Какаши и Сакура

Дорога домой. Каждый раз одна и та же улица: три двухэтажных дома по правую руку, один нелепый самострой по левую, парк, школа для тех, кому еще пока рано в академию, два квартала разнотипных многоэтажек, поворот направо. И вот — небольшой домик с чудесной хозяйкой, постоянно оставляющей домашнее печенье у ее двери на втором этаже. Закрывающей глаза на несвоевременную оплату аренды. Называющей ее доченькой. В глазах рябит и мутнеет от скопившегося напряжения: две операции подряд, мелкие и крупные сосуды, питающие сердце, у капитана АНБУ, разорванные в клочья, сшивались почти восемь часов. Гнойный аппендицит у дедушки из деревушки километрах в двадцати от Конохи, с разлитым во всю брюшную полость перитонитом, чистила и удаляла, как осатаневшая, еще восемь. Не спасла обоих. За один день ее личное кладбище стало на две могилки шире. Ямка под ногой с натекшей в нее дождевой водой мягко хлюпает, щедро заливая влагу в прорези сандалий. «Скоро осень». Фонари теперь зажигаются раньше. Или это она уходит из больницы все позже. Могла бы — жила в белых стенах, окутанная чужой болью и страданием, помогала бы, пока есть силы, спасала бы. Чтобы хоть немного сравнять свой счет со смертью. Собака на привязи в самострое у парка гавкает сонно, лениво, для галочки. Черная, с белым пятном на холке, Сакура в прошлом году лечила ей ногу, отдавленную повозкой торговца. Долго еще ее руки заживали после «благодарной» пациентки. Тихий свист сложенными в дудочку губами, чтобы успокоить. Всегда помогает. Ветерок залетает под юбку и треплет полы длинного розового платья. Руки тянутся оправить, но дрожь в мышцах отвлекает. Руки хирурга не должны дрожать. Вот только в сердце до сих пор крик капитана АНБУ «Спасите, молю вас, у меня дочка! Я один у нее, больше никого нет! Я не могу умереть, доктор!» Отчет о вскрытии так и остался лежать на столе, когда Сакура зашла в кабинет после перитонита. Школьные клумбы у железных ворот усыпаны самыми разными цветами. Заботливые детские руки любовно поливали и пропалывали нежные растения все лето несмотря на каникулы. Сладкий аромат окутывает улицу и заставляет замедлить шаг. Сакура сворачивает с привычного маршрута, идет к ярко-розовой кадке чуть в стороне, втягивает душистый воздух на всю глубину легких. Петуньи. Такие пушистые и крупные. Хрупкие. Невесомые. Глаза закрываются, отсекая лишнее. Только дурманящий аромат и вызванное с трудом воспоминание детского смеха. Чтобы хоть немного согреться. Мимо проходят люди, смущенно замолкая на подходе и бегло перешептываясь, стоит им оказаться подальше. Приходится встать и идти. Мимо спортивного стадиона с перекладинами и снарядами, мимо растущего на перекрестке огромного дуба, мимо заклееного объявлениями небольшого дома в начале квартала. Автомат с водой в пятидесяти метрах дальше, но здесь, под тенью старого клена, стоит заброшенная всеми лавочка, на которой так удобно застывать немым изваянием, стараясь растянуть до бесконечности дорогу домой. Туда, где ее никто не ждет. Надо идти. Передвигать ноги, какой бы тяжестью они не налились. Дышать, сглатывая железистый привкус, фокусировать взгляд и идти дальше. Дом с красной крышей и обвалившейся трубой. Здесь когда-то давно жил Киба. Уехал отсюда, когда Акамару не стало. Следом два дома-близнеца: трехэтажные, кукольные с вечно блестящими окнами, словно их каждую ночь натирает ватага домашних эльфов. На одном из балконов всегда сушится белье, а на другом стоит старый велосипед. Круглый год стоит. Видимо, вырос ребенок, уехал, но родители все еще ждут. В перекрестке странная возня. Сакура тормозит, прислушиваясь к крикам. Детишки расшумелись, выясняют, кто сильнее. Время идет, но что-то остается неизменным. Мальчишки во все времена будут меряться силами и доказывать друг другу, как долго и хорошо они умеют драться. Пока не попереубивают друг друга. Хочется бежать. Тяжелые, неподъемные ноги скользят по мокрому асфальту, платье цепляется за плетущиеся по стене чьего-то особняка растения, сердце отчаянно бьется в груди. Воспоминания настигают, как ни убегай от них. Вот они перед глазами: лежат на разрушенной скале неподвижные, потерявшие столько крови, умирающие. Все, что осталось в памяти — слабые улыбки двух друзей на прощанье. В тот раз она чудом спасла их. А сегодня лимит чудес был исчерпан. Последние метры по пустой улице Сакура бежит, вглядываясь в дорогу смазанным от слез взглядом. Дверь под ладонями шершавая, холодная. Резкий рывок и тепло обдает лицо, отвлекая запахами сладкой выпечки. Зажмурившись, уцепившись рукой за перила, вверх. Через ступеньку, чтобы быстрее спрятаться, закрыться ото всех и бесконтрольно заниматься самоедством. Выжженный каленым железом традиции крик «Я дома» всякий раз раздирает горло, выскакивая полузадушенным всхлипом в пустое пыльное пространство. Зачем она кричит? Кому? Никто не выбежит встречать ее, промокшую и уставшую. Никто не предложит ворчливо горячего кофе. Никто не даст теплые тапочки. Она уже давно одна. И все равно каждый раз, открывая входную двер, бросает в непроглядную темень два коротких слова. Кажется, пора бы подумать о том, чтобы нанять кого-нибудь для уборки — с кухни отчетливо тянет гнилью. Хотя… кому это нужно? Разве у нее бывают гости? Обувь остается лежать у порога двумя комками грязи. Сумка цепляется за крючок, брошенная неуверенной рукой, пять шагов из прихожки в гостиную — диван с неубранной подушкой и одеялом ласково обнимают упавшую Сакуру, убаюкивают тяжелую голову. В мыслях по кругу навязчиво: «дочка… у нее никого нет… дочка…» Странное жжение согревает грудь принятым решением. — Я могла бы... «Надо узнать у Шестого, как это делается»…