Полгода полярной ночи

Забавно, но только под утро Коннор, обычно дотошный даже до незначительных мелочей, подмечает невероятную белизну кучи простынь, в которых он минувшим вечером с большим позором скрывается. Словно бы само время каким-то образом обходит их стороной, не оставляя ни проеденных молью дыр, ни отвратительных неприглядных разводов. Белье даже пахнет так, будто до того не ведает пыли, и тактильные ощущения от него, как после застоялого белья из прачечной – все довольно жесткое, пересушенное, но зато чистое. Почти как дома, проносится у Коннора в голове, морознее разве что – хотя, возможно, в этом вина не ткани, а окружающего ее холода осени. Дом... Интересно, как там сейчас отец?.. Незваная мысль приходит к нему спонтанно, почти столь же спонтанно, сколь и пространные рассуждения о шероховатости белоснежного одеяла. Непрошеная, она его удивляет, ибо уже давно Коннор ищет поводы забыться в отпущенных ему свободе и ярости и не скучать – ни по этому напыщенному предателю, молчуну, каких еще поискать, ни по трухлявым крышам, засеянным побегами винограда. Только вот, сколь сильно не старается он упиваться этими новыми ощущениями, не получается отчего-то, и точно узами, крепкими и незримыми, нечто держит его на привязи – да, не семья, быть может, но сам Детройт, большой, знакомый и чересчур ностальгический. Проходит месяц, другой, сезон сменяется следующим, но поводок колосса слабины не дает – дает точнее, но слишком медленно, тягуче слишком. Сколько еще томных вздохов придется подарить ему, ненасытному, сколько тайных взглядов обратить в его возможную сторону? Коннору хочется прогнать тоску по этому месту, ненавидеть всем сердцем хочется – его людей, его фасады картонные... – хочется, однако попытка каждая встречается с поражением. И в груди до сих пор что-то крохотное скребется, покалывает изредка, но как метко! Что пелена чувств даже застит глаза, и весь энтузиазм от дальнего путешествия со скоростью молнии улетучивается. А ведь довольно складно все идет по-началу, в те первые дни и особенно после недавних домыслов и рассуждений: с последнего раза, когда тяжелые вздохи о покинутом крове посещают его, проходит не один с лишним месяц! Не безосновательно Коннор убеждает себя, что перебарывает это капризное внутри еще летом, едва Хэнк и его общество на передний план выступают, едва тот, оттаяв от своей антарктической мерзлоты, крохотными шажочками позволяет к себе приблизиться, едва впервые крепко-крепко его обнимает... Но вот Коннор здесь, лежит, обернутый в кипу простынь, и с непрошеной ностальгией в подкорке его сознания до сих пор упивается своими навязчивыми наваждениями. Дурацкие спартанские интерьеры, наверняка это они напоминают ему о временах его унизительного, но якобы безопасного заточения! Об общажных комнатах, его персональных камерах, всегда рассчитанных исключительно на двух человек... Занятно, что Коннору по жизни попадаются лишь такие: одну он делит с отцом – в ту ветхозаветную, давнюю пору, когда его старик еще не успевает стать важной шишкой, – другую с Манфредом младшим, одним из основных источников его былых невезений. И воспоминания эти, что необычно, присыпаны чем-то сладким, они не вызывают рьяного отторжения: опьяненный их терпким вкусом, Коннор даже отречься готов от своих предыдущих мыслей об унижении. Ну, попробовать, если точнее... И, может быть, самую чуточку, он даже хочет вновь увидеть отца... а когда вернется обратно, домой, первым делом – да, вот так мягкотело, – решится узнать, как там Лео и жив ли еще капитан Аллен?.. Впрочем, возможно, это всего лишь простыни, самые чистые из всех, которые Коннор видит, и разум, и сердце подстать им – незамутненные кристаллически. Коннор вздыхает и натягивает краешек одеяла на лицо, позволяя остывшей без тепла его тела ткани остудить его разгоряченную кожу. Вместе с жаром он надеется прогнать и свое ностальгическое наваждение, и блаженно вытягивается во весь рост. Лениво он потягивается в постели, проминая опустившимися плечами матрас, упирается ногами в стенку купе и разрешает себе поваляться так еще какое-то время. Ситуация, в принципе, располагает – когда еще появится возможность понежиться в таких роскошных винтажных апартаментах? Это слова Хэнка, если что, про апартаменты... Но Коннор склонен доверять тому, что все вышеупомянутые факты в чуждом ему контексте уюта определенно имеют некоторое значение. Из практичного, ну... матрас здесь довольно мягкий, и сны в нем снятся не менее мягкие, безмятежные. Коннору редко снятся такие. Настолько яркие и насыщенные душевным светом, они оставляют приятное послевкусие, расслабляющее, и голова спросонья