LadyBug et Chat Noir

La vraie intimité commence de loin

Габриэль Агрест никогда не был известен как человек вспыльчивый и слишком эмоциональный, напротив, все видели его как холодную, страшно спокойную личность; никто не слышал, как Габриэль кричит или делает свой манерно-безэмоциональный тон выше, тем более никто и никогда не видел его в состоянии, что называется бешенством. Но весь дом дрожал и молчал от страха. Здесь не имели место громкие разговоры, музыка, радио, телевизор, смех, ибо всякий раз, когда звенящая тишина дома нарушалась, бледное, как мел, лицо Агреста кривилось от чувства дикого раздражения и злости и он, сохраняя свою невозмутимость и странную вежливость, просил уйти и больше никогда не попадаться ему на глаза. Как ни странно, все боялись именно этого. От природы строгий вид мужчины и его поведение и так всегда вызывали какое-то странное напряжение, но оно возрастало в сотни раз в те моменты, когда Габриэль был недоволен и в тысячи раз, когда он злился. Пожалуй многие и вовсе предпочли бы, если бы он орал, стучал рукой по столу или топал ногами, чем это его противное, пугающее до коликов в животе спокойствие. Лишь одним своим взглядом он умел поднять со дна души все самые страшные чувства, бросить на плечи вину и неловкость, пристыдить до дрожи в кончиках пальцев; подбирал нужные слова и всегда угадывал чужие мысли, полностью обезоруживая. А с момента смерти Эмили Агрест – его супруги – Габриэль окрасился в серый, угрюмый оттенок, что никак не делало столкновения с ним проще. Но персонал почти перестал видеть его с тех пор, чем радовались пугливые горничные. Не повезло в этом только Натали Сёнкер. Будучи секретарем, а также нянькой и учителем маленького сына Габриэля, она несколько раз на день заглядывала в кабинет к Агресту. Зачем именно – никто не знал, точно также никто не знал толком, что там происходило и каким образом проходило их общение, но все невольно жалели Сёнкер глядя на её морщинистое непогодам, усталое, а порой изнеможденное лицо с оттенком лёгкой печали, приписывая вину за такое состояние визитам в покои мужчины. К слову, не так уж и далеко они ушли от истины. Натали действительно очень утомлялась, но не от манеры общения Габриэля, а от его морального состояния. Мало кому было об этом известно, но Сёнкер очень давно знакома с членами ныне разбитой семьи, их переживания, неприятности и неудачи всегда немного её беспокоили – уж что, а оставаться к данному семейству равнодушной она не могла, следила за происходящем в семье и была готова в любой момент оказать поддержку. Так вышло и в этом случае. Ей не была известна причина смерти Эмили, но это её не трогало. Узнав об этом известии, первое, что пришло в голову Сёнкер – мысль о состоянии оставшихся в одиночестве мужчин. Подрастающий наследник рода принял гибель матери не так близко к сердцу: вероятно в силу своего возраста, он просто ещё не все осознавал до конца, но вот отца семьи по приезду в особняк Агрестов, она даже не сразу смогла узнать – лица на нем не было совсем. И как она и предполагала, оправляться после потери быстро у него не было и в мыслях; сев в кожаное кресло напротив большого мозаичного портрета на стене, подняться оттуда он был уже не в состоянии, и чтобы дела дома совсем не потерпели крах, Натали пришлось наняться на работу и взять их в свои руки. Счёта, квитанции, доходы и затраты, управление всеми служащими. Она занималась всем этим сама, и чтобы хотя бы немного втянуть настоящего владельца в быт, подобно обычной секретарше, сообщала Агресту обо всем, что происходило в делах дома и остатках его карьеры. Всякая мелочь, даже совсем незначимая доносилась незамедлительно, независимо от времени суток. В обеденное время, вечером или даже поздней ночью — Натали никогда не ждала момента, чтобы рассказать новость, а сразу шла прямиком к кабинету Агреста. Сегодня она двинулась делать первый отчет в пять утра. Преодолевая тихие, тёмные, пустынные коридоры в сопровождении глухого стука коротких, широких каблуков, она прокручивала в голове мысли, которые ей предстояло изложить месье с таким усердием и волнением, будто это имело какой-то смысл. Смысла, конечно, в этом не было, но Сёнкер не могла позволять