Мурена

      Вилли, покачивая пером на берете, рапортовал со скоростью печатной машинки в опытных руках:       — Было выплачено в качестве увольнительного армейского пособия — двести сорок тысяч и сто двадцать пять золотых, выделено на помощь с переездом и на лечение армейских инвалидов — семьдесят восемь тысяч и двадцать три с половиной золотых, на постройку и ремонт удобств и казарм — пятьдесят тысяч и двести золотых, на покупку…       Леон, подперев голову рукой, слушал его внимательно, но с ощущением тревожности в районе желудка — вино здесь было поганое, а кофе, которого он захотел сегодня утром, проснувшись в постели помятым и будто измочаленным неизвестной силой, не имелось вовсе. Хуже того, он помнил, как приставал — позорно предлагал себя Мурене, и тот вроде как почти согласился. К счастью для девственного герцогского зада, ничего серьезного для него не последовало.       — Ателье уже готово к работе, — сказал Вилли, оканчивая тираду вздохом, — но придется повременить, пока Веста не оправится.       — Это уж точно, — проговорил Леон, вспоминая утреннюю встречу со слугами, которым он дал обещание поручить заботу о будущей жене тому, кого, как они выразились, «не жалко». — И это надолго, как я понял, потому вот тебе еще одно задание — обойди все магические лавки и зарегистрируй… мм… запиши в свою книжечку, то есть, всех, кто занимается платными магическими услугами. Задокументируй, и составь указ о том, что все маги на моих землях считаются правомочными и… Как же выразиться… Разрешенными. И обязаны платить налог в казну в размере тридцати процентов от дохода ежемесячно, а за незарегистрированную деятельность назначь штраф. Любой подходящий. И то же самое со шлюхами.       Вилли выпучил круглые глазки:       — Прощу прощения?       — Шлюхи были, есть и будут вне зависимости от нашего мнения. Так лучше же иметь с этого доход, согласись? Составь коммерческое предложение… — Леон замялся, соображая, как выразиться понятнее. — В общем, составь список требований для владельцев борделей — постоянный медосмотр работниц, санитарные условия, то есть соблюдение чистоты, нормирование рабочего дня…       Кивая, Вилли строчил в своей книжечке все новые и новые пункты, загораясь идеей — организаторская роль ему определенно нравилась. Видимо, при дворе у папеньки его способности оставались не у дел, тяжела была доля титулованного отпрыска — бесконечные приемы, поездки, обеды, охота. За устройство нововведений он взялся рьяно и у него получалось ладно, чему Леон радовался, ведь сам он, родив идею, часто не мог воплотить ее в жизнь, поскольку терял интерес в процессе. Прокрастинация была его бичом.       На второй день нововведений, как только указ, подписанный герцогом, ушел в народ, мнение масс разделилось: простые горожане были рады, так как теперь можно было без боязни ходить в публичные дома и к колдунам, — хотя и тут вышло разделение, мужчины были за шлюх и против колдунов, женщины же, наоборот, против шлюх и за колдунов, — а вот патрульные из стражи, обходящие город с утра и вечером, такой радости не высказывали. Дохода их лишили немаленького.       — Лучше вам без охраны пока не появляться на людях, — посоветовал Вилли. — Не всем ваши преобразования по вкусу.       Леон больше опасался гнева святого отца — церковь могла объявить герцога растлителем нравственности, и он готов был немного притормозить свои реформы, однако святой отец оказался святее, чем он мог помыслить, согласившись проводить исповеди для работниц борделей за щедрые пожертвования храму от лица герцога.       — Главное, дитя, не то, что ты грешишь, — напутствовал Брундо, собираясь к себе, прихватив из погребка несколько бочонков вина. — Главное то, что ты в грехах раскаиваешься. Девицы могут приходить по субботам и понедельникам, падшие женщины заслуживают двойного прощения, ибо невинны в душе и глупы, как дети.       В армии пока шло тоже сравнительно неплохо: ветеранов и инвалидов отправили на покой, новичков взяли даже тех, кто прежде укрывался от службы — теперь на жалование можно было жить лучше, чем на покосе и сборе урожая, и помимо этого еще был шанс дослужиться до чина и получить в пользование кусок земли.       