Тонкий лед

По всеобщему соглашению дату свадьбы мы решили назначить на июнь, сразу после моей защиты диплома. О более раннем сроке и речи быть не могло, и Гарретт прекрасно это понимал и соглашался. Конечно же, я кроме как о своей учебе больше ни о чем не думала, когда речь зашла о дате, но на самом-то деле у нас и помимо моей академической жизни было дел невпроворот. Все еще стоял ребром вопрос о возвращении Гарретта домой и моей битве не на жизнь, а на смерть с его родителями. И обговоренную поездку мы совершили сразу же, как февральские исследования были завершены, а мне выделили мини отпуск. Не скажу, что это был самый приятный опыт в моей жизни, но все прошло на удивление гладко, так что даже жаловаться как-то неловко. Гарретт не лукавил говоря, что дорога занимает десять часов и это были самые утомительные десять часов в моей жизни, я все никак не могла найти себе места и в поезде поспать не удалось, потому что стоило мне закрыть глаза, как в сознание врывались ужасные картины, в которых Гарретта кухонным ножом закалывала родная мать или что-то в этом духе. Понемногу мне даже начинало казаться, что живьем мы из родного дома парня не выберемся. Но на деле все прошло более чем цивилизованно. Дом Гарретта оказался именно таким, каким я его себе и представляла — идеально стильный, холодный и чужой. Такое место, которое даже при самых больших стараниях никогда бы не смогло стать уютным убежищем для ребенка. Родители парня тоже были именно такими. С первого взгляда стало понятно, что они не из тех мам и пап, которые после долгой разлуки обнимают свое чадо и долго обсуждают его новости и успехи. Нет, они встретили нас на пороге с видом адвокатов, готовых до последнего дыхания биться за победу. Ни один из них не улыбнулся ни мне, ни своему сыну, но при этом оба родителя выглядели и вели себя бесподобно вежливо. Я словно не в родном доме Гарретта оказалась, а в каком-то крайне престижном лечебном заведении, где безупречная медсестра провожает тебя в стерильно белую комнату, где тебя сажают на кресло, обвязывают ремнями и вкалывают неизвестное лекарство, после которого ты больше никогда не возвращаешься в сознание. По коже моментально пробежал табун мурашек, но деваться было некуда и мы послушно позволили провести себя глубже в дом. Дверь за нами захлопнулась, и я почувствовала, как сильно вздрогнул Гарретт. В такой ситуации мне уж точно нельзя было трусить, в конце концов это я приехала своего любимого защищать и мои цели не изменились даже под воздействием холодной строгости его семьи. Нас ожидал притворный семейный ужин, где задавались базовые вежливые вопросы по типу «когда вы познакомились», «где ты учишься» и «какие строишь планы на жизнь». Я была готова блестяще, так словно выступала перед самой строгой приемной комиссией, наверное, так оно и было. Врать я, конечно, не стала. После Питера и его пускания пыли в глаза родители Гарретта не особенно были настроены верить кому бы то ни было из окружения своего сына. Но мне и не нужно было что-то придумывать или скрывать. Мои цели и планы четко соответствовали их видению «полезного для общества человека», а моему искусству вести монолог могли позавидовать лучшие прокуроры страны. В конце концов бесконечные споры с городской судьей на протяжении всего детства и юности дали свои плоды. После ужина явно довольные родители предложили нас остаться подольше, но, честно говоря, ни мне, ни Гарретту, особенно не хотелось задерживаться в этом кошмарном доме. Парень ни на секунду не мог расслабиться, его руки мелко дрожали под столом, а на лице была приклеена фальшивая улыбка. Гарретт всегда был солнечно улыбчивым, но такой я прежде никогда у него не видела. Мне самой было ужасно некомфортно. Мы чувствовали себя как на допросе, и