Жизнь нас ненавидит, затаптывая чужие личности

      До каких-то мгновений солнечный мальчик прикрыл один глаз, ослеплённый янтарным горячим лучом, исходившего от большой, огненной звёзды в миллионах километрах от прошлого тёплого мальчика. Его белоснежная, свободная рубашка неустанно развевалась на приятном летнем ветру, часто оголяя его бледную, подобно снегу, кожу на худом животе, где обязательно выпирали кости, которые, если задуматься, вскоре в силе порвать его тонкую кожицу когда-то солнечного мальчика, ведь тело было настолько хрупким, что кроваво-синие бутоны расцветали на теле от малейшего ушиба, подобно прекрасной багровой розе, но на давнем солнечном мальчике это выглядело отвратно.       Синий галстук, вокруг его шеи в тонких ссадинах, словно от ударов мелких ветвей, практически развязался, лежал на его оголённых, выпирающих ключицах, ведь несколько верхних пуговиц были оторваны, лишь нити, пришитые ими, служили напоминанием, что так было не всегда.       Пепельные, выкрашенные волосы, скрывавшие настоящий цвет, щекотали слегка измученные, прикрытые веки, устремлённые ввысь, к белым, плывущим облакам на синем океане неба. Невероятно прекрасно и спокойно.       Маленький кузнечик стрекотал на железных перилах высокого, опасного здания. Его маленькие, незначительные прозрачные крылышки принесли его сюда, возможно, отдохнуть от мира с его вечной суматохой и правилами, чтобы вновь, оттолкнувшись, позволить себе вернуться домой, к родне. Когда-то солнечный мальчик и был похож на этого кузнечика: беззаботного, вечно жаждущего справедливости.       Сейчас же этот бывший солнечный мальчик желал найти эту саму справедливость в своей душе: не плевать на самого себя, заботясь о незнакомцам в вечно меняющихся масках; не переживать за тех, кто пользовался его робкой душой, а после выбрасывал, как скомканный мусор, его помощь, его самого; не быть отчаявшимся глупцом и бросаться на спасение человека, имя которого он даже и в не в силе припомнить! Прошлый солнечный мальчик, всеми любимый мальчик с клеймом «Юта», пытался найти справедливость к самому себе.       Чайка, нежная птица, пролетела под солнцем, на секунду даря лицу Юты неожиданную, но весьма приятную тень. Птица так прелестно летала в облаках, что на искусанных губах Юты появилась добродушная улыбка: он вообразил вкус свободы, независимости пернатого от чужого мнения, чужих прихотей, чужих нравов.       Юта лежал на крыше грязного, потрёпанного временем, здания, вспоминая своё настоящее, забытое имя. Его так часто люди называли самым отвратительным именем на планете: «Юта!», что он забыл имя, данное при его рождении. Юта — было даже не именем, скорее, прозвищем, означавшее бесполезность; слабость; человека, который идёт всегда позади остальных. Это клеймо так вросло в его разум, что всегда он говорил: «Привет, я Юта!» и улыбался людям, которые с презрением насмехались над ним за его спиной, покрытую шрамами от ножей, стрел и пуль. «Юта» — прозвище, ставшее его именем.       Он был солнечным мальчиком до тех пор, пока жизнь не обрушила на него кровожадного тигра со стальными когтями и нефритовыми клыками. Это вовсе не переломный момент с родителями Юты, или безответная первая любовь, как опавшие листья вишни — как оказалось после, и вовсе не поганое клеймо, придуманное несчастными детьми. Юта простил все и отпустил каждого, ведь когда-то солнечный мальчик знал, что мир не строится на зле и бесконечном коварстве. Реальность же доказывала обратное.       Юта любил всех и каждого, не прося ничего взамен, но его мир с каждым днём увядал, делая трещины на его невинной от природы душе. Внутренний мир Юты погрузился в оковы бесконечно качающейся качели под названием «отвержение», и это название плыло, как корабль, но вот только вернулось они не в бухту, а оказалось разломленным в щепки штормом в кошмарном океане, частицами впитываясь в разум воспоминаниями, которые Юта хотел бы отвергать, но почему-то всё вновь и вновь убеждался в том, что невозможное, порой, в действительности, невозможно.       Честно, Юта любил возвращаться именно к этому зданию. Оно — как и он: ветхий, ненадежный, слабый. Одно лишь дуновение ветра — и всё, казалось, разрушится, подобно домику из карт, но здание стояло, потому и Юта тоже… стоял.       