«искалеченное всегда тянется к искалеченному. это есть и у нас — нездоровое, человечное — то ли вытолкнуть, то ли вылезти за чужой счёт. отряхнуть свой подол и спросить: а чего же ты ждал ещё?» Хана Вишневая
Новенький, говорят, из вагановки. Саша устало вздыхает: только новенького им не хватало в начале выпускного года. Тем более — из вагановки. Тем более — опасно сильного, которому нужно будет заново доходчиво объяснять, кто тут главный солист в группе. Если потребуется — кулаками. Саша умеет. Саша пахал на это звание всю жизнь, и какой-то «феноменальный талант» ему в хуй не уперся, понимаете? Так вот, новенький, говорят, из вагановки. Еще говорят, что его выперли оттуда со скандалом — то ли за кровавую драку, то ли за наркоту. А может, и за то, и за то. Про наркоту особенно красочно рассказывают: в одной истории этот пацан спалился по глупости, в другой — закладки делал, в третьей — и вовсе был местным наркобароном. В общем, выгнали его из-за чего-то крайне возмутительного, но из-за чего конкретно — никто не ебет. Короче, как обычно в их высокодуховных кругах. Саша не интересуется толком на самом деле. Саша молча глядит на густо подведенные глаза пацана и думает две вещи: во-первых, что ну какая драка, господи, он же тощий и чокнутый, как героинщик с многолетним стажем. во-вторых, что растушевка профессиональная, очень грамотная — у Саши сестра стилист, он в таком шарит. Они стоят на недолинейке в начале года не больше двадцати минут, но, если честно, Саша уже заебался. Воздух спертый, тяжелый, сгущенный будто; Саше кошмарно жарко и душно, жесткая ткань слишком узкой синтетический рубашки мерзко липнет к спине, а горло удавкой натирает дешевенький галстук. А еще — песни эти идиотские, про первоклашек и звоночки. Блять, Саша ненавидит такие линейки. Все эти бантики-ленточки-цветочки, идиотская дань государственной системе, мол, мы все еще обычная школа, а не спартанский серпентарий. Саша их ненавидит, но вынужден терпеть и улыбаться — у Саши, говорят, очаровательная улыбка, а еще — хорошая репутация. Так вот, Саша терпит и улыбается во все зубы; затем — послушно несет какую-то малявку на плече. Малявка очевидно тупая и аж надрывается, тряся колокольчиком прямо у Саши над ухом, и, боже, от этого противного дребезжащего звона Саше хочется то ли заорать, закрыв голову руками, то ли придушить ее. У школьного крыльца у него начинают болеть щеки и скулы. Он опускает восторженную малявку-убийцу на оплавленный, нагретый солнцем пыльный асфальт и, стирая опостылевшую улыбку с лица, облегченно разгибается. Новенький уже стоит там: отвлекается от подмигивания девчонкам, смотрит на Сашу презрительно-насмешливо и криво ухмыляется. Мол, бедный-бедный прилизанный золотой мальчик. Строит, короче, из Саши продажную лебезящую суку (впрочем, думает Саша, тут и строить особо нечего, все уже есть), а из себя — бывалого рыцаря чести и подводки. Руки то в карманы прячет, то длиннющую челку с лица небрежно откидывает. В отличие от Саши он не в форме: наоборот, кажется, постарался одеться так, чтобы нарушить максимальное количество позиций в уставе академии. Глазища, как у панды, подведенные, мешок черный вместо рубашки, ботинки тяжеленные, цепочки-заклепки. Саша хмыкает и трет губу только — панк какой-то с шилом заднице. Подростковый бунт, мир — дерьмо, взрослые — козлы, или что там еще. Неудивительно, что его выперли оттуда. Удивительно, что его взяли сюда. Новенький, не дождавшись ответа, презрительно фыркает в Сашину сторону и отворачивается, даже отходит в сторону, так, что Саше удобно рассмотреть его целиком. У него вроде как неплохая конституция: он тонкий и хорошо сложенный — с длинными ногами, руками, шеей. Вот только непростительно мелкий — дай бог метр семьдесят пять будет — и тощий до жути: одежда висит на нем, как на вешалке. Кожа да кости, честное слово. Да любая, даже самая худенькая и маленькая девчонка на пуантах его закроет — так откуда эти мозолящие глаза таблоиды «феноменальный талант»? Саша напряженно водит пальцем по губам. Он не любит ситуации, выходящие из-под его контроля.***
Новенький припирается на первую же хореографию в тяжеленных черных ботинках. Коврик у входа он игнорирует — и идет по только-только до блеска вычищенному коридору, топая, как слон, а за ним тянутся бурые, с кусочками соли и ошметками гнилых листьев грязевые разводы. Еще — Сашин взгляд невольно скользит выше, пока он старается успокоить нервно дергающуюся мимическую мышцу — в такой же черной куртке, большей, наверное, размера на три. И с такими же густо подведенными глазами. Его патлы мокрыми сосульками липнут к лицу, а пацан даже не пытается их заправить или зачесать, и весь его образ, нищий, грязный, неопрятный, вызывает у Саши брезгливое пренебрежение. Чокнутый. Они сталкиваются у входной двери в раздевалку: пацан кривит губы и нарочито грубо толкает его плечом, а Саша, давя накатывающее волной раздражение, вежливо отстраняется. Саша промок под промозглым сентябрьским дождем, ему сыро, мерзко и противно, из-за гребаного суицидника в метро он бесповоротно опоздал на разогрев, а тут еще и этот панк выделывается. Ему хочется сказать что-нибудь едкое в ответ, что-то вроде: а ты не перепутал раздевалки, зайка? или: извини, резиночку одолжить не могу, это к девочкам налево по коридору. Но Саша молчит — раздувать конфликт, не подготовив почву для успешного выхода, нерационально. «Феноменальный талант» в это время успевает почти полностью раздеться: он снимает одежду с себя как-то рвано и дергано, бросает неряшливым комком и даже не удосуживается разгладить. Ну хоть ботинки эти слякотные сверху не ставит, ей-богу. Саша думает: отвратительно, а еще — какой же он пиздец тощий. Острые крылья лопаток, клетка ребер, торчащие подвздошные кости. Ленты мускулов оплетают чужой скелет, как тонкая оберточная бумага — хрупкий костяк куклы, и это зрелище кажется Саше чем-то на грани прекрасного и омерзительного. Сам Саша совсем не такой — он мощный, широкоплечий, даже крупноватый — во что его не раз тыкали носом. А новенький этот похож на бабочку. На мотылька-убийцу, если быть точнее. Разъебашу тебе лицо, потопчусь по нему своими колодками вместо обуви, плюну и улечу, помахивая крылышками — что-то типа того. — Че пялишься? — огрызается пацан, поймав Сашин взгляд. — Пидор, что ли? О боже мой, медленно думает Саша, воистину — цвет молодой питерской интеллигенции. — А тебя так волнует моя ориентация? — не успевает прикусить язык он. — Не беспокойся, твоя тощая задница вряд ли способна кого-то привлечь. — А ты поменьше оценивай мою тощую задницу, — ядовито бросает пацан. И, окинув Сашу взглядом, нехорошо улыбается; припечатывает: — Кабан. Саша усилием воли заставляет собственное лицо сохранить нейтрально-вежливое выражение. Мнет шею. Молча кладет аккуратную стопку одежды в шкафчик. Натягивает балетки, попутно цепляя с подошвы красные нитки. Господи, откуда вообще они на ней. Новенький тем временем пару раз гнет туда-сюда стопу, хрустя суставом, вжимает пальцы в пол — и, стянув челку в хвостик на макушке, демонстративно громко хлопает дверью. Выпендрежник.***