если я еще умела с этим справляться как уверенный в своей невиновности юридически подкованный человек, то с детства привыкший к роли осужденного на смертную казнь парень явно не мог противостоять своим обвинителям. Пришел мой черед брать слово и как можно сухо и по делу я рассказала его родителям о наших планах пожениться, и как можно четче донесла свою мысль, что если они не намерены поддерживать нас и в частности своего собственного сына, то я настоятельно советую не мешать и не влезать в нашу жизнь, потому как у нас и без их назойливости хватало своих дел до свадьбы. Они выслушали меня не перебивая, лишь изредка кивая на особенно жесткое слово. После воцарилось молчание на минуту, не больше. А затем отец Гарретта встал, я поднялась следом и Гарретт со мной. Он протянул руку сыну и по лицу Гарретта было видно, что это был первый мирный жест за все их отношения. «Поздравляю, сын. Ты наконец-то сделал выбор, заслуживающий нашего одобрения», — с этими словами он пожал сыну руку и вышел из комнаты. Бросив на нас прощальный взгляд и коротко улыбнувшись Гарретту, из комнаты вышла и мать. Нас дважды просить не нужно было, и мы немедленно покинули отчий дом парня. Гарретт ничего не сказал, но я и так чувствовала, что это на самом деле был последний раз. Они его отпустили. Вернувшись домой, мы практически сразу начали планирование и подготовку к свадьбе. И хотя лично у меня времени свободного особо не было, мне очень сильно помогала Эмили. А точнее было сказать я очень слабенько помогала ей. Саму церемонию мы решили провести в небольшой церквушке на окраине города, чтобы после устроить празднование на свежем воздухе. У нас не много было друзей, так что в целом усилий сильно не требовалось. Все, что требовало моего непосредственного участия было сделано впопыхах и без особой тщательности, потому что мне совершенно не хватало терпения обходить по пять свадебных салонов в своей единственный за месяц выходной. Поэтому «идеальное» платье вместе со всеми аксессуарами было выбрано в первом же салоне, там же предоставляли услуги флориста. Эмили на мою неразборчивость лишь фыркнула, но пообещала, что немного исправит дизайн и в итоге я буду прекраснее принцессы Дианы. Не то чтобы я к этому стремилась, но у девушки такой огонек в глазах горел, что противиться ей было невозможно. Гарретт в свою очередь во всех этих махинациях участвовал гораздо активнее меня, но у него и времени на руках было больше. Хотя и это долго не продлилось. С началом весны проснулись не только деревья и цветы, но и звукозаписывающие компании. Не прошла и первая неделя марта, а Гарретту уже предложили контракт на запись сингла, а следом и полноформатного альбома. В этот раз парня даже убеждать не пришлось, он сам радостно принял предложение, и мы все были счастливы за него, но Эмили потеряла и вторую звезду грядущего события, а это никак ей задачу не облегчало. Но помимо самой свадьбы и ее организации у нас с Гарреттом оставалось еще одно очень важное дело. Если своеобразного благословения от его семьи мы добились, то вот моей матери сообщить все никак духу не хватало, пока одним весенним днем, сбежавший из студии Гарретт не появился на пороге моего университета со словами, что дальше так продолжаться не может и пора бы уже нам навестить последнего оставшегося ни при делах родственника. Делать было нечего, парень, конечно же, был совершенно прав. И прямо на месте мы этот вопрос и решили. Я в первые за месяц, наверное, позвонила матери и узнав, что по счастливой случайности это был ее выходной, предупредила, что зайду в гости и что мне нужно ей сообщить кое о чем. Гарретт пытался меня успокаивать по пути, шутя, что ничего хуже его родителей быть не может, и да, в этом смысле он был прав. Вот только если его