не болит так, будто и не спит вовсе. Ведь гораздо чаще его разум полнится от кошмаров – пережитков последних дней, смешавшихся между собой в большое тревожное целое. Невзначай увиденные останки животного, нападение очередного щелкуна, да даже встреча с недоброжелательным человеком – все в той или иной степени находит в его мире грез отражение, подчас кривое, злобное, ядовитое. А потом и переживания сердца накладывают свой след, вот и получается непойми что, уносящееся, правда, с рассветом в темный угол, из которого выползает. В памяти остается немногое, и то немногое, что заседает там, по-настоящему настораживает. Что же до этой нетипичной ботанической фантазии, маленького островка спокойствия посреди бушующего океана... Посмотрим, куда она приведет в итоге. Из окна на белую ткань проливается яркий свет; в его сиянии кипа белья кажется особенно свежей. Яркий свет... погодите-ка, яркий свет? Коннор приподнимается на локтях, чтобы взглянуть в окно, и действительно – на улице стоит день! Вторая вахта, Хэнк... Хэнк же ждет, когда Коннор его заменит! Бедняга там сидит, не смыкая глаз со вчерашнего вечера... Молодой человек уже порывается вскочить со своей постели, как вдруг в стороне от себя замечает некое шевеление. Шуршит незаправленная простыня; за секунду сбросивший всю сонливость взгляд следует в противоположную часть купе, туда, где располагается двуспальная кровать, вчера своевременно застолбленная Андерсоном; еще секунда легкого недоумения, и Коннор замечает своего расслабленного проводника, вальяжно раскидавшего руки на кровати по обе стороны. Значит, спит он... Это и радует, и смущает Коннора в равной степени. Просто странно, что Хэнк так спокойно решается отправиться на покой, когда за окном – предположительно не так далеко! – бродят гурьбой смертоносные инфицированные. Просто... Хэнк? Тот Хэнк, что из них двоих переживает о наступающей на пятки орде пуще какого-то там недосыпа? Впрочем, может быть, он решает, что металлические стены узких вагонов уберегут их от любопытных глаз? Может, зараженным будет невмоготу интереса ради пытаться проникнуть в довольно высоко расположенные для них помещения?.. Ведь если подумать, больные в той же степени не горят желанием заниматься бесполезными физическими нагрузками, в какой не горит заниматься ими старина Андерсон. Не столько потому, что тяжело, нет... просто зачем? Когда ничто вокруг не дает ни намека, ни повода. Костер потушен, громких звуков не издает никто, и даже кровоточащих ран на случай, если ходячие мертвяки реагируют на ее железный запах, ни у кого не имеется. На первый взгляд ситуация действительно опасности не предвещает. И Хэнк, вероятно предусмотрев все это, сейчас дрыхнет без задних ног: лежит на спине, посапывая, ногами в белье запутавшись, и явно наслаждается ощущениями. Коннор его понимает, он и сам балдеет и не горит желанием вылезать в эту холодную, промозглую реальность. Выходить навстречу колючему ветру... Бр-р. Молодой человек ударяет себя по щекам – хватит с собою нежничать, нужно снова стать заботливым Коннором и, пока проводник сладко дремлет, сварганить ему и себе чего-нибудь съестного снаружи. Может, только после того, как Коннор еще чуть-чуть поглядит на него... такого мягкого, милого и расслабленного. Сам Хэнк часом позже просыпается от костра. Терпкий дым проникает в купе через окно и щекочет мужчине ноздри. Проводник морщится и спросонья растирает глаза. Вот и утро, похоже. Его долгожданное утро... Погода сегодня холоднее обычного, но это даже плюс – заряд бодрости вне одеяла вливается сиюминутно. И все же не без лени и с некоторой неохотой покидает Хэнк шикарное двуспальное место, натягивает пальто на плечи и спускается навстречу обеду. Коннор как раз помешивает мясной бульон в чугунной кастрюльке; пахнет варево, как всегда, аппетитно. — Доброе утро, лейтенант. — Доброе, — Андерсон неторопливо потягивается, прежде чем приступить ворчать от обращения, которое режет ухо: — Опять ты, Коннор, за старое... — Хэнк, что поделать, если тебе идет? — пацан одаривает его одной из своих улыбок. Хэнк классифицирует ее как "кокетливую". — Тогда уж сразу прыгай на капитана, — бурчит он в бороду. Расставив перед собою чашки, Коннор начинает разливать по ним содержимое котелка. Хэнку он отвечает несколько деловито: — Может, я придерживаю эту опцию для себя. — Тогда как прикажешь потом тебя контролировать? — Хэнк берет миску супа из его рук и присаживается напротив. — У меня и сейчас-то это при моем "лейтенантском" статусе, скажем прямо, не особенно получается. — У тебя всегда будет власть надо мной, — полушепотом подмечает Коннор, не отрывая взгляд от