Елена Петровна встречает опоздавшего Сашу взглядом голодного крокодила. Она бы поорала на него, но не может — занята другим; так что лишь поджимает тонкие губы и коротко кивает на станок, где уже сидят разогретые и навострившие уши девчонки. У девчонок — такие же жадные крокодильи взгляды. Направлены они на новенького. — Ты что, панда, Баярунас? — говорит Елена Петровна, и ее глаза блестят с той же злостью, с которой бьет по ушам ее резкий, высокий голос. — Мне звонить в зоопарк? Или думаешь, что раз успел в Мариинском станцевать, так все твои капризы терпеть должны? Выйди за дверь, сотри это безобразие и только потом возвращайся. О. Саша тяжело смотрит на вскинувшегося новенького, потом — на разъяренную балетмейстера, затем — отворачивает голову и позволяет себе закатить глаза. Цирк с конями. Боже, что может сделать этот день еще хуже? — Мне ничего танцевать не мешает, — ведет подбородком этот Баярунас. — Если вас это так нервирует, ну не смотрите. — Ты поуказывай еще мне тут. Кем ты себя возомнил, мальчик? Тебе сказано — вышел за дверь и привел себя в божеский вид! Пацан щерится и отвечает что-то грубое. Елена Петровна переходит на ультразвук. Крокодильи девчонки у станка заинтересованно водят глазками от одного до другой и обратно, будто мячик перекидывая, и явно наслаждаются шоу; местная прима — вся в родинках, с широкими ребрами и куцым белесым пучком — наклоняется к подружке-сопернице — жгучей тоненькой брюнетке — и шепчет ей что-то на ухо, после чего обе расплываются в гаденьких улыбочках. Атмосфера накаляется. Стандартный набор оскорблений у Елены Петровны заканчивается довольно скоро: она упоминает и зазвездившегося мальчишку, и неуважение к древнему искусству, и моральное разложение, и, кажется, заходит на второй круг. Новенький отвечает ей с нахальной скукой в голосе — Саша понимает, что тот за всю свою жизнь наловчился отбивать чужие реплики так изящно, что Елена Петровна в жизни не одержит победу. Баттл, блять. Он раздраженно выдыхает, косясь на часы у двери. Получается, правда, слишком громко: Елена Петровна прерывает гневную речь и, сжимая губы еще сильнее — Саша истерически прикусывает щеку: да куда, блять, сильнее-то, ты сейчас свой подбородок съешь просто уже — щурит глаза на Сашу. — Свое плохое настроение показывать в другом месте будешь, Казьмин. Тоже думаешь, что особенный? Что раз солист, так тебе можно все? Что тебе замены нет? Так она есть. Знаешь, как ее зовут?***
Конечно, Саша знает, как ее зовут. Ярослав, блять, Баярунас. Мотылек-убийца этот хренов. Пацан, почти подлетающий к потолку серией жете антурнан в эффектных концовках. Саша думает, что Баярунас определенно продал душу дьяволу, потому что иного обоснования того, с какой легкостью тот нарушает законы гравитации, не существует. И руки, шея, пластика почти девчачья — одно наслаждение. И музыкальность потрясающая. А акценты, взгляды, чувство позы — Саша думает: так вот почему «феноменальный талант». У Саши скручивает живот в дурном предчувствии. Он пока не знает толком это ощущение, но мучительно догадывается: как будто все твое нутро ворочается и стонет в предсмертной агонии, в ожидании необратимого и беспощадного ярлыка «списан». — Саша, — Елена Петровна грубым взмахом останавливает концертмейстера; Чайковский растерянно обрывается на крикливой ноте. — Ты мне скажи сразу: не можешь сделать жете антурнан? Я тебя заменю. Вот Баярунас перед тобой скакал горным козлом — на него и заменю. Ты не думай, что раз солировал три сезона, то теперь всегда будешь. Саша зло пытается отдышаться. У Саши правую стопу судорогой сводит, и мозоль на большом пальце снова бурчит и куксится. А еще — знобит будто. Видимо, позавчерашняя пробежка под ноябрьским ливнем в одной толстовке не прошла бесследно. Дерьмо. Елена Петровна поджимает губы и, кивая Баярунасу, дает концертмейстеру отмашку. Чайковский вновь разносится по залу. На Сашу она не смотрит. После, уже в раздевалке, ссутулившись и прислонившись виском к холодному металлу шкафчика, Саша безуспешно пытается размять стопу. Стопа ноет и канючит чего-то, но чего — хер поймешь. Может, не перерабатывать. Да, наверное, не перерабатывать. Но если Саша не будет перерабатывать, то его, кабана такого, легко сместят всякие питерские мотыльки, понимаете? Тут без вариантов. Забив, Саша просто сует ногу в кроссовок и вяло шнурует его. Кроссовок все еще сырой и противно подхлюпывающий, и Саша болезненно кривится. Надо бы домой поскорее, в сухое переодеться, помазать разогревающей мазью какой-нибудь, никофлексом или капсикамом, и тейпом замотать, и таблеток от простуды наглотаться, и помолиться до кучи. Да только как дойти? Ступать пиздецки больно, до метро отсюда хрен допрешь, мелочь на трамвай осталась в другой куртке, а на такси у него и в жизни не водилось. Полный отстой. Саша устало обдумывает это, наблюдая, как перед глазами мельтешат тощие, но бодрые баярунасовские ноги — тот все бегает по раздевалке, что-то потеряв. Еще бы. Меньше бы вещи разбрасывал, может, и не терял бы все подряд. И так бесконечно у Саши на уроках то ручку, то ластик, то вообще листочки выклянчивает, стоило же этим мымрам из учебного отдела их за одну парту посадить, и. Кому-то и домашние аптечки небось не знакомы толком, вдруг с вязкой темной завистью думает Саша. Саше семнадцать, а кажется, будто семьдесят: спина болит, и стопы болят, и колено недавно поскуливать начало. Он еще из училища не выпустился, а уже разваливается на части. Убожество. Этому «феноменальному таланту» такое и в страшном сне, наверное, не снилось — Саша гуглил, мариинка в шестнадцать, а? да еще и маленькое соло; как вам? Самое отстойное, что при всем этом Саша не может не признавать чужого таланта. Саша иногда, признаться, залипает — на руки чужие залипает, на изящную линию шеи, на ноги длинные. Баярунас — ебаное