За эти дни, перед открытием ярмарки, Леон успел успокоиться — Его Величество прислало гонца в ответ на весть о том, что Веста захворала, с пожеланиями выздоровления и с лучшим придворным лекарем, с которым лекарь местный сначала повздорил из-за расхождения взглядов в лечении, а потом они, намазав больную мазью на основе коровьего навоза, что должна была смягчать кожу, отправились в кабак. Тогда же Леон, услышав разговор тетушек, окучивающих больную день и ночь, узнал, что маменька ее померла от странной болезни, от которой проваливается нос. Якобы вызванной колдовством. Леон, хмыкнув, не стал просвещать их насчет сифилиса.       — Ох, убей же меня! — простонала Веста, когда он зашел ее проведать. Лежала она на кровати, завернутая в одеяла, в сорочке под горло и чепчике. По щекам и ладоням расползались коричневые пятна. — Как хорошо, что папа занят, а твои родственники этого не видят! Сказали бы, что за невесту ты выбрал… Пчхи! Ты же помнишь свою маменьку? Она бы точно сказала, если б не скончалась, что я не смогу выносить наследника!       Леон издал трудноопределимый звук, который можно было трактовать как сочувствие, и запоминая, что родительница герцога померла, как, видимо, и родитель. О своих родителях он почти не вспоминал — слишком редко они общались. Мать могла позвонить и пригласить на барбекю на выходные, но Леон знал всегда, что это делалось из вежливости, потому придумывал повод не ехать. Поэтому он так легко ассимилировался здесь, поскольку ничего его там, в родной почве, не держало, корни он пустить не успел на глубину, когда его вынули и пересадили в другой грунт. Под другое солнце, но это было не важно.       — Завтра пойду на ярмарку и куплю… помощника, — сказал Леон, не в силах произнести «раб». — Он сможет провожать тебя в часовню, как настаивает отец Брундо.       — Да, следует помолиться Нанайе и попросить скорейшего исцеления, — Веста, приложив ладонь ко лбу, всхлипнула. — Ты, наверное, уже и передумал жениться. Я такая страшна-а-ая!       Прежде чем его отпустили, Леону пришлось выслушать полный возмущения злой судьбой монолог, в конце которого Веста снова всхлипнула и наконец уснула. И хотя шута Леон избегал все это время, тот настиг его у лестницы, появляясь из темной ниши с гобеленом. — Отчего же принц невесел, Рыжу голову повесил? Под глазами сини тени, В чреслах томной много лени? Неужель забылось сено, Где не прочь он был, наверно, Получить в тот вечер порку, А затем и пальчик в норку?       — Похабщина! — воскликнул Леон, злясь на себя — уши начинали гореть.       — Так как иначе, вы же существо нежное, не с ходу же вам вставлять, — проговорил Мурена, двигаясь рядом шаг в шаг так плавно, что не звенели и бубенцы на воротнике. — Возьмете меня на ярмарку?       — Тебе зачем?       — Так все там будут! Даже прислуга у вас нынче отпросилась, кроме самых дремучих: там факиры, заклинатели змей, бородатые женщины, сладости. Вы любите сладкое? — Мурена, очутившись на ступеньку ниже, преградил путь, а когда Леон шагнул в сторону, оттеснил его к перилам.       — Ты что делаешь? — Леон глянул с опаской вниз, в зал, где могли быть слуги. — А если нас увидят?       — Непременно, Ваше Превосходительство! Я слышу, как гремит поднос с едой — вашей невесте несут цикорий с молоком. Так что вы думаете, возьмете меня?       Неподалеку в самом деле звякнуло, и Леон сказал:       — Возьму!       От близости гибкого тела бросало в жар, и гореть начинали и скулы. Шут, ухмыльнувшись, отступил, а затем сбежал вниз, перескакивая через две ступени.       Леон ходил в цирк. Давно-давно, в детстве, и ему это посещение запомнилось одной смазанной пестрой картиной, пропитанной ароматом сладкой ваты и попкорна. Он был маленьким и сидел на коленях у тети, и это был самый чудесный вечер в его жизни. Повсюду щедрыми мазками накладывалось на холст волшебство с конфетками в жестяной баночке, с сосиской в теплой булке с горчичным соусом, с акробатами под куполом шатра и пуделями, танцующими на задних лапах. Но это все показалось Леону неумелым оттиском с настоящего полотна, когда он, одетый в красно-коричневый, смелый для его прежнего образа, но удивительно уместный для нового, костюм, выбрался из остановившегося у вереницы передвижных домиков экипажа. Из ближайшего к нему такого домика выпрыгнула девица в наряде из перьев и пробежала мимо, завязывая на ходу шнурки на лифе. Леон вдохнул глубоко — пахло жареным мясом, луком, карамелью и жженым сахаром, яблоками, сеном, лошадьми и дымом. Внутри, под ребрами, шевельнулось что-то, что потянулось туда, к шатрам, к смеху, визгам и флейте.       — Ваше Превосходительство? — прогнусавил Вилли, поправляя накрахмаленный воротничок. — Так мы идем?       — Разумеется, — очнувшись, сказал Леон. — Работорговцы, я слышал, в самом конце?       — Прямо за лавками некромагов, — сказал Мурена, и Леон понял, зачем он так хотел попасть сюда. Наверное, надеялся встретить кого-то из своих сородичей.       Как он и предполагал, герцог шел, вертя головой по сторонам и едва не открыв рот от восторга. Его все удивляло: танцовщицы, сгибающиеся пополам и выворачивающие суставы; балансирующие на шарах карлики, играющий на флейте старикан, висящий в воздухе у костра; надувающая цветные мыльные пузыри, размером превосходящие колесо от кареты, дама, которая занимала место рядом с торговцами сладостями; снующие в толпе дети с собаками, их хохочущие родители и полуголые леди в сверкающих нарядах, сшитых будто из драконьей чешуи; акробаты в трико, раскачивающиеся на трапециях, и факиры, глотающие огонь. Вилли, впрочем, глаза пучил не меньше и даже забыл про монокль, который должен был придавать ему солидности. Мурену эта мешанина из карликов, мечеглотателей и предсказателей, засевших в палатках между большими шатрами, не удивляла, и он даже немного позавидовал герцогу и его спутнику.       Лойд, навосхищавшись вслух, купил сахарных зверей на палочке и вручил всем по одному, а Вилли еще и пакет печеных яблок в карамели, для Весты. У разложившего свой товар — зелья, молотые кости, кровь редких существ в колбах, кладбищенские травы, сушеные части тел и прочее — на траве у чьей-то палатки торговца, Мурена отстал от спутников и прошелся за спинами хихикающих девиц.       — Смотри-ка, это правда оно!       — Не может быть!       — Да точно оно, гляди…       Девицы смотрели на засушенный мужской орган, хихикали и мялись, опасаясь уточнить, для каких целей приобретаются такие вещи. Раскуривающий набитую травами палочку торговец перевел с них взгляд на Мурену, хмыкнул и кивнул на место рядом с собой на расстеленном драном одеяле. Мурена, опустившись, взял протянутую палочку, зажал губами и втянул в себя дым. Такие штуки были в обиходе там, где он родился, и он уже забыл, что может случиться, если дышать дымом из этих трав. Окружающие его люди тут же начали слипаться в один гудящий яркий ком, звуки отошли назад, точно в уши забился песок, а вот лицо торговца, покрытое оспинками, проступило четче.       — Давно ты тут? — спросил тот, наблюдая, как он откидывается на спину и выдыхает плотное синеватое облако.       — Если ты о наших землях, то их я почти забыл, — медленно проговорил Мурена, качаясь на волнах предобморочного экстаза. — А ты?       — Бываю раз в несколько лет, когда проезжаем у побережья. Задавай свой вопрос.       Некромаг был явно практикующий — читал его, не перелистывая страниц, и Мурена ощущал это, точно тонкие, птичьи пальцы перебирали внутренности.       — Скажи мне, кто может вселиться в тело человека, кроме злого духа? Мертвец может?       — Вполне, — торговец зыркнул исподлобья на девиц, и те убежали, держась за руки, к лавке с сухофруктами. — Его ты видишь сразу: он озлоблен на всех живущих, скуп и хитер. Злой дух тороплив — он не ведает, сколько времени ему отпущено властвовать человеком и стремится упиваться наслаждениями. Он блудлив, жаден, капризен и мстителен. — Вновь повернулся к Мурене и уточнил: — Но ты думаешь, что это все не то, верно?       — Не подходит, — произнес тот. Звезды качались вместе с ним. — Что еще может быть?       — Иногда Нанайя слышит мольбы иномирцев — она жалеет неприкаянные души и меняет местами с жителями нашего мира, которые гибнут. Если человек другого мира не хотел умирать, она дает ему шанс на вторую жизнь в этом — и в другом теле. Тогда человек, переживший отделение души и подселение новой, меняется для всех окружающих. Это тебе подходит?       — Это — да.       Звезды качнулись еще раз, и Мурена, сунув в карман торговца несколько золотых, поднялся. Как он и думал — герцог не изменился. Вместо него был другой человек, но это огорчало и радовало одновременно, ведь в ответ на его последнее письмо Его Величество предупредил, что возможно ситуация потребует кардинальных мер. И это ему совсем не нравилось — тот, кто занял тело герцога, начинал его привлекать не только с точки зрения крепкой задницы, особенно когда стало ясно, что двойного смысла в действиях Лойда нет. Интересно, как его зовут по-настоящему?       — Как жутко! — воскликнул Вилли, хватаясь за локоть Леона и озираясь. — О, Богиня!       Они шли вдоль рядов с водруженными на помосты клетками, в которых помещались не только обычные люди в цепях, — чаще это были девушки — но и человекоподобные существа имелись в достаточных количествах. На них, на вытянутые конечности, торчащие клыки и различные оттенки кожи, непривычные глазу, Леон и сам смотрел с ужасом. От лязганья железа об железо, от истеричного хохота и шума вставали волоски на руках. Страшнее было то, что рабство здесь было нормой, и Леон ничего не мог поделать.       — Что ищете, уважаемые? — спросил, вырастая перед ним, усач в высокой шляпе. — Игрушку для утех? Рабочую лошадку?       — Нам бы… — Леон облизнул сухие губы вспоминая напутствие Шу. — Самого злого раба. — Вилли повис на его локте тряпицей, наверное, представляя, что им предложат, а Леон добавил: — Мне сказали, что они самые работящие.       — Это верно, — ухмыльнулся усач, щурясь. — Следуйте за мной. Только самый злой раб у нас — Йоло — отдается в комплекте со своим братцем — увы, иначе никак, они неразлучны с детства, начинаются неприятности, если не позволять им видеться. Но вы не беспокойтесь, на обоих наложено заклинание подчинения — они и мухи не обидят.       Шагая за усачом в шляпе, Леон вскоре очутился рядом с просторной клеткой, в которой из угла в угол ходил действительно огромный и впечатляющий громила с заплетенными в толстую косу волосами и напоминающий ему дикаря. Рассматривая бугры мышц и ручищи, которыми можно было переломить хребет быку, Леон не сразу заметил на полу клетки, в углу, маленькую фигурку в лохмотьях — ребенка на вид, с растрепанными пепельными патлами и глазами с ярко-алой радужкой.       — Это Нико и Йоло, — сказал усач. — Как видите, младший — альбинос. Два по цене одного. Берете?       — Берем, — сказал Леон, вынимая кошелек. — Могу я вас попросить открыть клетку и проводить их до моего экипажа?       — Разумеется, уважаемые! Эй, Даниэль, помоги господину!       Вилли, прячась за плечо Леона, рассматривал покупку в монокль. Рабы вышли молча и покорно, только младший, альбинос, посмотрел на Леона с неизвестно откуда появившейся насмешливостью. Усач, перехватив этот взгляд, опять сощурился:       — Ах да, забыл сказать — Йоло немой.       — Не страшно, — улыбнулся Леон. — Главное, большой и работящий.       Усач усмехнулся далеко не по-доброму:       — Вы не поняли. Йоло — это младший.       Из шатра Леон выходил, как ударенный по голове. Вещь происходила странная, но раз его направила Шу, значит так и должно было быть. Вилли отправился с покупкой к экипажу, а Леона на выходе остановил шут.       — Прогуляемся с вами? — промурлыкал он, и Леон, спотыкаясь, последовал за ним, поскольку отцепить его от себя не получилось.       За шатром гимнастов Мурена прижал его к стволу дуба.       — Что мы здесь делаем? — спросил Леон, ожидая, что сейчас его поцелуют и он снова потеряет голову.       — Смотрим на звезды. Подними голову.       Леон поднял и тут же сполз спиной по шершавой коре, потому что ноги подкосились, когда горячие губы коснулись кожи над кадыком. Затем его слегка куснули, играючи, не больно, под челюстью, язык скользнул по ушной раковине, и Леон потерял голову не от поцелуя, а от шепота:       — Приходи сегодня ко мне.       — Зачем? — пробормотал Леон отупело.       — Покажу тебе те звезды, каких тут точно не увидишь.       Леон не видел, — было темно — но точно знал, что Мурена улыбался. Искренне в этот раз, без подтекста, и потому он сказал:       — Как только все уснут.