тарелки. Он просто чувствует. — Да? — брови Хэнка взлетают вверх. — Я что-то не замечаю. Все он замечает, думает Коннор. Больше ерничает. Спустя два набитых доверху живота путешественники возобновляют дорогу. Кудрявая лента рельс уводит их сквозь леса, редкие островки деревьев, перемежающиеся раскидистыми полями. Дорога выдается спокойная и в каком-то смысле свободная: вокруг ни души, ни животных, ни зараженных. И совсем скоро она закончится, должна, по крайней мере, по предположениям Хэнка: рельсы выведут их к заброшенной станции, ну а дальше – как знать... – за станцией покажется какой-нибудь маленький городок. Или большой, что, впрочем, не так уж и важно. Важно то, что невзначай пришедшая в голову Андерсона идея, совсем новенькая, пусть и основанная на разговоре, произошедшем восемью неделями ранее, наконец-то встретит там свое воплощение. Спасибо обследованию вагонов и последующей находке внутри одного из них той самой вещицы. И именно Хэнк, уставший до кучи плестись по шпалам, радуется больше всех, когда на горизонте вырисовываются первые прямоугольные крыши – предвестники разношерстного калейдоскопа общественных зданий, инфраструктуры, так Хэнку необходимой. Но первым делом вокзал, ради своих хотелок вокзал посетить нужно. Череда деревьев сменяется чередой фонарных столбов; все чаще возле рельс на глаза попадаются простенькие бытовые постройки – маленькие перевалочные пункты, напоминающие сараи. Степенно, неторопливо природа уступает пространство пригороду, с его пролегающим неподалеку шоссе, с придорожными забегаловками, с домами, владельцам которых когда-то давно не посчастливилось проживать в таком шумном месте, и выцветшими билбордами бледно-зеленого цвета. А совсем скоро появляется и вокзал – небольшой отделанный светлым кирпичом домишко, вытянутый в длинную одноэтажную полосу. Кровля с его треугольной крыши скатывается вниз, а зеленые водосточные трубы отгибаются от карниза, но, несмотря на это, его неряшливый образ пробуждает в душе Хэнка восторг – депо приветствует посетителей со всем своим радушием, что имеет. И взбирается на перрон Хэнк с не меньшим воодушевлением; снисходительному Коннору только и остается, что плестись за ним следом и умиляться его активности. Парень со сто процентной уверенностью продолжает считать, что бойкости его проводнику прибавляет само путешествие по железнодорожным путям, его маленькая детская мечта, воплотившаяся вживую. Коннору ведь самому знакомо это теплое чувство – он только рад потворствовать чужой фантазии. В каком-то смысле и Хэнк потворствует его собственной – путешествует с ним, оберегает, открывает Коннору целый мир, когда никто другой не осмеливается. Ну и что, что не без его, Коннора, помощи... Теперь, когда они заходят так далеко, это уже дело десятое. Коннор доставит посылку и вернется в Детройт победителем, с Хэнком позади него и багажом приобретенного опыта, он уверен. Отцу придется признать, что его приемный сын гораздо способнее всех тех предыдущих посыльных, и, может быть – Коннору даже страшно об этом подумать, – может быть, отец добровольно предоставит ему свободу передвижения, а затем, как самый яркий завершающий штрих, размашистый, только такой, каким владеет Элайджа Камски, поделится с ним своими тайнами и секретами... Ведь и хочется, и не хочется выбивать их из него грубой силой. Теперь, когда первая злость внутри него остывает, Коннор часто ловит себя на сомнениях. Ведь, если вспомнить весь их предыдущий опыт общения, что Коннор сможет противопоставить ему, титану мысли в человеческом теле, фигуре, что белой пустотой своей подавляет в нем любое сопротивление? Может статься, много чего, на запале-то... вот только запал с каждым новым морозным днем испаряется. И если даже перед Камски он испытывает благоговейный трепет, как слишком набожный человек по обыкновению испытывает его перед своим создателем, то та женщина, Аманда – его учитель. Какая могущественная сила, еще могущественнее, чем у его отца, будет исходить от нее? Теперь, когда жар в груди, погребенный под меланхоличными вздохами о покинутом крове, угасает почти до минимума, Коннору кажется, что в сущности он мало чем сумеет противостоять ей. Да и не станет она прислушиваться к речам простого посыльного из Детройта... Возвращающиеся бумерангом мысли о доме уже порядком Коннора достают. Нельзя же так раскисать, в самом деле! В конце концов, не он ли не так давно бравировал перед Хэнком своей равнодушностью к воспоминаниям о родных людях? Силясь прогнать их, он энергично вскакивает на платформу и ищет глазами то, на что бы с легкостью мог переключиться. Или на кого бы – ну, скажем, на Хэнка. Ну, вот