родители были чудовищами, то хотя бы живыми. Меня же дома ждала пустая оболочка некогда настоящего человека. Мама даже не потрудилась придать лицу хоть какое-нибудь выражение, когда на пороге появились мы с Гарреттом. Она просто пригласила войти. Так, словно я каждый день появляюсь дома с женихом под рукой. Ничего кроме тяжелого вздоха это не вызывало. Пришел черед Гарретта спасать меня от детских кошмаров. Остановившись в гостиной, я познакомила мать с Гарреттом и сообщила, что мы решили пожениться. Прекрасно понимая, что и это, вроде как радостная и удивительная новость, не вызовет у нее даже легкой улыбки, я поспешила скрыться на кухне под предлогом приготовления чая. Да, неправильно было оставлять Гарретта один на один с этой печальной тенью человека, но я больше не могла вынести ее присутствия, а точнее полного отсутствия. Только тяжелее это давалось в контрасте с таким живым и светящимся парнем, который даже эту обитель скорби мог весенним ветром освежить. Вот только мать имела на меня больше влияния и хоть от Гарретта шло тепло такое, как от солнце, я все равно съеживалась от холода в ее пустых глазах. С тяжело бьющимся сердцем я стояла и ждала, когда закипит чайник, до боли в суставах сжимая выпирающую поверхность кухонной тумбочки. Нужно было взять себя в руки и прекратить идти на поводу у тоскливых воспоминаний, которыми полнилась эта квартира. Кружек не оказалось на привычном месте, и я отправилась обратно в гостиную, уточнить их местоположения, в глубине души догадываясь, что мать могла и перевезти всю мелкую посуду на работу, где по всей видимости практически жила. Из комнаты доносились тихие спокойные голоса. Гарретту все же удалось разговорить эту женщину. Неудивительно, наверное. Даже она не могла провести в молчании время наедине с женихом своей дочери, которого видела впервые. Не то чтобы мне хотелось подслушивать, но ноги сами остановились за поворотом, откуда все было прекрасно слышно, и при этом не обнаруживалось мое присутствие. — Гарретт, ты выглядишь очень хорошим молодым человеком. Когда вы познакомились? — голос матери был бесцветным. Таким же, как и должно было быть ее выражение лица прямо сейчас. — Всего год назад, — как только Гарретту не страшно было беседовать с мертвецом. — Не стоило ожидать, что Лайла станет обсуждать свои решения со мной. Наверное, мне нужно быть благодарной, ведь она как минимум позволила мне с тобой познакомиться. И все же, вам не кажется, что вы слишком рано решились на такой серьезный шаг? — единственное что осталось от моей матери — этот суровый холодный тон. «Соблюдайте порядок в зале суда». — Да, наверное. Но я люблю вашу дочь. Не могу без нее. — Вы такие молодые, а уже жить друг без друга не можете. Ну что ж, мое мнение здесь все равно никого не интересует. Даже пытаться не буду вас переубеждать. С тобой, Гарретт, я бы еще поговорить могла, но вот Лайла точно слушать меня не захочет. Она перестала со мной о чем-либо советоваться с тех пор, как я запретила ей поступать на научную специальность. Не думаю, что сейчас что-то изменится. — Вы запрещали Лайле поступать на науки? Могу я просить — почему? — Боже, нет. Только не это. Мне нужно было сорваться с места, вбежать в гостиную и вытащить Гарретта из этой проклятой квартиры, но ноги словно приросли к месту и кроме сдавленного дыхания из груди ни звуку было не вырваться. — Она тебе не рассказала? Не думаю, что мне в таком случае можно. Но я расскажу, пусть это будет моей маленькой местью за ее упертость. Отец Лайлы был ученым, доктором химических наук. Стоит ли тебе говорить, что он был для нее героем? Образцом для подражания? Думаю, и так все понятно. И он полностью заслуживал обожания дочери. Мой муж был замечательным отцом, таким о котором любая маленькая девочка