себе относиться с пренебрежением к работе, чтобы не начать вдруг с пренебрежением относиться к Габриэлю, и буквально заставляла себя каждый раз испытывать нервозность, как и подобает всякой секретарше перед важным начальником. И как и подобает обыкновенной секретарше, останавливаясь напротив белоснежной двери, она сделала глубокий вдох, дабы заставить себя якобы успокоиться(вообще она волновалась, но вряд ли из-за отчёта), затем постучалась и открыв дверь, вошла в кабинет до того, как услышала разрешение войти (дожидаться его ей пришлось бы вечность). Маленькая её ножка в тяжёлой туфле шагнула в тёмное, душное помещение, стены которого давно не видывали солнечного света. Захламленные полки, покрывшийся толстым слоем пыли рабочий стол, чёрные занавески, стеной защищающие комнату от внешнего мира за окном – все сливалось с правящим здесь мраком, и лишь портрет с изображением улыбающейся женщины на стене сиял в тусклом свете настольной лампы. Закрыв дверь, Натали подошла чуть ближе к большому, мягкому креслу, где восседал Агрест и внимательно, печально, мокрыми глазами смотрел на выложенную мозаикой картину, полностью игнорируя появление Сёнкер. Похудел, осунулся, приобрёл огромные мешки под глазами; вампирский образ жизни никак не шёл на пользу когда-то красивому, статному мужчине средних лет. Он стал болезненным, резко постарел не только на лицо, но даже глаза потеряли былую силу и цвет, и вместо жизненной энергии в них поселилась усталость и будто бы ожидание. Ожидание чего-то, о чем думать не хотелось. Но Сёнкер ни один раз ловила себя на мысли, что ей страшно. Она боялась прийти однажды к Габриэлю в кабинет и понять, что он наконец дождался того, чего ждал сидя в этом чертовом кресле, но каждый раз упорно отметала эти представления, говоря себе, что Габриэль справиться. Что он не оставит своего сына сиротой, что не предаст семью своей тихой гибелью, что он сможет выбраться из ямы, в которую провалился. Она не теряла надежды, заставляла себя верить в это каждый раз, когда опускала взгляд, как сейчас, и принималась медленно, как можно более чётко и внятно описывать положение бюджета и разработанного семью месяцами ранее Габриэлем бренда одежды. Заработок с этого кормил дом уже на протяжении полугода, но чем дольше Агрест сидел в отставке от работы, тем менее популярным и дорогим становился бренд, и тем меньше приносил дохода. Говорила об этом, о затратах, объясняла, как возникли незапланированные траты и как они отражались на общей картине. Описывала и чувствовала, что говорит это сама себе, но продолжала с упорством зная, что останавливаться нельзя. — ...Также я составила статистику, может Вы хотите взглянуть, месье Агрест? — Отрывая взор от экрана и устремляя его на мужчину, больше утверждая, чем спрашивая, сказала Сёнкер. — Нет. — Сухо отвечал Габриэль подпирая голову одной рукой. — Я думаю, Вам все же следовало бы взглянуть, месье. — Настаивала Натали, на самом деле зная наперед его ответ, но всем своим видом этого не демонстрируя. — Я же сказал, нет. Ты закончила? Уходи. — Прикрывая глаза, изнеможденным, чуть раздраженным голосом отвечал мужчина. И Натали, сразу теряя внешнюю решительность, отступила. Коридор встретил Сёнкер свежестью и необычным дружелюбием, чем даже не пахло за белой дверью. И если бы не лёгкое напряжение, витающее в тишине, местные коридоры и вовсе на контрасте с покоями Агреста казались бы раем. Немного отдышавшись, Сёнкер выпрямила спину, и зашагала было в сторону своего кабинета, но заметила, что эхо от стука её каблуков смешалось с топаньем чьих-то ног, и обернувшись назад, увидела, как маленький светлый мальчик подскакивает к той самой двери. Затем последовал глухой стук и робкий голос младшего Агреста: — Пап, может мы сможем позавтракать сегодня вместе? — Спрашивал мальчишка с надеждой, но очевидно получал в ответ привычное, но такое противное пренебрежительное «Не сегодня», ведь уходил он один, с упавшей на грудь головой. Натали ещё долго смотрела вглубь коридора, где шёл мальчик, прислушивалась к его шагам, а потом к тишине, в которой представляла, как он, расстроенный и огорченный заходит в столовую и просит подать ему чай в первую очередь, и за своей обидой совершенно не замечает, как вслед за сладким чаем без проблем поглощает нелюбимые брокколи или другую капусту. И ей становилось ещё тяжелее прежнего. Габриэль потерял любовь всей своей жизни, и Натали могла понять, что ему больно, но его сын потерял мать и терял отца, рискуя остаться в одиночестве. Понимал ли Габриэль, на что обрекает своего ребёнка? Она не хотела думать, что Агрест осознаёт, что поступает эгоистично, но чем больше проходило времени, тем чаще она об этом думала. — Да что же это...