этот, первый попавшийся человек в списке, так удачно перетягивающий на себя метафорическое одеяло. Он большой и пространство в голове потому занимает в огромном количестве. Логично? Вроде более чем. Но тот, похоже, уже далеко от него убегает и лишает Коннора своей успокаивающей компании. И куда он только девается каждый раз, когда нужен так чисто физически?.. В своем беглом поиске молодой человек забредает в зал ожидания, уставленный рядами железных стульев, серых, испещренных узкими дырами. Хэнк на них, к сожалению, не сидит. Сверху – электронные пустые табло, оплетенные плющом и увенчанные молниеобразными трещинами; по правую сторону – нараспашку раскрытое окно регистрации; по углам – неработающие автоматы с кофе и снеками. А вот и Хэнк, стоит у одного такого и выбирает, чем бы из предложенного поживиться. Довольный, Коннор делает шаг навстречу, но впечатывается ногой в пожелтевший листок газеты. Мусор прилипает к его подошве, и парню требуется какое-то время, чтобы его стряхнуть. Мимолетом глазам открывается статья за две тысячи тринадцатый год – в основном только дата, ничего иного, конкретного. В голове пробегает мысль, что этот вокзал встречает свою погибель еще вначале сей непрекращающейся пандемии. И чемоданы эти, в спешке брошенные то тут, то там, как бы намекают, мягко и ненавязчиво, что дела в городе идут не очень. Что уж говорить о парадном входе, в панике забаррикадированном диваном из кожи – единственной роскошью на фоне металла, из которого все скамейки созданы... Оттого удивительнее, что ни один зараженный, кроме шатающейся где-то на горизонте орды, на пути путникам не встречается. Внимание Коннора привлекает вытянутая брошюрка, оставленная кем-то из пассажиров на краю сидения. Ей оказывается тонкий справочник, путеводитель по населенному пункту, как следует из названия. А населенный пункт... Детройт-Лейкс. Какая ирония. Не иначе как все дороги ведут в Детройт, и – насколько бы сильно не хотелось Коннору от него отвязаться, – этот город крепко сидит у него на шее. Что дальше? Выяснится, что следующим пунктом назначения станет еще что-нибудь, ему созвучное? Еще пару таких насмешек судьбы он не стерпит. Благо, в буклете напечатана карта – можно не исследовать район вслепую. А в окне кассира виднеется еще одна, огромная, на всю стену. Заинтересованный и в ней в той же степени, Коннор подходит ближе. Она – невероятно большая и охватывает, наверное, всю Америку; изображен на ней предполагаемый путь движения пассажирского поезда. Глаза Коннора округляются точно четвертаки: маршрут железного змея в точности соответствует опорным пунктам, связующим Детройт со столь удаленным от него Портлендом! А ведь точно, Коннор припоминает, что похожая карта висит в кабинете, где отец собирает своих людей на важные совещания... Вон Чикаго, колыбель всея путей, а вот и Саут-Бенд, Батл-Крик, Экхарт и много-много чего еще – Коннор знает лишь названия близлежащих. По спине его прокатывается холодок. Камски не был бы самим собой, если бы проигнорировал это место. Он влюблен в символизм, особенно тот, что позволяет его жеманным речам изливаться еще жеманнее. И если даже глаз Коннора зацепился за эту глушь, какова вероятность не встретить квартированных сюда солдат FEDRA? Ему не хочется рисковать и выяснять это на своей шкуре тоже не хочется. А ведь выбор такого стратегического положения опорных пунктов, если подумать, обосновывается вполне логично: зачем изобретать колесо, когда можно оккупировать уже составленный кем-то маршрут? Рабочий, проверенный, может только подсократить в паре мест... И посыльные едва ли запутаются, когда под ногами ориентир такой, нагляднее некуда. Идти по рельсам – это и дураку под силу. Жаль только, что Коннор даже не рассматривает этот вариант вчера, прежде чем добровольно сунуться в паучье логово. Но так обычно бывает всегда: насколько бы простым и гениальным ни казался ответ, становится очевидным он лишь по прошествии определенного времени, когда первые шишки уже набиты, а последние грабли еще не оттоптаны. Вдовесок к ставшей очевидной информации прибавляется и спокойствие, преследовавшее его и Хэнка на столь протяженном отрезке дороги – конечно, не встретишь тут никого, когда раз в определенный промежуток времени область стерилизуют едва ли не подчистую. От шока Коннор отмирает только тогда, когда слышит глухой удар – Хэнк пинает автомат со снеками, упрашивая его отдать ему испорченную вкусняшку. Черт. Нужно драпать из этого городишки как можно скорее. — О да, детка, — Хэнк, похоже, своего добивается. Шуршит пакет – предположительно, с чипсами. И чего только находит Хэнк в этом прогорклом