мечтает. Он заплетал ей волосы в косички, украшая розовыми бантиками. Рассказывал собственные сказки перед сном и всегда на ночь целовал в лобик. Был главным гостем на каждом чаепитии и единственным посетителем ее салона красоты. А позже терпеливым учителем математики, физики и химии. Малышка еще даже начальную школу не закончила, а уже с легкостью решала уравнения химических реакций. Он любил ее больше всех в этом мире. Больше всех, но не всего. Он погиб в пожаре. В его лаборатории что-то взорвалось, и он бросился внутрь, спасая свои научные труды. Не спас в итоге ни их, ни себя. Оставил меня одну с безутешной десятилетней девочкой. Но мы пережили это, выкарабкались. Я смогла воспитать Лайлу достойной девушкой, так что эту его задачу я выполнила хорошо. И я думала, что все позади, что больше мне не придется испытывать этот ужас и горе, когда голос в трубке телефона сообщает, что им «очень жаль». В следующий раз этот страх накрыл меня в тот момент, когда Лайла поставила меня перед фактом, что подает заявление на молекулярную биологию. Лаборатория ее отца вспыхнула во второй раз перед моими глазами, в этот раз унося жизнь еще и дочери. Конечно, я запретила ей. Накричала, приказала, сказала, что если ей настолько жизнь не дорога, то лучше бы у меня никогда не было дочери. С тех пор она со мной практически не разговаривает. Видимо, решила исполнить мое желание совсем не иметь дочь. Дальше я слушать не могла. Тихо убрела обратно на кухню, села в угол под тумбой и беззвучно расплакалась. Успокоившись, я вышла к ним в гостиную минут через десять с заваренным чаем и заплаканным лицом. Никто мне и слово не сказал, спасибо им за это огромное. Мы посидели еще полчаса, я молча слушала, как Гарретт отвечает на сухие вопросы и сам спрашивает подробности о работе судьи и прочие банальности. Уже на выходе из квартиры, я тихо пробормотала, что если она захочет прийти на свадьбу, то я не буду против, и сбежала на улицу дожидаться, пока Гарретт попрощается по-человечески за нас двоих. Объяснений он от меня не требовал и даже не спросил ничего, просто уже снаружи обнял крепко-крепко и шепнул на ухо, что я очень смелая и он мной гордится. На этом дела насущные перед свадьбой закончились, и мы могли спокойно выбирать цвет салфеток и воздушных шаров, хотя я сразу сказала, что мне все равно и выбирала все Эмили. *** За всеми приготовлениями и суетой, мы даже не заметили, как день свадьбы наступил. Это было странно, ведь день защиты диплома пришел очень даже ожидаемо и не удивил меня скоротечностью времени, в то время как свадьба две недели спустя как под дых ударила. — Эм, а это что такое? — я неопределенно махнула рукой в сторону висящего на дверце шкафа по всей видимости моего свадебного платья. Только вот от моего платья там одно слово осталось. — Тебе не нравится? — девушка обеспокоенно подскочила к платью, проверяя все ли у него на месте и выглядит ли оно все еще так, как она ожидала. — По-моему, очень красиво вышло. Я старалась слишком вычурно не делать, зная, какая ты у нас скромная. Даже рукава добавила. — Нет-нет, оно очень красивое. Я бы даже сказала, что слишком красивое. Платье, которое я покупала, таким не было. Не ожидала я, что ты тот невзрачный мешок превратишь во что-то достойное самой королевы. Три месяца назад в первом попавшемся свадебном салоне я выбрала простое белое платье с высоким воротом и без рукавов прямого фасона без шлейфа, страз, бусинок и прочих побрякушек. Оно скорее даже выглядело как простой кусок ткани, чем платье. А то, что теперь весело на шкафу было именно платьем, красивее которого я даже представить не могла. Весь лиф и воротник были вышиты нежнейшими белыми кружевными цветами, они же тянулись отдельными дорожками по длине юбки. Кроме того, Эмили