— лицо её вдруг преобразилось досадой, а затем злостью, и она, в порыве этой эмоции, уверенно двинулась к кабинету. Резко распахнула дверь, захлопнула её, и пройдя к окну, отдернула шторы, впуская в комнату свет. — Натали?! — Мужчина, с недоумением и негодованием посмотрел через спинку кресла на ворвавшуюся в кабинет Сёнкер. — Что ты творишь? — Я считаю, Вы, месье, должны выйти и позавтракать с сыном. Он уже давно не видел Вас и... — Прекрати. Закрой шторы и скажи, чтобы мне доставили завтрак сюда. — Не дав закончить фразу, строго приказал Габриэль и сев прямо, вновь посмотрел на картину. Натали фыркнула и обойдя кресло вокруг, встала перед Агрестом, закрывая собой портрет и вызывая ещё большее раздражение Габриэля. — Я все понимаю. Понимаю, что Вам...что тебе больно. Потеря дорогого человека – это всегда больно. Но это не должно стать поводом для того, чтобы начать так ко всему относиться. — Её руки задрожали от волнения, сердце трепещало от страха, но некая сила заставляла не отступать. Она закипела. Чаша её терпения и терпимости наконец переполнилась и теперь она была готова сказать то, что должна была сказать уже давно. Шесть месяцев назад, в тот день, когда явившись в Париж, впервые увидела опустившего руки друга. — Ты пришла читать мне нотации? Оставь при себе свои нравоучения и уходи. — Процедил Агрест поднимаясь с кресла. — Не ты один в тот день потерял её. Твой сын остался без матери, и сейчас он нуждается в твоей поддержке, как ты не понимаешь, он одинок. — Мы обговаривали этот момент, его обучение лежит... — На мне. Я могу дать ему знания, дать некоторое воспитание, но не я играю в этом решающую роль. Я ему не мать. Не близкий человек – просто прихожанка. Этим должен заниматься ты! Прекрати вести себя так, хватит уже жалеть себя, пора бы собраться духом и перестать плакать о своей утрате. — Грубо, почти с яростью произнесла Сёнкер. Агрест замолчал и на его лице чётко нарисовалось уязвленное изумление сменяющееся явной ненавистью. Он не ожидал подобных слов от обычно исполнительной и послушной Натали, и наверное тот факт, что это говорила именно она, приводил в ещё большее бешенство. Его разум не был способен понять, как такое много произойти. Выходит, он ошибался на её счёт? Доверился человеку, который совершенно ничего не понимает. Без Эмили семейные завтраки не имели для него никакого смысла и вкуса, будто теперь вместо горячего кофе приносили холодный. Нет. Более того, вкуса лишилась сама жизнь. Какая уже теперь разница до всего этого? — Твои слова ничего не изменят, Натали. — Его снова начало поглощать ненавидимое всеми самообладание, что было так близко к безразличию, и с лица стерлись все возникшие ранее эмоции. — Ты можешь изменить все это, Габриэль. Можешь взять себя в руки и наконец спуститься ко столу, показаться сыну, взяться вновь за работу, продолжить жить и дальше. — Натали шагнула в сторону и посмотрела на изображение женщины. — Подумай, чтобы она сказала, если бы увидела тебя таким. Мужчина вздрогнул. — Да как ты смеешь...?! — Лицо его болезненно позеленело, в горе встал ком, отчего и говорить и дышать стало невероятно трудно. По спине Сёнкер пробежал холодок. — Я был о тебе лучшего мнения, Натали. Пожалуйста, уходи. Я больше не нуждаюсь в твоих услугах. — Дрожащим голосом выдавил из себя Агрест и осторожно опустился в кресло. Натали несколько секунд стояла, объятая странным оцеплением, а затем развернулась, и тихо вышла из комнаты. Агрест остался совсем один, как и желал, но легче ему от этого не становилось. Сердце болело. Он смотрел на портрет, невольно прокручивая в голове слова Сёнкер, и вспоминая, те солнечные дни, когда мог улыбаться. Когда могла улыбаться Эмили. Жизнь