Это здание — его прошлое место учёбы, школа, сгоревшая несколько лет назад. И теперь школу желают убрать, построив новый жилой комплекс. Но Юта этому не удивлен, потому что так правильно: вместо старого приходит новое, но это «старое» хранило в себе множество интересного. И потому Юта часто взбирался на крышу, минуя разбитые, пыльные окна; избегая острых осколков, которые обязательно захрустят, если наступить; шагал по лестничным обломкам, забираясь на самый верх — к всё ещё живым воспоминаниям.       Юте двадцать семь лет, и он всё ещё, на протяжении двух лет, всё также приходит на крышу и, упав спиной на холодный бетон, смотрит на небо, размышляя, что вскоре не станет его убежища, наполненного чем-то особенным. Позволь, мир, ещё немного насладиться и запомнить момент, какой он есть, перед тем, как всё разрушится.       Юта не помнил, чтобы он был дружен с кем-то, ведь он должен быть сзади, как полагается беспомощному, непримечательному, серому человеку. И Юта был, потому что так правильнее. Потому что так хотят. Потому что Юта не должен быть первым, так полагается тем, кто не сумел проявить себя в жестоком мире. Мир любил дерзость, Юта таким совсем не был.       В коробке, утром, около реки, под грязным мостом, малыш Юта однажды наткнулся на совсем маленького котёнка: тонкие лапки, короткий хвостик, грубая на ощупь шерсть, розовый носик, беззащитная личность. Рядом же он нашел окровавленный угол камня, брошенного недалеко от хрупкого неживого котёнка. Не хороший конец оказался у этой жизни, лежавшей на рваных тряпках, испачканных в крови. В тот день Юта плакал на уроках, а дети смеялись над ним, крича, что: «Мальчики не плачут, заучка Юта!». Юта любил животных, любил всем сердцем, но ненавидел хоронить в земле невинных.       Бесконечно долго можно рассказывать о прошлом Юте, его борьбе с самим собой, о вечно недовольном лице его преподавателя по общественной деятельности и о звёздах, где он обязательно загадывал желание на падающую. Сейчас более важно настоящее взрослого Юты и его проблема, которая накапливалась и росла на протяжении многих лет, живя и постепенно уничтожая его, как личность. — Док, скажите, вы умереть хотели? — Юта без интереса взглянул на плывущие облака на небе. Кабинет был просторным, чистым, потому Юта сейчас чувствовал, что не находился в железном коробе, а, наоборот, — в цветущем саду. Его это успокаивало. — Нет, — голос Доктора, напротив, вызывал у Юты тревожность и опасение. — Вот и я тоже — нет, — Юта улыбнулся, блеснув глазами, повернув бледное лицо в сторону Доктора; его красные глаза от бессонницы закрывала пепельная, слегка волнистая челка, собственно, как и всегда, когда Юта желал укрыть холодное ночи в его потускневших глазах, а уголки губ болели от того, что часто, в полночь, кусал простыню, думая, что именно так заполняет пустоту внутри себя. — А жить хотели?       Доктор выглядел до невероятности серьезным: брови к переносице, губы в тонкую линию, глаза внимательно изучали скучный лист в его руках, который, наверное, Доктор выучил наизусть, чтобы осторожно разобраться в проблеме пациента или просто делал вид, что ему интересно.       На вопросе Юты Доктор немного призадумался, переставая крутить между костлявых, в точности, как те, которые выпирали у рёбер Юты, пальцев механическую ручку, но ничего не ответив, продолжил внимательно рассматривать записи, молча вчитываясь во что-то то, что Юта не видел, но не удивился, если бы там не было ничего, предложив Доктор посмотреть листы.       Юта отчетливо осознавал, что работать психологом — это очень утомляющая вещь, вынуждающая вечно выслушивать проблемы совершенно незнакомых людей, которые борются с различными эмоциональными повреждениями в голове, которые отпечатались неяркими чернилами и туго завязались в прочный узел каната.       Юта определённо понимал Доктора. Пусть Юта и не являлся заядлым скептиком, который роется в чужих грудных клетках, вынимая повреждённые и сломанные сердца, вставляя и вручая некую временную надежду, но весьма мог представить, какого каждый день по несколько часов в сутки выслушивать вопли душевнобольных в этих четырех стенах, словно в прочной, металлической клетке.       Юта не любил Доктора, потому что он давал ему странные, горькие таблетки, ссылаясь на то, что те самые белые таблетки способны вылечить от депрессии, накапливаемая многими, продолжительными и тяжёлыми годами жизни Юты. Но почему-то именно из-за этих таблеток Юта чувствовал себя паршиво, а обещанная эйфория проходила спустя два часа, возвращая ломку в руках и шипы в вены под фарфоровой кожей. Юта не видел в лице Доктора врага, но в глубине души завывал ветер, заставляя прислушиваться к каждому шороху, ведь как сбежать невинному Юте, когда вокруг одни недоброжелатели?       