мусоре? В горьком или, в лучшем случае, безвкусном привкусе... Коннор подходит к проводнику со спины и мягко кладет на плечо ладонь. — Хэнк, что-то мне расхотелось шагать по рельсам. Андерсон оборачивается на его голос с уголком желтой пачки в зубах и забавно раздирает пластиковый пакет на части, прежде чем освободить рот и пробубнить невнятное: — Что, надоело, что ли? Молодой человек кивает, отводят кофейные глаза в сторону. — Да, слишком просто. Нет той изюминки блуждания, которую ты так любишь. Это его любимая тактика – апеллировать к гордости своего оппонента. С Хэнком она часто работает. С Коннором, на самом деле, тоже. — Ладно, пойдем по старинке. Только заглянем кое-куда по дороге. — Зачем? — Коннор исступленно сводит брови. Андерсон сует картошку в рот, морщится – вкус ему явно не сильно нравится. — Увидишь. Коннор вздыхает. И надо было Хэнку эту гадость на язык класть?.. Хочется просто выкинуть ее на помойку. — Только пообещай мне, что если мы встретим кого-нибудь, мы сразу уйдем. — Само собой, ваше капитанское величество. Хэнк рассыпается в саркастическом реверансе и, не подумав, чем это может ему грозить, наклоняется так сильно, что содержимое пакета с чипсами пролетает мимо его коленей. Коннор вовремя прикусывает губу, чтобы не рассмеяться. Расстроенными глазами глядит Андерсон на развалившуюся у его ног еду, пока не замечает вдруг в руке пацана какую-то бумажонку. — Это что? — Это буклет, — Коннор спохватывается, отмирает и протягивает проводнику находку. — На его развороте карта. — О, зашибись, как раз то, что нужно. Он буквально выхватывает книжку из неготовых к такому рук – настолько его восторженность и снова вспыхнувший энтузиазм очевидны: — Так, посмотрим... — Хэнк облизывает губу, — не то, снова не то, не это... Коннор заинтриговано склоняет голову к своему плечу. — Хэнк? — Да погоди ты, — мужчина кажется всецело поглощенным изучением старой бумаги. Он перелистывает страницу за страницей, и вскоре центральный район предстает перед его глазами в более крупном масштабе. — Ага! Есть здесь все-таки кое-что интересное. — Хэнк, что интересное? — теперь и Коннору неймется в не меньшей степени. — Ну, — Хэнк улыбается ему своей хитрющей улыбкой, не частой гостьей на его пускай и саркастичном, но довольно честном лице, — ты не узнаешь этого, пока туда не заявишься. Возможно, с Хэнком можно забыть об окутавшей Детройт-Лейкс угрозе. Возможно, с Хэнком не так страшно пойти даже на край света. — Я всегда могу попытаться вызнать ответ грубой силой. В попытке вырвать клочок карты из чужих рук, Коннор совершает резкий бросок вперед, но Хэнк вовремя от него уворачивается и поднимает брошюру вверх, на недосягаемое для роста обнаглевшего пацана расстояние. — Мочь-то ты, безусловно, можешь, — о, Хэнк играется с ним, как с мальчишкой, — но вопрос в том, успешно ли? — Коннор подпрыгивает вверх, но Андерсон быстро отходит в сторону. — Знаешь ли, за мной огромное преимущество. Небольшой поединок их со стороны смахивает на танец. Хэнк лишен той же грации, но он ведет, шаг за шагом, левой, правой – еще немного и перейдет на бег. Рядом с ним, неуклонно преследуя его, Коннор забывает свои тревоги: шкодливое настроение передается ему, ибо все, о чем он может думать, это как бы повалить Хэнка с ног. Не столько жажда победы правит им, сколько эта заразительная веселость, живость, обычно не свойственная Андерсону, но в эти последние пару дней проступившая так явственно, так отчетливо, что не коснуться ее – считается преступлением. Коннор хочет схватить ее, точно бабочку, поймать в ладони и запечатлеть в памяти это хрупкое, нежное. И надрать Хэнку задницу, поборов его, впрочем, тоже. Не без этого. Вместе они выбегают за пределы заброшенного вокзала, пробегают от силы квартала два, а потом оба в той или иной степени выдыхаются. Запыхавшийся, Хэнк опирается на колени и объявляет тайм-аут, но Коннор, хоть и уставший тоже, только пользуется его беспомощностью и набрасывается на приятеля со спины. Под действием его веса и силы, с которой Коннор отталкивается от асфальта, они падают в сухую траву и прокатываются вперед еще какое-то время. В итоге Коннор оказывается сверху и легонько прижимает безвольные руки Хэнка к земле. Хэнк не то ворчит, не то смеется в бороду, но лежит без сил и не сопротивляется. Объективно, он не считает Коннора источником смертельной опасности, чтобы дергаться лишний раз, и вместо того предпочитает расслабиться. Андерсон тяжело дышит ртом, его грудь вздымается вверх как бешеная, но уголки его глаз прорезают морщинки, какие могут появиться лишь от улыбки. Коннор победно вырывает карту из его неподвижных пальцев, прежде