воплощение искусства, и даже завидовать ему получается только с восхищением. А тот внезапно останавливается, как вкопанный. Саша раздраженно косится на него и тупо моргает, сталкиваясь с ним взглядом. «Феноменальный талант» смотрит на Сашу своими размалеванными панкорокерскими глазищами с непонятной беззлобной задумчивостью, даже слегка удивленно. Будто у Саши вторая голова выросла. Или третья рука. Саша ежится. Чокнутый, короче. — Чего тебе? — Нога болит, да? Чужие участливые интонации заставляют Сашу невольно приоткрыть рот. В мягкой огромной толстовке с человеком-пауком, с распущенными, въерошенными волосами и чуть смазанными тенями, фриковатый Баярунас вдруг теряет всю свою агрессивную панкорокерскую злобу и впервые кажется нормальным. — А тебе-то что? — напряженно спрашивает Саша, глядя снизу вверх. Уютная пришкафчиковая лавочка вдруг перестает окутывать ощущением безопасности, а спасительная прохлада металлической дверцы исчезает без следа. Баярунас дергает острыми плечами. — Тебе больно. Ты не дойдешь сам толком. Давай я хоть провожу тебя. Поздно уже. — Я сам дойду, спасибо, — машинально отвечает Саша. Такая забота от брызжущего ядом во все стороны Баярунаса кажется ему подозрительной. За полтора месяца они и не поговорили толком ни разу — не считать же за разговоры редкие перепалки в раздевалке и рубленные «ага», «ладно», «отвянь, придурок» на отработках. А еще эти полтора месяца они вели молчаливую войну за лидерство: на стороне Саши была отменная репутация и многочасовые самоподготовки, на стороне Баярунаса — талант и какая-никакая харизма. Еще Баярунас звал Сашу кабаном и иногда зачем-то делился водой. Саша звал Баярунаса котом облезлым и иногда зачем-то покрывал его опоздания. Оба терпеть не могли визгливую Елену Петровну. Оба язвили в адрес глупой литераторше, сидя за одной партой — Баярунас, правда, во весь голос, а Саша едва слышным бурчанием. Оба выковыривали помидоры из обеденного салата. Оба… Баярунас саркастично поднимает брови: — Докуда? До двери хоть сможешь? Ну вперед. Саша гордо запинается и валится вбок на четвертом шаге, и, если бы не вовремя подхвативший его Баярунас, он бы, как последний придурок, долбанулся головой о лавку. Дергано выпутываясь из чужих паучих рук, Саша бурчит в угловатое, обтянутое мягкой тканью плечо что-то вроде «спасибо-отпусти-уже-блин-я-сам». Он все же умеет признавать поражение, пусть и терпеть не может этого. Баярунас смешливо фыркает. У него холодные руки, думает Саша; давит желание горячим лбом ткнуться в чужие ладони. — Пошли, короче. Дай сюда свою сумку. — Я тебе не кисейная барышня, — огрызается Саша. Он усилием отстраняется, цепляется за ремень сумки мертвой хваткой. Баярунас закатывает глаза, но не протестует. Вечерние сумерки изредка размывают тусклые огоньки фонарей. Они идут медленно; поначалу Саше ужасно неловко, и стыдно, и зло на себя за свою слабость, за то, что он, такой лосяра, практически виснет на тощем маленьком Баярунасе, худее его килограмм на десять. Потом — на полпути, где-то между облезлой мусоркой и киоском с алкашкой — он на это забивает. Саша, если честно, очень хочет жрать и спать, чтобы загоняться дальше. А еще к тяжести в голове добавляется постукивающая молоточками в висках боль. — Ярик, — вдруг бросает Баярунас. — А? — Говорю, можешь меня Яриком звать. — Тебе что, — медленно спрашивает Саша, буквально пялясь на него. — Центробежная сила на фуэте все мозги по стеночкам размазала? С тобой все хорошо? А то я сомневаюсь, что это я тут покалеченный. Баярунас как-то по-воробьиному надувается. — Да че ты выебываешься, а, — гнусаво тянет он; Саша давно заметил, что каждый раз, когда Баярунас нервничает, того пробивает на жутчайший жаргон. — Ну поломайся еще. Че непонятного, бля. Саша вяло ухмыляется. Чужое смущение чем-то теплым разливается у него в груди. — Ярик так Ярик. Тогда я Саша, можешь… Он не успевает договорить: его вдруг ведет, мир качается, как хлипкая лодка на волнах, туда-сюда, а потом и вовсе переворачивается с ног на голову. В следующее мгновение он беспомощно висит на баярунасовских плечах, утыкаясь взглядом в черноту ткани и — немного — в кривой голый куст, потом — больно упирается лопаткой во что-то чугунное, чувствуя спиной ребристую, до омерзения сырую деревянную поверхность. Картинка перед глазами слегка плывет, и Саша не может понять, от чего конкретно — то ли от городского вечернего полумрака, то ли от головной боли. Может, от всего сразу. Беспокойно склонившийся над ним Баярунас — Ярик — своей угловатой фигурой, балахонистой толстовкой и глазищами подведенными, а еще — чертовски светлыми, Саша замечает это почему-то только сейчас — до смешного похож на бугимена. Сашу пробивает на хихиканье. Лицо Ярика как-то глупо вытягивается. — Со мной все в порядке, — спешит успокоить его Саша. Ярик немножко плывет, а еще виски словно обручем стискивает, и над бровью правой почему-то пульсирует давяще, но вряд ли все это должно касаться Ярика. — Нихуя, — тут же отрезает тот. Боже, думает Саша, прикрывая глаза. Горячая пульсация усиливается; изнутри, из-под самых ребер, поднимается тянущее глухое раздражение. — Хуя, — отвечает он. — Ты материшься, — в шоке Ярик даже слегка отклоняется. — Пиздец, золотце Казьмин матерится. Мне скорую вызывать, что мне делать, ты что, коньки собрался откидывать? — Заткнись, Яр, — от боли и усталости Саша не находит сил выговорить чужое имя полностью. Бом-бом-бом, бьют молоточки в висках и над бровью, бом-бом-бом. — У меня все нормально. Хочешь помочь — помоги дойти до дома. Не ори только. Голова болит. Спасибо. Ярик бесцеременно жмется лбом к Сашиному лбу. Ярик холодный весь, как ледышка самая настоящая, и мимолетная прохлада вдруг ободряет Сашу. — Нихуя, — тянет, отпрянув, Ярик. — Чувак, ты горишь. И нога твоя, — он запинается и бледнеет будто. — А вдруг сепсис, блять, чувак. Давай скорую? Сепсис. Что тяжело ухает вниз у Саши внутри. Он холодеет — о таком и не задумался ни на секунду. А вдруг действительно — дело не в позавчерашнем ливне, а в трехдневной травме? Саша тогда нехорошо упал. Пару градусов правее, не перенеси он вес на руки — и перелом был бы обеспечен, но Саша думал, что обошлось. А вдруг — не обошлось? Саша, подталкиваемый клокочущей тревогой, очень хочет согласиться, но потом. Саша вспоминает. Саша вспоминает: через пять недель они должны доставить первый акт выпускного балета. «Собор парижской богоматери», чтоб его. Саша вырывал партию Квазимодо, самую драматически сложную, самую хореографически сложную, с той же отчаянной решимостью, как безнадежно тонущий хватается за все подряд, чтобы выжить — и вырвал. У Ярика вырвал. Саша вспоминает: перманентную боль от синяков, подкашивающую резь сведенной стопы, утренний холод зала, жесткий ламинат, обрюзглое лицо концертмейстера, поджатые губы Елены Петровны, ее голос визгливый, кабан, стопу поправь, шею тяни, прыгай выше, выше-выше-выше, еще выше, да что же ты, как слон, «ты мне скажи сразу: не можешь сделать жете антурнан? я тебя заменю. вот Баярунас перед тобой скакал горным козлом — на него и заменю. ты не думай, что раз солировал три сезона, то теперь всегда будешь» Саша вспоминает: через пять недель у них открытый показ. У Саши нет времени на обследования, операции и восстановление. Не будет Саши на открытом показе — не будет и на выпускном. — Никакой скорой, — говорит Саша. — Не смей.***