В детстве мама Юты часто водила его в больницу из-за слабого иммунитета, и всегда говорила, что доктор ему поможет и Юте бояться нечего. Юта верил, ведь мама не станет ему лгать, потому Юта верил Доктору несмотря на таблетки, которые он давал ему каждый сеанс.       Юта не совсем помнит своих родителей. История, вроде, обычная: во многих семьях так — отец уходит из дома, мать-одиночка с шестилетним сыном. Подумаешь: это происходит во всем мире — дети с такой же историей, как у Юты. Ничего необычного, это стало обыденным, неинтересным, кровоточащим, но не существенным.       Юта помнил, что любил и заботился о маме, помогал и иногда готовил, когда та возвращалась поздно с ее работы из хостела с приторным названием. Она, с красными разводами от помады на губах, всегда гладила Юту по тогдашним коротким волосам, сладко улыбаясь и извиняясь за то, что не сможет поужинать вместе с сыном, уходила в свою комнату, ещё долгое время плача в подушку, в то время, как Юта в одиночестве сидел за деревянным столом, неотрывно смотря на остывшую еду в тарелке, приготовленную для родного, близкого человека — мамы. Долгое время Юта ужинал в одиночестве, изредка разбивая тишину скрипом столовых приборов о тарелку; и часто смотрел на место мамы и тарелку, к еде которой она так и ни разу не прикоснулась. — Док, вы не хотите ответить, потому что так не должно быть: чтобы пациент задавал вопросы врачу? Или потому, что вы не знаете ответа на этот вопрос? — Юта, как качелей, размахивал стопой в лаковых, непримечательных ботинках, подумывая о скором завершении сеанса. Это, в действительности, утомляет: сидеть в кресле и рассказывать о том, как ты летал на воздушном шаре во сне. — Наоборот, общение между пациентом и врачом — очень хороший толчок к новому этапу, — интересно: Доктор иногда может не выглядеть настолько серьезным, как в данный момент? Как в те моменты, когда Юта приходил к нему месяц или четыре назад? Доктор ведь тоже плачет по ночам, когда никто не видит. Все надевают что-то на себя, а потому это становится обыденным, если вовремя не остановиться, забыв себя настоящего. Из-за таких рассуждений Юта мысленно улыбнулся, но внешне продолжил внимательно слушать Доктора, хоть интересным это и не казалось, как подумать, для обоих сторон. — У тебя интересные показатели: двадцать дней назад ты ворвался в кабинет, потому что чувствовал вину за то, что случайно наступил на бабочку, а буквально четыре дня назад ты позвонил мне и рассказал, что нашел точно такую же бабочку и заточил ее в банке, ссылаясь на то, что она больше не пострадает из-за твоей невнимательности. Интересно выходит: противоречивость самому себе или начало чего-то темного? — Доктор взглянул на Юту безразличным взглядом, возможно, Доктор сделал так, чтобы Юта не подумал, что Доктору плевать на него, а, быть может, потому что так нужно было. Юта чувствовал безразличие к действиям Доктора, но, тем не менее, часы, тикающие в кабинете, давали понять, что вскоре двенадцать и сеанс окончится на той же песне. — В тот раз я взаправду чувствовал себя подавленно, потому что лишил жизни ту бабочку, хоть прав у меня на это и не было, — Юта посмотрел на свои раскрытые ладони. — Но когда я нашел в точности, как ту бабочку, то понял, что смогу защитить её от других людей. — Она умрет от недостатка кислорода, — вздохнув, сказал Доктор, записывая что-то в документ о пациенте Юте. — Зато не от руки человека. — Чисто гипотетически, она умрет от твоей руки, потому что именно ты заточил её в банку, а не кто-то другой. — Лучше красивая смерть, чем в грязи от ноги чужого. — Постарайся после не жаловаться, что в своём доме ты вдруг обнаружил труп бабочки. — Может быть, и не стану.       Доктор вновь перевернул лист, на котором просвечивались черные чернила ручки, записывая что-то новое в графу с данными. Юта подумал, что Доктор приписал ему новое расстройство, к примеру, психически больного человека, который заточил бабочку в стеклянное пространство, думая, что он дал для нее новую жизнь.       