чем дать слабину и чуть не повалиться на Хэнка следом. В последний момент он вспоминает, что должен держать лицо, и усилием воли заставляет себя встать и выпрямиться в полный рост – как бы подчеркивая свои достоинство и победу. — Я выиграл, — говорит он, стараясь возвратить дыхание в норму. — Уверен?.. — голос Хэнка звучит хрипло. — Потому что я, по-моему, тоже. Голова Андерсона запрокидывается к небу, и он закрывает глаза, как бы выходя из дальнейшего разговора. Но Коннор отпускать его не намерен: — То есть как? — А ты... ух... оглянись. Вначале Коннор не понимает, но потом до него доходит – они ведь наверняка убегают с вокзала не в случайно выбранном направлении. Случайно Хэнк бы мог побежать вперед, случайно мог бы постараться запутать преследователя в поворотах между домами, но вместо этого Хэнк бежит до широкой улицы и только после того решает никуда не сворачивать. Неизвестно, добегает ли он до места своего назначения, но Хэнк точно выполняет поставленную задачу – заставляет Коннора вылезти из своей скорлупы и проникнуть на ту территорию, на которую проникать нежелательно. — Хэнк, ты... — у Коннора не хватает сил, чтобы ругаться. Он выдыхает шумно, со смешком, напоминающим истерический, и, побежденный, присаживается подле проводника на траву. Рука с картой лежит на его подогнутом к груди колене – не похоже, что он сжимает ее крепко. — Гениален? Я в курсе, — отдышавшись, Андерсон отталкивается от земли и садится примерно в такую же позу. Сыграть на его достоинстве – это умно, в самом деле. И теперь, когда выясняется, что в Детройт-Лейкс безопасно, по крайней мере на данном отрезке маршрута, у Коннора больше нет причин отступать – по крайней мере для Хэнка достаточно вразумительных. — Далеко нам еще? — он смиренно глядит вдаль. Горизонт чист. — Не знаю. Не сильно. Интересно, куда его Хэнк ведет? Не в очередную ловушку же, не к старому приятелю закадычному? Мысли глупые, но внушительные. Коннор и рад бы отвязаться от них, да прошлый опыт больно аукается. Нет, он доверяет Хэнку, просто... неладное ощущение какое-то, в дрожь бросает. И чем дольше Коннора маринуют, тем сильнее сам он накручивает себя. Но вот Хэнк поднимается, подает ему свою большую ладонь; Коннор до сих пор робеет сжимать ее, боится, что отек не исчез, присутствует. Вместо того он обхватывает Хэнку запястье – чисто на всякий случай... – и рывком вскакивает с земли. Затем приятели идут еще столько же, сколько пробегают до этого, прежде чем Андерсон замечает трехцветный столб, перемежающийся красным, белым и синим. — Вот и пришли, наконец-то. У Коннора перехватывает дыхание – от предвкушения, от затаенного страха подтвердить свои опасения. Но он стоит, недвижимый, и только ждет от Андерсона отмашки. А Хэнк спокойно отпирает входную дверь, срывает плющ, ее заковавший, и, чихнув от поднявшегося облака пыли, проходит в глубины неизвестного Коннору помещения. — Ну, чего стоишь-то? — Андерсон все же зовет его. Делать нечего, Коннор идет. Он переступает порог словно осторожное лесное животное. Под подошвой что-то хрустит – мусор, надо думать, – но, беспокойный, парень не опускает своей головы: перво-наперво его поражает обилие зеркал на одной из боковых стенок. Часть из них треснута, но другая вполне жива, лишь замутнена от грязи и пыли, но в целом-то... А напротив них, зеркал этих, стоят гигантские кресла, обитые темной кожей, слишком одинокие, даже тумбочки рядом не имеется. — Это... — Это барбершоп, детка! Ну, помнишь, я тебе рассказывал, — да, что-то такое Коннор припоминает. Это место, в котором мужчинам навязывают свое мнение о стрижках. Коннор, по крайней мере ровно так его слова и запоминает. Непонятно довольный, Хэнк продолжает: — Я не был уверен, что найду его в мелком городе, но нам повезло! Тут, конечно, уборка не помешала бы... Придирчивый взгляд Андерсона цепляется за гору кресел, сваленных в углу, и разбросанные то тут, то там бутылки, банки, тюбики и баллончики, смятые, вскрытые и подтекшие. В воздухе висит застоялый запах краски и пыли, серыми хлопьями оседает она на каждую горизонтальную поверхность в помещении. Та же мебель, что еще пригодна для использования, давно себя изживает: кожа облупливается и слезает, деревянные вставки трещат, настенные панели частично отваливаются. Не обходится и без следов сырости – сквозь разбитые окна в барбершоп, видно, проникают и дождь, и снег, – и материал, которым устлан пол, в большинстве видимых мест вздувается. И у здания, судя по всему, протекает крыша, потому что потолок, не менее облупленный, чем вся мебель, венчает огромное пятно зелено-оранжевого цвета. Но Андерсон не теряет надежды: уверенными