Они заваливаются в Сашину квартиру уже ближе к одиннадцати. Саша падает мешком на табурет и мрачно смотрит на свое зеленоватое лицо в пыльном зеркале. Внутренне кривится. Убожество. Ярик тем временем опять скачет туда-сюда. Да так резво, будто у Саши в гостях не в первый раз, а как минимум в двадцатый. Как максимум — живет тут вообще вместе с ним. То сумки их в угол свалит, то электрический чайник на кухне щелкнет, то ботинки с Саши стаскивать начнет. На ботинках Саша словно выныривает. — Эй, ты чего, отстань, я в порядке, я сам могу, — бормочет он. Ярик, стоя на коленях у Сашиных ног, мрачно поднимает на него свои глазища подведенные. — Захлопнись, чувак, — и, цепляя за пятку, стаскивает ботинок с левой ноги. — Хоть сейчас расслабься и не выебывайся. Че ты из себя принца Чарминга строишь. Ну еще «спасибо» скажи в сотый раз. Бесит, бля. Ты же не такой. Саша молчит, не зная, что ответить. К правой ступне Ярик прикасается с удивительной бережностью и поразительным профессионализмом. Максимально распускает шнуровку, отводит язычок кроссовка, потом — аккуратно, но жестко фиксирует голеностоп и медленно стягивает ботинок. Такой собранный, невозмутимый и сконцентрированный Ярик кажется Саше чем-то за гранью фантастики. Невероятнее этого может быть только тот факт, что Ярик как-то высмотрел и запомнил, какая из стоп повреждена. И бережность эта, любовная практически, и патлы взъерошенные прямо-таки под Сашину ладонь, и. Сашу, признаться, слегка ведет. Наверное, не будь Саша настолько уставшим и больным… С кухни слышится щелчок чайника. Ярик на это не обращает, кажется, никакого внимания. — Аптечка где? — лишь уточняет он. Саша, устав спорить, машет в сторону ванной. В раскомандовшемся Ярике тоже есть свои плюсы: например, сам бы Саша до этой ванной ковылял бы полчаса. — Никофлекс? Капсикам? — деловито спрашивает, вернувшись и параллельно потроша коробку, Ярик. — Оба. — Парацетамол, нурофен? — Парацетамол кончился, — Саша задумывается. — Кажется. Или нет. Не помню. Нурофен точно есть, поищи. — Ага. Нашел. А вот арбидол. Кагоцел, — Ярик вытаскивает потрепанные упаковки и кивает. — Хорошо. Похоже на грипп, пить будешь. Хотя ты вроде не кашляешь… И не чихаешь. Все равно будешь. Саша позволяет снять с себя куртку, переместить на диван, помазать и затейповать ногу. Покорно пьет горсть таблеток и даже никак не комментирует откровенно наглое потрошение собственных пустых раздолбанных шкафчиков в поисках чего-то к чаю. Саша не уверен, что оно у него осталось, но если Ярик найдет — бога ради. Саше спокойно и сонливо. Головная боль потихоньку отпускает, лицо перестает пылать. — Ты пей, — говорит ему Ярик, одновременно дергая краешки упаковки из-под лимонных долек. Дольки, кажется, вообще теткины, лежат в том ящике уже второй год и наверняка ссохлись, но того это не волнует. Саша угукает. Тянется за кружкой, но останавливается на полпути. Вдруг думает: Ярик же иногородний. Он должен быть в общаге, нет? — Поебать, — легкомысленно отвечает на заданный вопрос Ярик. — Я там сплю через раз. Всем пофиг. Саша уже выучил: если Ярик так нарочито небрежно бросает «всем пофиг», то это значит, что никто просто не смог найти на него управу. Выпендрежник. — А ты-то, — Ярик неопределенно ведет рукой. — Чего один? — Квартира теткина. Я не москвич на самом деле. Из Нижнего Тагила вообще. Сначала с теткой жил тут, а потом она куда-то в Европу смотала, да и я повзрослел. — Нифига тебя занесло, — распахивает глаза Ярик. — Да ты самородок. Саша усмехается. Самородок, еще чего выдумал. Ему в поступлении два года отказывали, а он все приходил и приходил, осел упрямый. Потом какой-то заслуженный артист — маленький старичок с грустными глазами — сжалился и взял. Сказал остальным: а вдруг потянет? дадим шанс; а если не потянет, то выгоним. Саша в шанс этот вцепился, как утопающий: в зале по десять часов проводил. Держался как-то. А потом, года через три, вырос и выстрелил: артистизм, говорили, потрясающий, и линии, мол, превосходные. Линии на самом деле обычные были — просто если другие тратили на их отработку часа два, то Саша — все пять. Да и артистизм… Саша такой себе артист. Тот же Ярик на голову его выше, если не на две. И мариинка — в шестнадцать-то… — Ты дурак, Сашка, — упрямо мотает головой Ярик, активно пережевывая каменную дольку. Сахаринки сыпятся ему на колени, и Саша неодобрительно фыркает. — Хуйню морозишь. Я тебе пиздец завидовал все эти месяцы. У тебя стать есть, порода, понимаешь? Ты, блин, как граф или герцог, как принц, ну натурально. А я только лебедей-эпилептиков танцевать могу. Или обдолбанных бомжей. Саша возражает, но Ярик отмахивается. — Ты в курсах, чего меня выгнали-то из вагановки? — Были слухи… — осторожно начинает Саша. — Да не слухи это, — грубо перебивает его Ярик. Он как-то резко взмахивает рукой с зажатой в ней долькой; сахаринки градом летят на пол. Цок-цок-цок. — Я реально обдолбанный был половину времени. Щас-то уже завязал, реабилитации, то-се. Но тогда… Поначалу незаметно было, потом — глаза закрывали, ну тип, такой талант же, тонкая натура, как можно давить, наиграется дите, и все будет хорошо. А затем уже сложно было игнорить — я тогда открытый показ танцевал под метом. Говорят, красиво вышло. Так… чувственно. Правда, потом приглашенным примам в лоджии наговорил всякого. Замять не получилось. Ну и все. Пока-пока, наркоша Баярунас. Саша пораженно молчит. Бессмысленно кружку поглаживает. Ярик ухмыляется как-то ломано и, дожевывая, сладкие пальцы облизывает — Саша опять почему-то глаз отвести не может. Потом стукает ладонями по столу. — Так, товарищ Казьмин, вам определенно пора спать. Продолжение сказочки завтра. Давай, поднимайся, куда тебя вести? И да, надеюсь, ты не против, если я у тебя на диване перекантуюсь, а то мне влом уже уходить. О, и покажешь ванную? А то, боюсь, черным разводам на подушках ты не обрадуешься.***