видимо приталила платье, так что оно больше не напоминало по силуэту мешок для картошки. Рукава девушка сделала из тонкой прозрачной белой ткани, единственным украшением которых были крошечных жемчужные бусины вдоль всей руки. — Твое платье должно быть достойно королевы. Оно ведь твое. Я рада, что тебе понравилось. Я очень переживала, что как по задумке не выйдет, у меня уже навыки не те. Тысячу лет не доставала шейную машинку из подсобки, — девушка радостно улыбнулась, довольная похвалой. — Мне так стыдно. Ты, наверное, уйму времени потратила, чтобы превратить тот кошмар в это сокровище. Прости, надо было тщательнее платье изначально выбирать. Только добавила тебе хлопот, еще и в твоем положении. — Нет никакого такого положения, чтобы я своей любимой девочке не смогла бы платье достойное ее свадьбы сделать! К тому же ни в одном салоне ты бы такого красивого не нашла, так что даже не придумывай. Лучше просто порадуйся, что ты сегодня замуж выйдешь в самом прекрасном платье на свете. А будешь продолжать портить свой день чувством вины — малышку Лану на ручки не получишь, когда она уже к нам присоединится, — Эмили ласково огладила прилично выросший живот, получая поддержку от Ланы, которая вот-вот должна была стать новым драгоценным прибавлением в нашей большой семье. — Хорошо, больше ни слова о том, какая я плохая. Обещаю! Девушка рассмеялась и кивнув мне, вышла из комнаты, оставляя меня с платьем наедине. Мысли в голове были яснее некуда. Я слышала, что невестам в день свадьбы часто становится страшно, пожирает неуверенность в правильности своего выбора и прочие сомнения, но я никогда еще не чувствовала себя спокойнее. Всем сердцем и душой я ощущала, что все происходящее — правильнее некуда. По-другому и быть не могло, я находилась на своем законном месте, предназначенном мне с самого рождения. Через несколько часов я должна была стать законным членом семьи своего любимого человека. Единственной настоящей семьей. Той, которая и в горе, и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и здравии. Всегда рядом. Через пару часов я предстану пред божьим судом. Но вот только он, глупый, не понимал, что единственный мой бог — тот, который у алтаря должен был мне кольцо на палец надеть и твердо, уверенно сказать «я согласен». Всего через пару часов. Я выдохнула, прогоняя не нервозность, но лишь излишний восторг, и аккуратно сняла платье с плечиков. *** — Я, Гарретт Борнс, беру тебя, Дэлайла Янг, в законные жены. Клянусь ни одного данного обещания не нарушить, быть рядом до конца. В этой жизни, и в тысячи следующих. Идти за тобой, доверять тебе, никогда не сомневаться. Клянусь никогда не заставлять тебя ждать, но терпеливо ждать самому. Клянусь не быть причиной твоей печали, но с тобой ее на двоих делить. Клянусь, что никогда не позволю тебе оступиться и упасть, никогда не дам льду под ногами треснуть. Клянусь февраль в сердце не пускать, быть тебе весенним солнцем, холод прогоняющим. Клянусь всегда смотреть и видеть только тебя, глаза закрывать и только твой голос слышать. Клянусь любить тебя больше жизни, сильнее смерти. В этой жизни и в тысячи следующих. Клянусь, клянусь, клянусь, — слова летели святой клятвой, навеки перековывая два сердца в одно. Багряной кровью запечатывая две жизни в одном конверте. Больше бежать было некуда. Последняя воля божья у этого алтаря свершилась. Девушка в белоснежном платье шагнула ближе к своему теперь уже супругу и привстав на цыпочки, сминая лакированные носики туфель, потянулась выше, чтобы тайной с любимым поделиться. Нечто сокровенное произнести. — Скажи честно, сейчас или никогда. Тогда, тем февральским днем, ты хотел умереть? Ты сам лед под ногами разбил? Гарретт задержал дыхание и про себя поклялся, что эта последняя ложь: — Нет.