поступила слишком жестоко и несправедливо, забрав у него любовь, как теперь ей радоваться? Он страдал и желал, чтобы страдали и остальные, чтобы каждый человек на свете сожалел о его утрате и не смел улыбаться в тот момент, когда его боль настолько огромна. И он знал, что тоже поступает несправедливо, но не мог заставить себя быть иначе. Ему не хватало для этого сил. Временами, когда раздавался глухой стук в дверь и звучал робкий голос сына, он думал, что пора бы вставать и даже иногда почти поднимался, но вновь падал в кресло, чувствуя обессильнность и пустоту, и оправдывал это, напоминая себе о бессмысленности бытия. И продолжал сидеть и смотреть на портрет, а мир существовал без него. С портрета смотрело на него все такое же умиротворенное лицо. — Ты бы действительно огорчилась, если бы увидела меня таким, да? Я ничтожество. Жалкий трус и слабак. Наверное, я был не достоин тебя. Наверное поэтому мир решил нас разделить. Но Эмили не отвечала, продолжая смотреть также непричастно, с улыбкой, и глаза её сверкали в пасмурном свете, льющимся из большого окна. На улице шёл дождь. Поднявшись, мужчина шагнул к стене, провёл ладонью по шероховатой поверхности картины и осторожно схватив пальцами рамку, дёрнул. Комната сотряслась от звонкого щелчка и дверца тайника, на котором расположился портрет, открылась, демонстрируя полки со всяким барахлом. Дешёвые статуэтки, небольшая музыкальная шкатулка, книга в толстой кожаной обложке и мелкие безделушки – все это не составляло большой ценности, если взглянуть сначала, но для семьи Агрестов оно было сокровищем. Вот. Этот японский кот, находящийся то ли в манящей, то ли в ликующий позе выиграла Эмили три года назад на международном фестивале. Габриэль не смог сбить все кетли мячом, а она смогла. Было весело. Они в тот день съели много всякой всячины, и на следующий день у Эмили и их сына болели животы, и Габриэль, которому повезло не корчится от подобного недуга, конечно, причитал. А стоящая справа от кота оловянная фигурка рыцаря, также заполученная Эмили, была найдена в Египте. Они умудрились заблудиться и долго бродили по городу, оглядывая его владения. Все здесь было частичками мертвых воспоминаний, что в эти самые мгновенья оживали в виде забытого счастья и смешивались с его печалью. На полке ниже он взял в руки большую старую книгу. От неё пахло древностью, историей. В этой книге были записаны тайны, но какие, он не знал. Эмили хранила её как зеницу ока, но никогда не скрывала её от других глаз, ибо иные лица не видели в ней никакого могущества. Переворачивая жёлтые и мятые её страницы, не знающее лицо непременно видело во всех этих иллюстрациях сказки, легенды, мифы, но если верить словам Эмили, все эти образы – реальны. Они существовали, но подлежали забвению, и все, что от них осталось – данный образец. Она всегда говорила с вдохновением о всех этих старо-китайских письменах, которые не мог расшифровать ни один китайский историк–языковед. Она знала, что это за образы, но не вполне, и в поверхностных рассказах Габриэль и сам сначала видел только чьи-то фантазии... Отрывая взгляд от книги, он посмотрел на две невзрачных броши, одна из которых была расколота. Этой самой брошью Эмили частенько пользовалась. Вторую Агрест добыл в качестве подарка для неё, в те дни, когда она уже была больна. Она так не успела её опробовать. Он вздохнул. Глаза набирались влаги и по обвисшим щекам помчались слёзы, что одна за другой падали и разбивались о жёлтые страницы с изображениями странных людей. Кажется это были Божья-Коровка и Кот. Эмили особо почитала именно эти изображения. Рассказывала, пусть и без уверенности, что соединившись, они способны изменить мир, что вместе они способны исполнить абсолютно любое желание владельца, сделать самые невероятные вещи... — Вместе они...— Габриэль внезапно перестал плакать и его лицо посветлело. — Неужели. Это и есть ответ? Изменить мир. Вместе они могут изменить мир, Эмили! — Сердце его вздрогнуло и забилось быстро-быстро, окатывая тело сладким ужасом. Он почувствовал прилив сил, ему захотелось смеяться и он, не сопротивляясь своему желанию, громко расхохотался. А серую комнату залил яркий свет вышедшего из-за облаков солнца.