Обходится. Вся эта херня — обходится. Через три дня убойного питья, таблеток и странной заботы Ярика Саша практически твердо стоит на ногах. На четвертый день он вскакивает ни свет ни заря, чтобы прийти в зал за два часа до начала занятий, и Ярика тоже будит: тот все ноет, мол, Сашка, ты козлина, че ты прешься, щас слишком рано и я спать хочу — но все равно послушно идет заваривать кофе. Точнее, кофе — ложка растворимого, залить кипятком на четыре пятых — для Саши, а себе — зеленый чай. Именно на это четвертое утро — да и в целом за все их знакомство — Саша впервые видит Ярика без панкорокерского чернющего макияжа. Лицо у Ярика оказывается удивительно… детским, что ли. Очень юным, худеньким, даже розоватым, с пухлой нижней губой и большими светлыми глазами.То есть глаза-то и раньше у него были большими и светлыми — но если тогда весь его образ так и кричал о маниакальной агрессии, то теперь чужой взгляд Саша может назвать воистину ангельским. Да и в целом внешность утреннего, только умывшегося Ярика никак не вяжется с его сущностью: уж больно она беззащитная какая-то. А Ярик — совсем не беззащитный. Ярик сам кого захочешь придушит. За тем, как тот ловко растушевывает тени, вглядываясь в собственное отражение в пыльном зеркале, Саша наблюдает практически не дыша. Движения кисти, гибких пальцев — отточенные до автоматизма, они кажутся Саше бесконечно красивыми. В исполнении его сестры это всегда выглядело иначе — более приземленно и безыдейно, что ли, а Ярик будто бы душу вкладывает в каждый штришок. Тот ловит Сашин взгляд и — вдруг — хитро улыбается. — Сашка, — зовет он. — А иди-ка сюда. — Что ты хочешь сделать, чудовище? — щурит глаза Саша, но подходит. — А давай мы тоже тебя раскрасим, а? Вот будет весело. Представь лицо Елены Петровны, когда она увидит свое золотце размалеванным. — Она сразу же поймет, в чью плохую компанию я попал. — В этом и весь прикол! Давай, Сашка, ну давай. Саша задумчиво ведет пальцами по губам. Потом переводит взгляд на Ярика — тот почему-то как-то странно, слегка заторможенно смотрит Саше куда-то в подбородок; почти пялится. — Что такое? Крошки? — спрашивает Саша, на всякий случай утирая рот рукавом. — А? А. Не. Нет. Все нормально, — Ярик отвечает как-то невпопад. Отводит глаза. Впрочем, сразу же вскидывается обратно. — Так что, согласен? Сашка-Сашка-Сашка! Саша оценивает риски. С одной стороны — открытый показ, выпускной год, репутация… С другой стороны — выпускной год. Неужели Саша всю свою жизнь в училище будет помнить как бесконечные тренировки и беганье на цыпочках перед главной крокодильшей всея балета? Да и… В глазах у Ярика — серебристые искры блестят. — Согласен, — предвкушающе тянет Саша.***
До прихода группы остается только час, когда они влетают в зал. Разогреваются молча. Саша тянет шею, спину, руки, потом — с легким напряжением переходит на ноги. Но снова — обходится; лишь колено пару раз взбрыкивает да голеностоп гнется слегка натужно. С телом, короче, все в порядке. Наверное, пока никого нет, стоит пройти кругов десять жете антурнан. Да, определенно стоит. А то с Елены Петровны станется… Саша даже поднимается с пола, как ловит свое отражение в зеркале — и замирает. Саше трудно узнать себя. Саша вдруг будто бы перестает быть всеобщим «золотцем». Будто бы взрослеет лет на пять. И взгляд — обычно доброжелательно-вежливый, теперь он кажется злостно-умным. Саша не может не признать, что ему идет этот образ — темный, жесткий, даже пугающий. Что Саше хорошо. Что, наверное, Саша, опьяненный странным чувством свободы, впервые ощущает в этом парне по ту сторону настоящего себя. Будто бы. Будто бы всех внутренних демонов спустили с цепи и сказали: фас. А еще. Они с Яриком смотрятся удивительно гармонично. Тот — угловатая, острая, коснешься-порежешься чернильная клякса; Саша — почти античная статуя: в своем белом тренировочном трико, с разлетом молочных ключиц в широком вырезе. И оба они — с глазами этими инопланетно-черными. Саша не может отвести взгляд от их отражений, и Ярик, вставший вдруг плечом к плечу, кажется, тоже. А Саша вспоминает — прикосновения трепетные вспоминает. Как чужие пальцы аккуратно его подбородок держали, как бережно подтирали подушечкой край века. Как деловито лицо в ладони брали, чтобы результат рассмотреть. «Ты же не такой». Вспоминает — и задыхается немного. Сейчас Саша не устал и не болен. Саша думает, что, возможно, что, может быть… В дверь входит, расчесываясь на ходу, первая девочка.***
В итоге они прогуливают хореографию на заднем крыльце. Они не то чтобы специально с нее сбегают, просто Елена Петровна с пронзительными криками выгоняет их «смывать это безобразие; вот от тебя, Саша, я такого не ожидала!», а они и не возращаются обратно. Крыльцо грязноватое и холодное; они сидят, прижавшись друг к другу бедрами и по-идиотски хохочут, не говоря ни слова. У Ярика искренняя, светлая улыбка и очень звонкий, заливистый и бесконечно красивый смех; когда он смеется, ему на лицо глуповато падает челка, а он ее сквозь пальцы пропускает и назад оттягивает, открывая лоб холодному тусклому солнцу — и Саша не может оторвать от чужого лица взгляда. Саша чувствует себя до одури счастливым — здесь и сейчас, рядом с Яриком, нарушив сразу несколько правил и нагрубив преподавателю. Наверное, Саша — идиот. Ярик — в перерывах между бессмысленной болтовней и взрывами смеха — расковыривает новую пачку мармеладок. У Ярика с этим явные проблемы, с открыванием упаковок: каждый раз он подолгу сидит, скрючившись и почти уткнувшись носом в разноцветный пластик, пыхтит, колупает что-то и дергает за все края, и в конце несчастная упаковка становится похожей на ветерана Второй мировой. Сашу это дико смешит: он все смеется и смеется, сгибаясь пополам, а Ярик ворчливо токлает его локтями своими острыми в бок, и от этого Саша только пуще ухахатывается. — И как ты остаешься в форме, пожирая столько сладкого? — отсмеявшись, спрашивает он. — Метаболизм, — Ярик заумно поднимает вверх палец. — До двадцати пяти буду жрать все и не толстеть. — Тц. На костер тебя надо, ведьма, — тыкает его в лоб Саша. Ярик наигранно строит обиженную гримаску. — Эй-эй, полегче! Предпочитаю