Это, Боже, невыносимо

«ты рвёшься где-то под рёбрами отчаянно, неудержимо» «ты у меня под кожей и это, боже, невыносимо» Она в расфокусе, дезориентирована. Криво рисованные тонкими чернилами, мысли всплывают бликами вокруг. Свинцовая тоска накрывает неподвижным куполом. Воздух душит губящей свежестью из окна. Она в расфокусе, всё вокруг плывёт. Но его силуэт ясным очерком возникает в проёме двери. Пропахшая кровью ночь, всё вокруг гудит, размытый беспорядок и полное отсутствие проблесков света в матовой темноте, кроме умирающей лампочки в конце коридора. И он в этом персональном аду, в разрозненной проекции её собственной жизни. В своём чистом строгом костюме, чёрной сумкой за плечом и подозрительно-бордовыми пятнами на скуле, кажется чем-то чужеродным. Бесконечную секунду она чувствовала буквально всё. Страдания от потери матери и сестры, совсем забывая, что одна мертва, а другая всего лишь предатель. Двуличность, подлость капризность чёртовой-суки-Вселенной. Невозможность, отчаяние, ярость режущее изнутри, ртутными парами отравляющие, крошащие кости в затхлой полуночи и просто ночи, просто от того, что он жив. А к нему не притяжение, — хаос. Безудержное желание выкинуть незваного гостя в окно. И что-то ещё, о чём говорить нельзя. И все его слова кажутся эхом на периферии раздражённого сознания, зудящим звоном. Слишком правдивыми, чтобы она могла слушать их достаточно долго. И эта агрессия, эта злоба трещит по швам в её черепной коробке. И она сама — картонная коробка, урна для осколков прошлого. А может и всего остального? Того, что бьётся подобно стеклянным статуэткам, летящим с полки. Он немного напротив и его слова — острые ножи. — Иди к чёрту, Мёрдок! Ты нихрена не знаешь ни обо мне, ни о моей жизни. И тот факт, что ты выдумал себе предназначение святого мученика, умер под завалами того здания, а потом «воскрес», не даёт тебе ни малейшего права лезть не в своё дело. Она разворачивается так резко, как только может. До исступляющей боли и хруста костей. Она знает, что он будет на том же месте, если она обернётся, и что никуда не уйдёт. Упёртость — то, что бесит гораздо больше непроходимой тупости, а порой ей равносильно. Это у них общее. Тихий субатомный всхлип разносится в темноте. Капля на голом полу. Для него достаточно. Достаточно для банального понимания. Живая. Как это могло ускользнуть от него? Ведь не ускользало, но тут… Тогда Электра, Рука, Нью-Йорк. Не время для разбора полётов и в этом он чувствовал вину. Спасти сейчас — не себя, не Электру, не целый город — хоть кого-то. Её. Потому что она живая. Не сгусток противоречий, страданий и ярости. Она чувствует боль. Сильнее чем кто-либо. Но отталкивает любого снова и снова, что порой забываешь об этом. «Боль?» — сердце сжимается, подтверждая догадку. А это новая царапина. Ещё один невидимый шрам. Видимых достаточно. — Джессика… — выпад навстречу, невесомое касание оголённого плеча… А это искра, электрический разряд, удар молнии. — Хватит! Ты отталкиваешь всех и вся! Но, прошу, только не меня. Не меня. Она в расфокусе. Он наоборот. Джессика оборачивается и, кажется, что-то мелькает в её глазах, но исчезает так же внезапно. И всё та же непостижимая для разума ненависть: чувство, полное силы и слабости. Иссушающей и придающей существованию неправильный, но хоть какой-то смысл. В глазах пламя. Одно движение — секундный порыв. Она впивается в его губы. Яростно, невозможно. Не целует — разрывается от боли и негодования. От желания доказать очевидную истину этому недо-спасителю — жалость ей противна. Потому что внутри рассыпается на части. Мучительно, необъяснимо. Что это там вопит внутри? Здравый смысл? Так пусть заткнётся! Ей просто нужно чувствовать, не думать. А по-другому Джессика не умеет. Она — в расфокусе. В Буре. В Шторме Он — якорь.