становится говорить, — такие вопросы для тебя... правда интересны? Ему уже давно очень хочется их прекратить. — Да, — отвечает парень невозмутимо. Он, видимо, и этот вопрос считает частью своей извращенной игры и практически игнорирует огромного, мать его, слона в тесной комнате. — Полезно знать, кто на что надеется и как поведет себя в стрессовой ситуации. Это многое о человеке говорит, особенно когда тебе надо на него положиться. Разве нет? — Наверное... — последние уверенность и хмельной энтузиазм, так и не успевший как следует разогнаться, из Андерсона улетучиваются. — Если бы тебе предоставилась возможность отомстить, что бы ты сделал с зараженным, что убил твоего сына? Коннор скачет по охрененно тонкому льду. Под его ногами предупредительно разъезжаются глубокие трещины, но Коннор не находит это поводом к дальнейшему отступлению. Глаза его горят нездоровым блеском; от их пристального внимания становится не комфортно психологически. Пьяное любопытство вытесняет собой всякое сострадание – трезвый рассудительный Коннор никогда не поднял бы на обсуждение столь неоднозначную тему. Но сделанного не воротишь. Похожий вопрос Хэнк и сам задает себе на протяжении последних трех лет. До недавнего времени не проходит и недели хотя бы без одной навязчивой мысли о том дне, об упущенных возможностях и вариантах иного выбора, о горьких сожалениях или желаний размозжить голову каждого бегуна на планете. Он точно знает нужный ответ, потому что тогда, три года назад, лишь не зависящее от него обстоятельство уберегает его (не)везучий зад от воплощения своего плана в реальность. Без этого обстоятельства, без уважения к последним словам Коула, он, скорее всего, полег бы прямо там, с ним, утонувший в своей бурлящей ярости и поглотившем его отчаянии. Ибо он не видел перед собой ничего, кроме красного марева, кроме убийц, которых он, обезумевший от своего горя, готовился мочить до потери сознания. Его жизнь не имела смысла – он бы предпочел умереть в компании, чем влачить дальнейшее существование в одиночестве. Длинные волосы скрывают потускневшие голубые глаза. В бесцветном шепоте рождаются шелестящие звуки, которые после складываются в сухие слова: — Я бы вырезал ему сердце, — Хэнку вырезают его первее, — я бы превращал его башку в фарш, пока у меня хватает силы. Я бы сжег его, — как сжег свою душу, — сжег, как и всех остальных ублюдков, попадись они мне под руку. Во рту собирается едкая горечь. Но нет, совершенно не алкогольная. — Хэнк? — высокий голос вырывает его из вереницы собственных рассуждений. — Я жду вопрос, если ты еще помнишь. Только сейчас он понимает, что, по видимому, молчит непозволительно долгое время. — Да, я... помню, — он понятия не имеет, что еще задавать. Сумбурные мысли едва ли собираются в единую кучку. Он устает, он дико от этого устает... — Ты бы, эм... хотел, чтобы твои родители были живы? Коннор задумывается на секунду, но все же отрицательно мотает головой. — Эти люди – никто. Я не знаю, кто они такие. — Так ты бы предпочел их убить? — Хэнк взрывается. — Как убить того, кто уже и так умер? — искренне не понимает дитя нового тысячелетия. — А ты, Хэнк? Ты бы смог застрелить ребенка? Что-то в Хэнке ломается, окончательно. — Так, хватит с тебя бухла на сегодня. Он грубо вырывает из рук Коннора почти пустую бутылку. Приходится успокоить нервы, чтобы не швырнуть ее куда-нибудь в стену. Оглядев проводника с задумчивым видом, Коннор вдруг расплывается в блаженной улыбке. — Не-е-ет, — тянет он, довольный какой-то мыслью, и сам собой начинает придвигаться к мужчине ближе, — конечно, ты бы так не поступил. Ты слишком хороший. Мой добрый, мягкосердечный Хэнк. Совсем не черствый, как ты говоришь: даже обо мне всегда беспокоишься, хотя я не требую... Высокий градус явно пудрит ему мозги, и Коннор позволяет себе обнять Хэнка. Неуклюже обнять, потому что, не рассчитав расстояния, он промахивается и утыкается носом ему в живот. Впрочем, это нисколько Коннора не останавливает, и он обвивает его талию своими загребущими ручками. — Прекрати, — Андерсону неуютно. Ему нужно подышать, нужно выйти на свежий воздух. — О, но я прав! Правда, ты всегда так мило смущаешься. Добряк, еще и скромник, к тому же, — Хэнк вырывается, Коннор сжимает его только отчаяннее. — Хоть ты и называешь сильным меня, а на деле сам до сих пор несешь внутри это что-то светлое... Ну, помнишь, как ты там говорил? Человечное... Я тебе соболезную. — Коннор, отцепись... — Хэнк пытается скинуть с себя его тушу. Но Коннор продолжает, его игнорируя: — Ты такой мощный телом, но совершенно беззащитный душой... Мой бедный лейтенант Андерсон! Ты мне нравишься, правда. Я бы... Не сдержавшись, от накопившегося стресса Хэнк на автомате ударяет его в лицо локтем. Коннор разжимает руки и, проскулив что-то, прижимает ладонь к правой стороне. Дыхание Хэнка тяжелое, сердце скачет как проклятое. Он не сразу осознает, что применяет грубую силу и, заметив парня, болезненно свернувшегося подле него, мигом трезвеет и неловко от него отстраняется. — Прости, я просто... мне нужно... — Андерсон не находит слов. — Я лучше... я пойду, поищу чего-то холодного. Он покидает гостиную с болью в сердце, страхом в груди и виной, навалившейся ему на плечи. Он блуждает по второму этажу дольше, чем ему следует, словно оттягивая момент следующей их встречи. Когда он, наконец, находит в себе силы спуститься вниз, когда утихомиривает свое нервное возбуждение, Коннор, растянувшийся на диване, уже успевает провалиться в глубокий сон. В темноте Хэнк не может разглядеть на его лице ни синяка, ни налитой шишки, а потому, не желая мальца тревожить, молча гасит разожженный огонь в камине и осторожно накрывает парня найденной в шкафу простыней.