быть спасенной прекрасным принцем! — Вроде меня? — Вроде тебя. И Саша вдруг чувствует себя до ужаса неловко. Будто бы внезапно они оба перешагнули ту тонкую грань двусмысленных подколок, по которой ходили последние несколько дней. И взгляд Ярика этот — отчего-то прямой и совсем не шутливый. Саша смотрит Ярику в глаза и думает: а если. И: нет, конечно, нет, что за безумие; господи. И: но все же, а если. Но пока Саша мучительно думает, Ярик просто кивает, вздыхает глубоко, берется за Сашины плечи и целует в приоткрытый удивленно рот. Сашу от такого будто током шарахает; это мокро, странно, даже пугающе слегка, но будоражаще, черт возьми, так, что у Саши все мысли до единой из головы вылетают — Саше семнадцать, он по десять часов пахал в зале и, боже, никто до этого его даже за руку толком не держал — ну, по-настоящему, а не на поддержках наигранно-нежных — и уж тем более никто его не целовал. Да еще и так, как Ярик — умело, уверенно, почти властно. Видимо, мелькает у Саши на краю ошарашенного, испуганного сознания, помимо наркоты Ярик в Питере находил способы поразвлечься. Ярик держит его крепко, а Сашу и ведет, до вспышек перед глазами, до одури, и пугающе-странно ему все это, и хочется не пойми чего — то ли уцепиться покрепче, то ли оттолкнуть. Саша невольно дрожащие пальцы ему в волосы запускает — и Ярик вдруг останавливается, крупно вздрагивает, отстраняется, на Сашу смотрит глазами шальными абсолютно, потемневшими, чтобы в следующую секунду утянуть его вниз, подмять и колено между ног вклинить. Крыльцо грязноватое и холодное, но Саша этого не замечает. Саша ничего не замечает. Скоро кончится занятие, и все: преподаватели, девчонки и пацанята — помладше и постарше — рванут на улицу, чтоб перейти в учебный корпус, а тут они с Яриком — лижутся, как пьяные уличные подростки, но Саша об этом подумать не способен; Ярик — подрагивающий и агрессивно-напористый — тоже. А еще — Саше будто разворотили грудную клетку, запустили туда стайку птиц и закрыли, сшили обратно, а птицы теперь мечутся, бьются ему по ребрам. Саша очень остро чувствует себя до невозможности счастливым. Когда, задыхаясь, они наконец расцепляются, Ярик дрожащей рукой приглаживает вздыбившиеся волосы и глядит на Сашу практически со звериной жадностью. Саше бы испугаться немного, но его самого мурашит и потрясывает, и губы будто огнем горят, а в голове все еще — ошеломительно пусто. Ярик — голос у него, кажется, понижается на целую октаву — хрипло спрашивает: — Попробуем? — Попробуем.***
Саша чувствует себя безнадежно скатившимся. Деградировавшим. Испорченным даже. Еще Саша чувствует себя очень, очень хорошо. Ярик касается его практически грязно — в нем вообще мало какой-то трогательной детской нежности, в Ярике этом новом: только грубоватая забота и немного циничная, жадная похоть, разбавленная редкими полусонными объятиями по вечерам. В Ярике этом новом практически нет трепетности или умилительной неуверенности, да и романтики в нем не сыскать, но Саша просто знает: Ярик за него убьет без задней мысли. Еще Саша, конечно, не очень понимает, как Ярик может совмещать в себе эти две свои стороны — кого-то бесконечно зрелого и опытного, даже злого, успевшего дважды, а то и трижды во всем разочароваться, целующего жадно и трогающего совершенно бесстыдно; и его — этого озорного нахального мальчишку, которым он предстает перед Сашей все оставшееся время. С Яриком сложно вообще. Есть в нем что-то очень темное и жестокое, что, бывает, Сашу слегка пугает. А еще никогда не знаешь, куда его поведет. Саша, впрочем, думает, что его собственного бессознательного восхищения и его собственной души нараспашку им на двоих хватит. Он надеется на это. — Ты что, ебнулся, Сашка, убери от несчастных уточек свой хлеб! У пруда в этот день удивительно малолюдно — никаких тебе наворачивающих круги спортсменов или серьезных — а главное, готовых накинуться с нравоучениями — мамочек с колясками. Саша тянется пощипать, как в далеком детстве, в воду крошки, но Ярик выхватывает у него багет практически агрессивно, сворачивает бумажный пакет трижды и упихивает в свой полупустой потертый рюкзак. Саша только растерянно наблюдает за этими плясками — в чем проблема хлеба и уточек он не улавливает. Ярик фыркает. — Ты дурачок, Сашечка. Эта утка от твоего хлеба ласты откинет — они не переваривают такое, сечешь? Зато вот огурцы или капусту — так это они жрут. Или кукурузу. Только не консервированную, с тебя станется. Даже помидоры эти ебучие жрут. Фу. А если ты буржуй, то можешь граната или ананасы покидать. Ананасы — мелко нарезанными кусочками. Гранаты — зернышками. Не целиком. Саша фыркает, качая головой, но никак не комментирует. Опирается локтями на бортик. — А ты много знаешь. Ярик взбирается на облезлое грязно-желтое ограждение и с пыхтением устраивает свою тощую задницу на перекладине. Вообще-то не такая уж она и тощая — Саша лично проверял — но шутить на эту тему все равно тянет. — Да не, не то чтобы много. Я раньше просто ветеринаром хотел стать. Ну как, раньше. Года три назад проперло. Скандалы закатывал, мол, нахуй балет, верните меня в районку, буду сдавать егэ и лечить зверушек. Дед тогда по шапке надавал, ну и я успокоился немного. Хотя кому я вру — нихуя не успокоился. Я ж горел этим, Сашка, понимаешь. И, — Ярик вдруг запинается; мрачнеет даже немного. — И девчонка была. Из ветеринарного колледжа. Он недалеко от вагановки, знаешь, буквально пара кварталов. Я к ней сбегал постоянно, и мы сидели часами. Ну, как мы сейчас с тобой, короче. Ее звали Аня. Вдалеке слышится чье-то нетрезвое улюлюканье; мимо, окатывая их грязью из лужи, грохочущей безвкусной попсой из динамиков и пьяными воплями пассажиров из салона, жужжаще пролетает машина. Несказанное «и я ее любил» Саша почти слышит наяву. Почти. Еще Саша чувствует во всей этой истории какой-то подвох: уточки и детские посиделки это, конечно, важный для пятнадцатилетки шаг, но вызвать может лишь легкую ностальгию — и никак не странное яриковское напряжение, словно опустившее температуру на пару градусов. Потом Саша вспоминает: нарко-эпопея Ярика вряд ли длилась день-другой. Его вдруг пробирает жутковатым, стылым ощущением — пока мутным и не оформившимся, но уже зародившимся. — Год мы так мотались. А потом мы поссорились очень крупно. Тупая причина, но некрасиво, ужасно некрасиво, — Ярик морщится почти мучительно. — И все. Никаких больше посиделок, никакой больше девчонки, никакой ветеренарии. Вообще