шагами проходит он к стене с зеркалами; прямо под отражающими поверхностями, под каждой из них, располагается стол с парикмахерскими принадлежностями. Хэнк обшаривает его выдвижные ящики и находит небрежно скомканный пеньюар, не совсем чистый, правда – в углу видны потемневшие пятна крови. Может, в служебном туалете он даже отыщет мыло... — Хэнк, зачем мы здесь? Коннор недоверчиво осматривает помещение. Он так и стоит недалеко от порога и сжимает лямки рюкзака замерзшими пальцами. Не то чтобы молодой человек горит желанием выслушивать претензии к своей прическе, тем более что Хэнк волен изъявить их в любой момент, не обязательно для этого искать подходящее место. — А разве это не очевидно? — проводник тоже не горит желанием вдаваться в и без того понятные всем подробности. Но Коннору или правда не очевидно, или он желает услышать их вслух, от Хэнка. Тот вздыхает и немного серьезнеет: — Слушай, там, на краю, — он явно вспоминает о небоскребе, — у меня вся жизнь перед глазами пролетела. Я вспомнил много вещей и... ну, не хорошо было не поблагодарить тебя за мое спасение. Ты делаешь для меня больше, чем я прошу, я не хочу чувствовать себя должным... — Но, Хэнк, ты мне ничего не должен. — Я знаю, просто, — он запинается, посчитав, что его тон звучит слишком резко, — просто помолчи и дай мне закончить. Это нелегко, ясно? Ты так открыт со мной, но все равно мне кажется, что я ничего о тебе не знаю. И я бы очень хотел исправить это, поверь! Я только должен найти силы, чтобы начать. Я долго думал, что я мог бы для тебя сделать, и, как я уже сказал, я вдруг вспомнил, что обещал сводить тебя, ну, сюда, — Хэнк огибает глазами периметр помещения. — Тогда я не планировал действительно этого делать, потому и забыл, наверное... Но недавние обстоятельства в очередной раз напомнили мне, что жизнь скоротечна. Может случиться так, что это будет последний раз, когда я смогу показать тебе что-либо. Я вдруг понял, что не хочу упускать этот шанс, Коннор. И если завтра мы оба погибнем, я хотя бы умру с мыслью, что сделал все, что было в моих силах. И, ну... — Хэнк отводит глаза в сторону, — я нашел в вагоне поезда кое-что. И мне было бы проще показать это тебе, если бы ты уже сел в любое чертово кресло. Видно, что ему до сих пор нелегко даются сердечные откровения. Коннор улыбается, желая его поддержать, и садится туда, где чище: — Так бы и сказал сразу. — И испортил тебе весь сюрприз? — Андерсон разрешает себе ухмыльнуться и застегивает пеньюар у Коннора на шее. — А это еще зачем?.. — Коннор недоверчиво косится на монотонную накидку, прежде чем изучить непривычный внешний вид в зеркале. — Для аутентичности. Покончив свою возню, Хэнк отправляется на разведку, а когда возвращается, в руках уже несет нераспакованное цветочное мыло, блюдце с водой и некую маленькую коробочку. Он останавливается у Коннора за спиной и складывает все предметы на ближайшую столешницу. Все, кроме прямоугольной коробки. Коннор неотрывно наблюдает за его отражением: Андерсон мнется, не решаясь продолжить начатое. Боже, в последний раз он чувствовал себя так взволнованно, когда делал предложение давно почившей жене! Его глаза блуждают туда-сюда, а пальцы вырисовывают на пластмассовой поверхности незатейливые узоры. Вроде бы ничего сложного, просто открываешь крышку и все – и даже на колене стоять не нужно! – но Хэнк стрессует и неуверенно поджимает губы. Что случилось? Куда подевался весь энтузиазм от его затеи? Обдумывать-то всегда, конечно, проще, чем действовать... Только бы не бросить взгляд в сторону зеркала, только бы не увидеть смотрящие на него кофейные глаза, ни их возможного мягкого снисхождения, ни их вероятной жестокой насмешливости. — В общем, — пальцы Хэнка, вздрогнув в последний раз, замирают, — вот она, моя благодарность, — и отпирают примитивный защитный механизм. — Спасибо, что спас тогда мою шкуру. И спасибо, что отклонился от курса, чтобы пуститься вслед за моей нелепой мечтой юности. Взору Коннора является скромный набор для бритья, с вязанкой сменных и к тому же не распакованных лезвий. Т-образный станок с закрытым гребнем, когда Хэнк достает его, отливает благородным серебром; маленький и компактный, на вид он идеально лежит в руке. На долю секунды – Коннор не берется уверенно утверждать... – у него натурально перехватывает дыхание. Первая мысль, которая посещает каштановую макушку – неужели это та самая вещь, в которой он души не чает?.. Молодой человек горюет о потерянной бритве с тех самых пор, как, собственно, ее теряет. Только к ней он привязан, только она из всех других утонувших пожитков вызывает в груди нечто похожее на скорбь и сожаление. Ее