Мурена

      До конца вечера Леон не проронил ни слова. Дыхание замирало, стоило ему начать думать о том, какие вопиющие пошлости вливались в его полыхающие уши и как уверенные руки поглаживали спину под выдернутой из штанов рубашкой. Словно зная, о чем он думает, Мурена, развалившийся рядом на сиденье, раскачивал ногой, то и дело соприкасаясь с ним коленом, отчего Леон каждый раз угукал на вопросы Вилли невпопад. Ему, сидящему в темноте обитого атласом экипажа, казалось, что он как голый под взглядом расположившегося вольготно шута.       Раздеваясь в своей спальне, чтобы принять ванну, Леон понимал, что его банально «дожали», а он, распалившись, фантазирует уже наяву, переживая раз за разом исход сегодняшнего вечера. Усевшись в горячую воду, он закрыл глаза и уложил руки на бортики ванны, не в силах бороться с растекающейся по жилам негой предвкушения.       О цели и результате сегодняшнего посещения ярмарки не думалось: новую прислугу разместили в одной на двоих комнате, рядом с прочими работниками, и кухарка, хоть и зыркая на герцога обиженно, обещала за ними присмотреть и проконтролировать процесс купания больной. Леон, разомлев от воды и щедро выплеснутого в нее лавандового масла, выбрался спустя время и потянулся, как разбуженная кошка. В теле чувствовалась все та же нега, отравленная нетерпением. Дом гудел ульем: кто-то поздно вышел к ужину, кто-то только вернулся с ярмарки и делился впечатлениями, по коридорам носились служанки, решившие перед сном посмотреть на новеньких. Когда стало тише и Луны поднялись над кронами так высоко, что тени в саду сгустились, Леон оделся и вышел из комнаты, двигаясь к задней двери узким, темным коридором, который использовался реже нового, широкого и оснащенного светильниками. Входя в конюшню, он, подумав, закрыл двери на засов.       Мурена, проследивший за его действиями, поднял бровь, но ничего не сказал, продолжая водить щеткой по шее фыркающей гнедой. Больше всего Леон боялся насмешек, но Мурена, нарушив затянувшееся молчание, спросил:       — Как тебя зовут?       Герцог стоял перед ним, превратившись в статую самого себя.       — Я не понимаю вопроса, — произнес спустя мгновение. — Ты знаешь как меня зовут.       — Я знаю, как зовут герцога. Я спрашиваю, как зовут тебя.       Мурена ожидал, что он будет отпираться — лично он бы отпирался, потребуй кто-либо его настоящее имя, которого он и не помнил. Но в ответ прозвучало вполне человеческое, хоть и редкое имя, и он сказал:       — Красиво. Леонами называют маленьких песчаных кошек на юге Пустынь, это очень осторожный и умный зверь. Иногда — детям дают такое прозвище, но я знал прежде только одного человека с таким именем. Женщину.       — Как ты догадался? — спросил Леон, провожая глазами мелькнувшую под ногами Кори. Лошади, не любившие грызунов, любую другую давно затоптали бы, но к ней то ли привыкли, то ли не чувствовали опасности, потому крыса могла свободно взбираться на них, а затем проникать к кормушке. Почему она сразу не лезла к овсу, Мурена понять не пытался.       — Чтобы заметить что-то, иногда нужно просто посмотреть в другую сторону, — сказал он. — В моем случае перестать думать о твоей заднице, чтобы сопоставить кое-какие изменения с кое-какими фактами. Но я тебя не за этим приглашал.       — Ну да, звезды же, — произнес Леон и задержал дыхание, когда пальцы Мурены скользнули ему за ворот. — И я так понимаю, это тоже потом…       Спугнуть его не хотелось, поэтому Мурена держал в узде своего внутреннего зверя, которому хотелось кусаться, впиваясь клыками в податливую плоть, царапать пахнущую лавандой шелковую кожу до крови и вынимать из этого роскошного тела мелодичные низкие звуки. Возможно, широкая постель и прохлада спальни пошла бы для этого больше — есть такие мужчины, которых хотелось любить красиво, со всей присущей роскоши медлительностью, но в теле герцога имелась иная начинка, потому он льнул к Мурене, отвечая на поцелуй. Мурена, уверенный, что разбирается в людях, подумал, что ослышался, когда тот, оторвавшись, проговорил:       — Знаешь, я кое-что тоже могу.       — Знаю, — отозвался Мурена, проводя языком по его подбородку до уголка губ. — Скакать на моем члене ты точно сумеешь.       — Я неплохо беру в рот, — сказал Леон, и от услышанного в паху заныло еще больше. — Так мне говорили.       То, что в людях он разбирается паршиво, Мурена убедился, оказавшись на сене со стянутыми штанами и расстегнутой рубахой. Неизвестный ему, но как он успел решить, робкий и неумелый Леон, ласкал его соски так, словно дорвался до вишенки на именинном пироге. Обычно другим частям тела, отличным от половых органов, подобного внимания в случае с Муреной не перепадало — встречи были спонтанными, быстрыми и происходили потому, что трахаться хотелось больше, чем ласкаться. Сейчас тоже хотелось, казалось, что прикоснись он к члену, и все закончится, не начавшись, однако он позволял языку Леона вытворять с ним сумасшедшие вещи. Когда соски стали чувствительными до болезненности, Мурена, застонав, мягко надавил на рыжий — чертовски рыжий — затылок, и Леон сполз ниже, касаясь губами живота.       — Святая Нанайя, прости за богохульство… — вырвалось помимо воли, стоило Леону задействовать свой язык и обвести его кончиком гладкую кожу под крайней плотью.       Двинув обхватившими ствол пальцами вниз и обнажив головку, Леон на секунду завис — и ясно почему, но затем сомкнул губы, несмело трогая языком металлический шарик рядом с уретрой. Второй такой же располагался на противоположном конце стерженька, проходящего вертикально через головку. Эта пикантная вещица появилась у Мурены с сомнительного согласия, когда он очутился в служении правителя одного затерянного в Песках государства, имеющего гарем из нескольких десятков наложниц. Штучка была обязательным атрибутом и заживала долго, больше полугода, а трахаться нельзя было еще столько же, и это было гарантом того, что оранжерею господина не потревожит никто из недавно нанятых. А больше года никто и не служил — уходили вместе с караванами к морю, потом и к более цивилизованной Мирамисе.       Леону штучка понравилась, это ясно было по тому, с каким удовольствием он игрался ею, заливая слюной, и как замычал восхищенно, надеваясь горлом на его член.       Мурена видел в темноте. Видел, как отражаются на лице Леона переживаемые эмоции, как растягиваются вокруг напряженного ствола зовущие губы. Смотреть на это он не смог, сел и поднял его за плечи, сдергивая рубашку до пояса и покрывая жалящими быстрыми поцелуями шею и грудь, пока руки боролись с ремнем на штанах. Леон помогал, хотя его руки не слушались, пока не оказался обнажен и уложен на расстеленное поверх сена одеяло. Нашаривая сбоку, в одежде, прихваченное с собой массажное масло, которое лекарь рекомендовал использовать перед сном, растирая конечности, Мурена услышал, как в кормушку прыгнула Кори и зашуршала там, в овсе.       — Знаешь, мне вот так, мордой в сено, звезд не видно, — нервно хмыкнул Леон, ощутив капающее на крестец масло.       — Закрой глаза и смотри.       Леон привстал на локтях, опустил голову, ожидая, но Мурена все кружил и кружил пальцами вокруг сжатого входа, тоже ожидая, когда станет можно, когда он забудет о назначении стекающего по бедру масла и отдастся ощущениям полностью. Когда стало можно, Мурена почувствовал — Леон прогнулся в пояснице, приподнялся навстречу пальцам и вибрирующе, не стесняясь, застонал, впуская их в себя. Мурена провернул кисть, соединяя большой палец с мизинцем, скользнул по гладким стенкам внутри и мягко, но настойчиво, трахал Леона, пока до локтя не прострелило сухим колким напряжением и по виску не скатилась капля пота. Оказывается, все это время он почти не двигался и не дышал, впитывая ощущения Леона, который двигался, попав в такт движений его руки.       — Ты слишком горяч для меня, — хмыкнул Мурена, подтягивая его за бедра. — Даже не верится.       — Это мне… — пробормотал Леон. — Мне не верится.       Член с металлическими шариками в головке он впустил в себя охотно, как избавление, и жадно, как поощрение. Мурена, откинув назад волосы, оперся на руки, нависая над Леоном и, подчинившись тому, что внутри горело вместе с ним, вколачивался в разгоряченное и обмякшее тело. Опомнился на сорванных хрипах, — не своих или своих — перехватил Леона поперек груди и сел, опираясь спиной о деревянную перегородку.       — Хочу, чтобы ты со мной кончил, — признался-потребовал он, разводя колени Леона вместе со своими и сжимая его член обеими руками. Леон свои руки завел за голову, попытался обнять его за шею, но выгнулся, прилипая спиной к его груди и путаясь пальцами в растрепанных волосах. Мурена прикусил щеку изнутри, сдерживая рычание, когда между пальцев потекло обжигающее семя, а Леон сжался всем нутром, заставляя кончать и его. Он и кончал, непривычно долго и со вкусом крови в пересохшем горле.       В себя Леон приходил постепенно, будто просыпаясь после наркоза, наплывами, и так же жутко, как после наркоза, хотелось пить. Мурена, сидя рядом, протянул ему фляжку: внутри обнаружилось вино и он осушил ее залпом. Смотреть на сытого, уставшего шута было неловко, потому Леон, вспомнив, что обнажен, потянулся за рубашкой.       — Рано вы, Ваше Превосходительство, собираетесь, — заметил Мурена, отбрасывая ее подальше. — Еще и птички не запели, Ваше пение не в счет. — Ухватил за шею, что и не вывернуться было, и прижался губами к засосу за ухом.       Он был худее, хоть и выше, но весь такой твердый и горячий, как раскаленный солнцем мрамор, исполосованный вместо прожилок шрамами. Леон, расслабляясь в удерживающих его руках, погладил один, пересекающий живот.       — И мой тебе совет — позволь мне сделать это сегодня еще раз, — продолжал Мурена, умело массируя его затылок напряженными пальцами. — Потому что после первого раза, а он у тебя был первый, судя по всему, лучше со вторым не затягивать. Если что-то чешется, извини за пошлость, то это лучше почесать сразу.       И хотя Леон понимал, что его «дожимают» уже повторно, он лишь фыркнул и зарылся носом в пахнущие мылом, сеном и мускусом волосы. Леона плющило от чувства благодарности, от ощущения образовавшейся теперь пустоты внутри, о которой он и подумать не мог прежде, от желания впаяться в жесткое, жилистое тело рядом и никуда не уходить. Мурена был прав — ко всему прочему он испытывал жуткий дискомфорт и в самом деле желал, чтобы его погладили и поласкали снова именно там.       — Только прошу: давай без «милый», «дорогой», «зайка», «солнышко», — прозвучало над его ухом беззлобно. — Ненавижу эти нежности, а многих на это прямо подмывает после траха.       — Да. Я так и понял — суровый мужской секс. Сунул-вынул. Никаких «заек».       — Если бы я хотел «заек», я бы спал с женщинами.       — Никаких «заек».       — И «солнышек».       Леон фыркнул снова. Забавным ему показалось то, как Мурена чертил границы — не вокруг себя, а вокруг них обоих, давая понять, что Леон после этого «переспали» вправе рассчитывать на постоянство встреч, потому что они оба этого хотят. И Леон, внезапно, без какой либо отправной точки диалога, перешел в монолог, рассказывая о себе абсолютно все: и про прежние отношения, которые никогда не складывались, и про родителей, и про работу, и про квартиру, в которой имелась только одна кружка — если она разбивалась, он покупал новую, но никогда — две. Не было смысла.       — И ты был жирдяем? — спросил Мурена.       — Здесь таких и нет. Я бы тут и в двойные двери не пролез.       — Мы бы прорубили тебе новые, тройные. Но у нас бы все равно ничего не вышло — и не из-за того, что ты был бы огромен, как вол. Просто ты из тех людей, которые лишают себя шанса на счастье, потому что думают, что для того, чтобы их любили, они должны быть идеальны. Вот сейчас похудею — и меня полюбят. Сошью себе новый костюм — и полюбят. Избавлюсь от бородавки на носу — и полюбят. А время уходит, и те невеликие достоинства, что есть, с годами становятся недостатками. Но… Но глупо жаловаться на жизнь и упражняться в философии, когда твоя рука лежит на чьей-то заднице.       Леон влез к нему на колени, и когда между ягодиц скользнул набухший, твердый член обладателя этих удобных коленей, он не сдержал нетерпеливого вздоха. А когда тот толкнулся внутрь, то и вздоха облегчения — между ягодиц хоть и саднило, но от каждого движения становилось легче, комфортнее. Заниматься этим лицом к лицу оказалось интереснее, Леон сразу понял, как много он потерял часом ранее, упустив возможность наблюдать за выражением лица Мурены, когда тот смотрел на него, удерживая за бедра и направляя. Леон кусал губы, то подстраиваясь, то сбиваясь с ритма, а когда Мурена начал растягивать свои в улыбке, закрыл глаза — смотреть на него в эти моменты и без того было жутко, а сейчас, когда в улыбке не проскальзывало ничего, кроме обещания иметь его до самого утра, еще жутче.       — Не смотри на меня так, когда выберешься к завтраку, — сказал Мурена, помогая ему потом найти штаны. — А то все сразу поймут, что ты не к кухарке ходил.       Леон одевался медленно, вынимая затем из волос сор и приглаживая их ладонью. До того, как проснутся слуги, оставалось меньше получаса. — Расцветают цветом алым На губах шальные мысли. Ссыпать их, малые — к малым, В паутине чтоб повисли, Крупным бисером росы, Влажными каплями сизыми. Перевесят те весы, Где чаша с твоим — огненно-лисьим.       Мурена, отогнув иглу, протянул Леону забытую брошь:       — Это я к тому, что ты рыжий, как потасканная гончими лиса. Знаешь, такая простушка-душка, а сама роет по пять нор на каждую сторону света.       — К твоему бреду я не привыкну, ты уж прости, — сказал Леон, забирая ее.       — Я сам никак не привыкну. Но это даже плюс — мне с собой никогда не скучно.       К общему завтраку для слуг, которым накрывали раньше господ, Мурена вышел с опозданием, затянув утреннее купание в роднике за герцогскими полями. Там же была искупана и лошадь Белла, наблюдавшая кувыркания на сене рядом со своим стойлом.       — Извини, подруга, в следующий раз мы пойдем в кладовку и никто не будет мешать тебе спать, — пообещал ей Мурена, стоя вместе с ней в ледяной воде.       За столом также присутствовали новенькие. Старший, Нико, ел за троих, куски мяса и тушеная капуста исчезали у него в пасти быстрее, чем кухарка успевала подставлять полные миски. Младший, Йоло, клевал всего понемногу, как воробей по зёрнышку, смотрел на всех из-под косой неровной челки и, в целом, напоминал Мурене Кори. На обеих тонких руках, до запястья, можно было рассмотреть следы ожогов.       — Садись давай! — прикрикнула вспотевшая от суеты кухарка, и Мурена опустился на скамейку рядом с садовником. — А ты чего такой помятый? Не выспался, по ярмарке шлялся, блудень?       — Зависть — это некрасиво, — зевнул Мурена. — Налей лучше лимонаду своего на абрикосах, — повернулся к альбиносу и спросил: — А ты чего такой кислый?       Йоло флегматично надкусил печеную картофелину, за него ответил Нико:       — Он всегда такой, с тех пор как нас сковали заклятием подчинения. Пришел маг и вырубил нас.       — А что было до того, как вас вырубил маг? — сощурился Мурена.       — На нас напали дикари в «Воробьиной вотчине», знаете, которые жрут сырую человечину. Мы вот к ним и угодили… Если бы раньше маги пришли, то их бы тоже порешили.       — Кто порешил? — прогудела за затихшим столом кухарка.       — Не могу сказать, это у Йоло спросите, — пожал плечами Нико. — Только он с тех пор не говорит.       Кухарка крякнула, поставила перед Муреной стакан и удалилась, поглядывая на братьев с осторожным неодобрением.       После завтрака Весту искупали, — за ширмой, ибо Нико присутствовал, подливая горячей воды, — намазали новой мазью и снарядили в путь. Нужно было посетить утреннее служение в храме, и так как в карете Весту доставлять было нельзя — можно было растрясти больные нутря, как сказали оба лекаря, то Нико вызвался нести ее на руках. Было недалеко, но…       — Но… — сказала Веста, замотанная в балахон, и сразу умолкла, поражаясь, как легко ее поднял громила.       — Вы же девочка, — сказал Нико добродушно. — Вас положено носить на руках.       — Чаще всего мы искушаемся плотью по нашему нерадению о своем спасении. Мы сами возбуждаем себя, и ослепленные страстью, хотим исполнить свое влечение и желание. На разных степенях духовного совершенства и похоть плоти рождается от различных причин. Надо внимательно следить за своими помыслами. Отсюда начинается падение, отсюда берет начало корень нашего духовного растления. Страсть или порок начинается с прилога, затем бывает сосложение, пленение, борьба и падение. Неисчислимы и неизобразимы искушения, наводимые демоном блуда. Тысячами видов завлекает несчастные души этот бес в сети вечной погибели.       Голос отца Брундо гремел раскатами под сводом небольшой церквушки. Сидящий во втором ряду Леон — первый занимали монашки и певчие — смотрел на статую женщины в струящихся одеждах, которая нависала над кафедрой проповедника и не мог отделаться от желания стряхнуть с бедра руку Мурены. Но еще больше хотелось эту самую руку переместить на пах.       — Это, кажется, часа на два, — сказал негромко Леон, не поворачивая головы.       — Что вы. Святой отец не любит долгие проповеди, он всегда спешит к трапезе — горожане сегодня особо щедры, кто-то принес в подношение Нанайе целого барана. К тому же, куда торопиться? Очень интересная проповедь. Про страсти плотские, — рука погладила ногу рядом с коленом. Засопевший Леон заморгал удивленно, когда Мурена сменил тему разговора: — Интересно, какого цвета сегодня штанишки у чопорной леди Ви?       Леон покосился на сидящую справа пожилую леди в черном.       — Белые, видимо, — предположил зачем-то он.       — Леди Ви в молодости была содержанкой у вашего… точнее у папеньки Лойда. И поверьте, платил он ей не зря. Загляните под юбку.       — Я?       — Она сидит ближе к вам, — рука сместилась выше, погладила складку отутюженных штанов, как раз у набухающего члена. Леону было стыдно, очень стыдно, храм, все же, есть храм… — Или я так и буду вас домогаться, пока Брундо не заметит вашу эрекцию со своей тумбы.       Леон, наклонившись, чтобы якобы стряхнуть пылинку с ботинка, заглянул под край строгой юбки. Кружавчатые края розовых штанишек, исполнявших роль нижнего белья, покрывали вышитые узоры весьма крамольного содержания. Не поверив глазам, Леон подцепил пальцем юбку, приподнимая ее выше и рассматривая в подробностях маленькие хуечки, которые оказались облачками.       — Как вам? — спросил Мурена, тоже не поворачивая головы.       — Я сначала подумал, что это мужские…       — Они, родимые. Леди Ви большая рукодельница, в прошлый раз я видел на ней розы, которые не совсем розы… А еще знаете, в восточной башне есть комната, откуда видно Созвездие Малого Кита. И представляете, у меня даже есть ключ от этой комнаты, вот повезло же, правда?       Леон улыбнулся.       — Вы находите проповедь забавной? — заметив это, произнесла соседка, леди Ви.       — Нет, что вы, — ответил Леон. — Это я вспомнил папеньку. Светлая грусть, знаете, ничего не могу поделать.       Леди Ви, захлопнув рот со стуком, одернула юбку.