мне хуево тогда было — просто хоть выносите, только балет и спасал. Да и там уже пошло — мариинка, таблоиды эти тупые, про талант мой которые. Но все равно так хуево было, Сашк. Я в болоте будто тонул. Задыхался. Наркота помогла только. Мне… лучше становилось. Ненадолго и с последствиями уебищными, но становилось, понимаешь? Ярик осекается. Жует губу. Бросает на Сашу нечитаемый взгляд, но продолжает: — Я так к ней приперся однажды, прикинь. Она с подружками сидела во дворике, и я — обдолбанный в хлам, бред какой-то несу. Слава богу, она тогда их разогнала, чтобы со мной наедине все точки расставить: она вообще боевая была, уверенная в себе, как скажет — как отрежет. Ну так она и начала говорить, а меня всего аж скрутило вдруг. Я так и не понял, что было: просто в следующий миг открываю глаза, а там — Анька надо мной, серая аж от ужаса и рыдает почти. Говорит, мол, не дышал. И еще: пена, мол, на рту, вытри и съебись в больницу, и чтоб я в жизни больше тебя не видела, наркоша несчастный. Что-то вроде того, короче. А я губы облизываю — горьковато-кисло. Такое ощущение мерзкое, пиздец, Саш. И реально мертвечиной отдавало. Я сейчас думаю: а что если б ласты тогда склеил? Ярик обрывисто замолкает. Будто радио, выдернутое из розетки. Всегда разочарованно-злой, жесткий, задавливающий и грубоватый, а еще — непоколебимый, как скала, он вдруг смотрит Саше в глаза как-то пустовато, потерянно, напуганно; неуверенно совсем и беззащитно, так, как не смотрел никогда до — и Сашу внутренне передергивает. Этот Ярик — впервые давший слабину и нуждающийся в опоре — словно подбивает Саше дрогнувшие колени; Саша молча его обнимает, давит на напряженные острые лопатки, гладит по затылку — и сам лицо в чужой толстовке прячет. Саша думает, что Ярик слишком много пережил для своих почти-восемнадцати; пережил, но какой-то частью сознания все еще там. Саша думает, что у Ярика внутри черепной коробки, должно быть, апокалипсис прокручен и на репит поставлен. — Яр. Яр, слышишь меня? С тобой все хорошо. Я рядом. Я тебя держу, и я не отпущу. И с тобой все будет хорошо. Я обещаю. Мимо вновь пролетает, окатывая их липкой грязью из этой дурацкой лужи, машина; Саша говорит и почти чувствует уверенность. Почти. Еще Саша с жутким ощущением в груди думает, что вместе с Яриком на него легла слишком большая ответственность, и, наверно, он не знает, справится ли он с ней. Ярик отстраняется; поднимает на него взгляд. Глаза у него — распахнутые неестественно, голубые пронзительно, стылый ужас и нездоровая, господи, абсолютно нездоровая решимость. — Ты мне обещаешь? — Я тебе обещаю. Голос у Саши не дрогает ни на мгновение.***
Они еще пару раз сбегут с занятий. Будут сидеть у Саши в квартире до поздней ночи. И не только сидеть. Будут рубиться в игры. Сходят в кино. Чуть не свалятся в пруд посреди парка. Саша позволит себе умять с Яриком на двоих упаковку наггетсов из макдака. Он будет думать, что это продлится еще долго. Он ошибется.***
До открытого показа остается неделя, а Елена Петровна, кажется, в тихой ярости. — Саша, — напряженно звенит ее голос. — Ты что, издеваешься надо мной? По-твоему, тут школьный драмкружок? Ты вообще танцор или кто? Если можешь только кривляться — иди в театр, а балет оставь тем, кто не прыгает, как стадо умирающих слонов! Баярунасу вот оставь — у него хоть ноги поднимаются. Сколько можно жрать и лениться, Казьмин? Саша стискивает зубы, глядя в пол и душа в себе плаксивый гнев. Чужие слова камнями бьют ему в грудь — еще и потому, что в чем-то они до боли правдивы. Потому что, ну. Саша действительно мог не есть лишнего — всех этих яриковских заначек. Саша действительно мог больше заниматься — если бы он не тратил это время на то, чтобы побыть вместе с Яриком. Саша действительно… Ярик с другого конца зала смотрит на него виновато и подбадривающе. Саше, впрочем, от его взглядов только еще более тошно становится — честное слово, лучше бы тот глядел с превосходством. Или вообще не глядел. Чужая жалость забивается Саше в горло мерзкой вязкой тиной, не давая сделать ровного вздоха. — Саша, я устала от тебя. Слышишь? Я устала от твоих капризов. Устала. Ты все больше убеждаешь меня в том, что предыдущие года тебе всего лишь везло, а ты — все еще то самое бревно, которое взяли из жалости. Саша дергается, как от пощечины. Каменеет. Никто, никто не смел раньше поднимать эту тему. Никто не смел раньше обсуждать Сашино унизительное прошлое при всей группе. — Мое терпение заканчивается. Не можешь — значит, не можешь. Тебе легко найти замену, и замену получше. Пойдешь во второй состав вместо Баярунаса. Последний раз тебе такое убожество сходит с рук, Казьмин. Завтра показываешь себя так же — я иду к директору менять составы. Саша не может дышать. Будто кто-то стиснул его ребра и все держит, держит, держит, не отпускает. Остаток занятия проходит будто бы во сне, будто бы не с ним, будто бы он — лишь зритель, по ошибке попавший в незнакомую киноленту посреди кульминации, где все бегают вокруг и что-то делают, а он и не знает, что. Девчачьи возбужденные шепотки тупыми лезвиями проходятся по его спине. «блин, вот это да, как Петровну забомбило-то» «я не удивлена; и чего только вокруг этого Казьмина столько хайпа было, мне он никогда не нравился» «вот именно — ну реально же слон в посудной лавке» «и руки жирные, фу» «а мне Ярик ужасно нравится, гораздо больше Саши, он так смотрит всегда игриво на поддержках; как вы думаете, у него есть девушка?» «надеюсь, Ярика в первый поставят, давно уже пора» Крокодильи девочки с возбужденными шепотками бросают на Сашу голодные зубастые взгляды и ничуть не смущаются, встречаясь с ним глазами. Они чуют слабую добычу. На Ярика — виноватое ободрение с другого конца зала — Саша смотреть не в силах. А еще. Саше вдруг будто бы пелену с глаз сдергивают. И. Вспомните. Просто вспомните. Саше семнадцать, он еще не выпустился из академии, а уже весь разваливается; стопы болят, колени ноют, спина не гнется, кабан, прыгай выше-выше-выше; Ярик — «феноменальный талант», таблоиды, биллборды, мариинка в шестнадцать — не будет Саши на открытом показе, не будет и на выпускном. О. Что же он наделал?***