утрата кажется невосполнимой – ведь так сложно отыскать хотя бы одно лезвие без разноцветных разводов, хотя бы один станок, не покрытый следами своего разложения! – но вот новый наборчик здесь, красивый, с расписной деревянной ручкой, осязаемый. Вторая мысль, не менее радостная, чем первая – это то, что можно позабыть о неудобном бритье ножами. Сколько Коннор мучается по утрам, сколько мелких ран на своем лице оставляет... Сам собой парень тянется к произведению бритвенного искусства, но накинутый поверх пеньюар предательски сковывает его движения. — Я знаю, что мог отдать его сразу, едва нашел, — неуверенная речь Хэнка напоминает Коннору оправдание, — но подумал, что так будет прикольнее. Не знаю. Не одному ж тебе с медалями запариваться. — Хэнк, это замечательный подарок, — лицо молодого человека сияет от удовольствия. Даже если бы он хотел слукавить, чтобы поддержать друга, он бы не смог, потому что восторг от такого дорогого сердцу и практичного жеста у него настоящий. — Ну же, скорее опробуй его! Проводник кивает. И вновь, как тогда, пальцы Хэнка проходятся по его щеке. Мыльные, смоченные, они разминают, подготавливают его кожу: от скул до подбородка, от основания челюсти до кадыка. Коннор прикрывает глаза в блаженстве и, расслабленный и умиротворенный, ложится спиной на кресло. Массаж едва не вгоняет его в безмятежную дрему, но ощущение холодного металла на лице вмиг приводит его в чувство. Он разлепляет вздрогнувшие ресницы и в отражении зеркала замечает усердную работу человека напротив – тот так собран, что сойти может за настоящего профессионала. Впрочем, Коннор ни одного не видел... Но не нужно быть особым ценителем, чтобы осознать всю бережность, с которой Хэнк воркует над ним, и как плавно, как нежно его в сущности до сих пор деревянные руки движутся вдоль его приподнятого подбородка. Нет нужды разбираться в тонкостях, когда и без того ясно, что Хэнк настолько аккуратен, насколько это вообще возможно. Да и то, что Андерсон, такой здоровяк, робеет перед ним, как мальчишка с пунцовым лицом, придает Коннору дополнительной уверенности. Он полностью отдается моменту и с наслаждением ловит каждое даже нечаянное прикосновение. Хэнк заканчивает совсем скоро – или это время бежит стремительно... – и отстраняется от пацана с чувством выполненной работы. Смущение уже отпускает его, и ушам возвращается привычный бронзовый цвет. О, Коннор успевает оценить ту невероятную мягкость, с которой бритва проходится по его щекам. Может, это, конечно, после опасного бритья, с непривычки... Ощущения, так или иначе, восхитительные. Коннор и подумать не мог, что Андерсон преподнесет ему такое сокровище. Он-то думал, что Хэнк начнет бузить на его прическу... Но, раз уж они все равно здесь, с волосами тоже можно кое-что сделать. В общем, Коннор просит Хэнка его подстричь. В последний раз процедура эта идет криво – в частности потому, что в закатной темени ножом у лица орудовать непривычно... Зато здесь ножниц и всевозможных гребешков в достатке, можно даже умыкнуть парочку, так что почему бы и нет? И Хэнк того же мнения – хотя бы сможет использовать пеньюар по своему прямому назначению. Андерсон соглашается, не ходя вокруг да около, и еще через какое-то время ровняет Коннору челку приблизительно аккуратно. Теперь она хотя бы не скошена на одну сторону – и на том спасибо, – а более мелкие недочеты вряд ли кто-нибудь когда-нибудь соберется рассматривать. Вот бы и Хэнка заодно подстричь, жаль только, что он постоянно отказывает. Посвежевший, Коннор начинает походить на себя прежнего. Педантичность еще не совсем возвращается к нему, но укороченная стрижка уже прибавляет ему благородности. Небольшой нажитый за время путешествия загар, правда, лишает его львиной доли былой аристократичности – но Хэнку так нравится даже больше. Каштановые клочки волос опадают на закрытые плечи, и Хэнк сдувает их, чтобы так по-юношески проследить за их забавным падением. — Готово. Свеж, как огурчик. Желая выбраться поскорее, Коннор то и дело ерзает в своем кресле. Едва Хэнк стягивает с него накидку, парень подходит к зеркалу и с упоением во всех подробностях рассматривает получившуюся картину. Он так доволен всем, что натурально светится изнутри. — Хэнк, спасибо. Андерсон опускает глаза, смущенный его похвалой, и хмыкает себе в бороду. — Да я же ничего такого не сделал. — Ты сделал даже больше, чем я мог когда-либо ожидать. Я сохраню станок, — он любовно берет укомплектованную коробочку в руки, потом добавляет, весело улыбнувшись: — В следующий раз постараюсь не утопить. — Уж постарайся, — Хэнк посмеивается едва слышно, обстановка медленно разряжается.