— Сашка. Саша напряженно замирает, тупо глядя на свои руки, складывающие тренировочную одежду. Он все теперь делает напряженно; он сам — одна натянутая до предела струна: чуть тронешь — и она сорвется, слетит. Саше плохо; он чувствует, что совершил непоправимую ошибку, и эта густая, пока не оформившаяся толком паника удавкой обвивается ему вокруг горла. Саша не хочет видеть Ярика. Саша не хочет слышать Ярика. Саша не хочет, чтобы Ярик был. — Сашка, ну не расстраивайся сильно так, ну чего ты. Ну поорала, и что. Все они орут, всегда. Это же балет, ну. Но все же знают, что ты супер-крут, и жете это дурацкое — фигня на постном масле. Саша слышит легкие шаги за свой спиной. — Все это знают, и что место твое в первом составе знают, и, ну. Сашка, ну не ершись. Не принимай так близко в сердцу, — Ярик мягко кладет руку на Сашино плечо, и. Удавка затягивается. Саше, вдруг окончательно осознавшего весь ужас собственной непоправимой ошибки, срывает крышу. «Феноменальный талант», таблоиды, биллборды; «не можешь сделать жете антурнан? я тебя заменю; вот Баярунас перед тобой скакал горным козлом — на него и заменю; ты не думай, что раз солировал три сезона, то теперь всегда будешь»; не будет Саши на открытом — не будет и на выпускном, вы понимаете? Что же он наделал? Что же он наделал? — Как же ты мне надоел, блять, Ярик! Заебал! Ты меня заебал! — Саша рвано разворачивается; как-то истерически скидывает чужую руку. Лицо у Ярика напуганное, но Саша уже не может остановиться. — Господи, как же я устал. Ты вечно рядом, вечно крутишься, вечно такой замечательный, талантливый, Баярунас то, Баярунас се, ах, какой у Баярунаса баллон! Ах, какая у Баярунаса стопа! Ах, какой Баярунас инопланетянин! Блять! Он не может контролировать свой голос; он почти кричит, кричит во весь голос, спустив всю лавину горячей злости, едкой зависти и острого отчаяния, безудержного страха, всего того, что он так долго давил в себе и прятал, спустив и не в силах уже ее остановить. — «Феноменальный талант»! — кривляется Саша, взмахивая рукой. — Я всю свою жизнь положил на то, чтобы стать первым, чтобы выбиться вперед, чтобы быть кем-то, слышишь? Чтобы меня знали не как «то самое бревно, которое взяли из жалости», а как солиста этого ебаного выпуска! А ты, ты, ты, ты! Ты просто пришел. Просто — пришел! И вот — все тебе, все твое! А ты будто в стороне, будто такой выше всех, плюешь на всех и всеобщее мнение, рожу свою малюешь, перечишь, хамишь, прогуливаешь — и все равно, блять, все твое! И сейчас ты, ты просто приходишь и говоришь мне не принимать близко к сердцу? Сашу от собственной злобы ведет. Он в пару секунд преодолевает расстояние между ними и хватает какого-то совсем белого и растерянного Ярика за грудки. — Ты — мудло, Ярик. Ты — себялюбивое лицемерное мудло. Я, я, я дурак и втюрился в тебя по уши, забыл о том, кто я, и кто ты, и где мы вообще с тобой оба. И ты, ты-ы-ы-ы! — Саша вдруг задыхается от внезапной мысли, пронзивший его голову. — Ты знал, да? Знал, что для меня это все плохо кончится, ну конечно, ты знал, как ты мог не знать! И ты продолжал, специально продолжал, потому что тебе плевать, да? Есть я под боком, можно меня трогать, лапать — и хорошо, верно? Да еще и место солиста освободится, снова овации собирать будешь, ведь как же это так — Ярослав Баярунас, и не главная роль! И поебать, что я тоже человек со своей жизнью, со своими целями и желаниями, да? Господи. Какой же ты отвратительный эгоист, Ярик. Любовь, блять. Игрища какие-то идиотские, из-за которых я теряю все! Лучше бы, — Саша качает головой бессознательно. — Лучше бы ты тогда окочурился в своем наркоманском трипе. Лучше бы ты сдох. Всем было бы лучше. Он рывком дергает молнию; хватает сумку; уходит, толкая застывшего Ярика плечом. Саше больше нечего сказать.***
Саша понимает, что проебался по всем фронтам, на самом деле почти сразу же. Это несложно понять. Было бы странным, не осознай Саша этого в тот же вечер. Саша проебал балет. Саша проебал Ярика. Саша, конечно же, должен выбросить того из головы и судорожно догонять весь пропущенный по собственной глупости материал, зазубривать все схемы, оттачивать все ракурсы, вычищать все… Короче, Саша должен очень сильно постараться, чтобы вновь вернуть свою репутацию. Саша совершил огромную ошибку, увлекшись этими играми в любовь с чокнутым соперником; тому-то хорошо, талант не пропьешь, а Саше было достаточно того несчастного месяца, чтобы чуть не вылететь из первого состава, понимаете? Саша должен думать о своем будущем, о своей карьере — о своей цели, на пути к которой он по головам шел с самого детства, черт возьми. Саша не имеет права на еще одну ошибку, потому что, ну. Если Саша еще раз ошибется — Саша вылетит из балета. Если Саша вылетит из балета — это будет значить, что вся Сашина жизнь была потрачена зазря, все Сашино здоровье было загублено зазря, вся Сашина психика была разъебана зазря. Саша не может позволить такому случиться, понимаете? Либо балет, либо Ярик. И то, что Саше душу от боли за Ярика выворачивает — это глупости. Это нормально. Это… разумная плата за дело Сашиной жизни. Даже невысокая. Саша — сильный. Он переживет. Он надеется, что он переживет. А Ярику — ему не впервой, да?***
Когда к нему подходит Елена Петровна, Саша — в костюме непривычно дорогом, с ледяными от волнительного предвкушения ладонями и тяжеловато-липким ощущением грима на лице — уже стоит за гигантскими бархатными кулисами. Саше, как-никак, через пятнадцать минут дебютировать; Саша вбудоражен и оглушен пронзительной эйфорией — ему не заметить ни трупной бледности чужого лица, ни ломанности чужой походки. Он оборачивается на Елену Петровну, широко и немного нервно улыбаясь. — Саша, — говорит Елена Петровна, судорожно сжимая в руках мобильник. — Открытый показ переносится. Иди домой. Саше кажется, что он ослышался. Он глупо переспрашивает. Елена Петровна говорит: — Саша, Баярунаса нашли мертвым. Мы не можем играть сегодня. Иди домой. Саша говорит: — Что? Елена Петровна повторяет: — Саша, иди домой. Баярунас мертв. Говорят, передозировка. «Я сейчас думаю: а что если б ласты тогда склеил?» — Саша, ты меня слышишь? Саша? «Ты мне обещаешь?» — Саша, что с тобой? Саша? Саша? Саша! Кто-нибудь, боже, принесите сюда стул! Саша, смотри на меня! Саша! Я не знаю, что с ним делать, да несите вы уже этот чертов стул! Девочки, скажите, с кем он живет, кто может его забрать? — Никто, Елена Петровна, он тут один, родственники только за Уралом. — Как это один?! Господи Иисусе!.. Алло, скорая? тут ребенку плохо… Не знаю, он просто не реагирует ни на что!.. У него одноклассник умер, он узнал и не двигается, и все… Да, да, диктую адрес… Да не знаю я, я ему не мать, мне вообще некогда с ним возиться, приезжайте просто скорее!***
«Я тебе обещаю»