Доктор сказал, что у Юты затяжная депрессия, связанная с впечатлительным детством, но Юта считал, что депрессия лишь у Доктора, потому что он никогда не отвечал на звонки своей жены, фотография которой, скомканным листом, лежала за спиной Доктора. Юта не считал, что он чем-то болен и у него есть проблемы, но он обратился к Доктору, потому что он не такой, его попросили. — Чтобы ты чувствовал себя лучше, я выпишу для тебя рецепт одного препарата. Будешь пить его два раз в день: утром и вечером, перед сном. Не допускай передозировки: побочные эффекты незамедлительно дадут о себе знать. Уверяю: тебе это не понравится, потому прислушайся к моим словам и пей строго в назначенное время, в нужном количестве. — Док, не сомневайтесь: буду секунды считать и в миллилитрах измерять, чтобы пойти на поправку, — Юта улыбнулся, смотря на настенные часы, которые все тикали… тикали… тикали… Юта не верил, что у него депрессия, но Доктор сказал, что он нуждается в новом лекарстве, и Юта пойдет с рецептом, возьмёт то нужное лекарство, станет пить утром и вечером, потому что так правильно, потому что Доктору нужно доверять.       Снаружи было совсем по-другому: больше свободы, чем в кабинете Доктора. Здесь, в мире, совсем всё по-другому, чем дома, в гостях, в своей комнате. Именно в мире взгляды осуждений устремлены на кого-то даже не смотря на то, что много места, которого хватит на всех. Именно снаружи своих съедают своих, прокладывая путь к вершине: предавая, уничтожая, поедая, ломая не свои кости. Так бывает, что друг предает друга; так может случиться, что враг протянет руку врагу.       Юта почувствовал воздух, который забрался под лёгкую рубашку, точно нить, и слегка зажмурил глаза от холодных, неприятных чувств, хоть здесь, снаружи, и было теплое лето. Юте же казалось, что он покрыт ледниками. Юта, идя к маленькой аптеке около пыльной дороги, размышлял над различными вопросами, поселившиеся в его голове. Вообще, Юта любил подумать о чём-то в одиночестве, не делиться мыслями с кем-то, потому что чувствовал, что укоризненно посмотрят, осудят, засмеют, ведь взрослого не должны волновать детские вопросы. Так не должно быть, чтобы взрослый плакал в плечо, рассказывая о неудачах, проигрышах, падениях. Потому Юта и не делился своими чувствами, потому что «Юта» — уже означает жалость и слабость. Поведав о чём-то трогательном, Юта бы в очередной раз доказал, что это клеймо носит заслуженно. Юта не понимал: почему люди так коварны и почему та девочка кричала на родителей около торгового центра?       Снова странные таблетки со странным названием на упаковке, но Доктор сказал, что от них станет лучше, потому Юта закинул небольшую упаковку в глубокий карман и, выйдя на улицу, вдохнул полной грудью воздуха, потому что он ненавидел запах лекарства, потому вечно задерживал его, когда покупал и пил препараты. Юта надеялся, что на этот раз таблетки будут иметь хоть какой-то сладкий вкус, а не горький, как первый поцелуй.       Юта открыл входную дверь, ключи с брелком зазвучали в руке, включённый свет в коридоре, — видимо, не выключил, когда уходил из дома. Зашуршала одежда, снята обувь, дальше — мертвая тишина: никто не идёт на встречи, никто не встречает, ведь Юта уже как несколько лет живёт отдельно. Юта не огорчается, что всегда так: холодно здесь, ведь он может и сам наполнить квартиру запахом еды; теплотой, если включит обогреватель; вечной рекламой в телевизоре и мелодрамой, если возьмёт пульт и нажмёт на кнопку включения. Юта может создать всё это сам, без посторонней помощи, потому он не нуждался в чём-то большем, живя так, как живёт он сейчас, и жил ещё долгое время, ведь Юта мог создать всё для комфорта, и потому он делал это, потому что это нормально, когда ты один и тебе хорошо.       Вымыв руки под струёй горячей воды, в ванной, Юта задержал на своем лице взгляд, отраженное на грязной поверхности зеркала от высохших капель воды на нём. Тонкие пальцы слегка задели волнистые кончики чёлки, деля ту пополам, наконец, убирая с глаз за сегодняшний день, за день вчерашний и день, прошедший семьдесят четыре часа назад. Юта, казалось бы, безжизненно, без интереса, без цели разглядывал свою белую, как у мертвеца, кожу, уже зажившие ранки на губах и тёмные круги под глазами… Столько недочётов в теле, что смотреть противно. Юта, смотря на своё отражение, вообразил себя тем бывшим солнечным мальчиком, который, как огонь, потух; как свеча достигла своего предела. Неужто от прошлого солнечного мальчика не осталось ничего, кроме ссадин и шрамов, служившие напоминанием? Но, тем не менее, Юта не жаловался и продолжал идти, только куда — неизвестно. Главное — идти, закрывая сомнения за железной дверью.       Как ни странно, но таблетка оказалась не такой и плохой, как Юта себе представлял: растворившись, она оставила терпкий травяной привкус на языке, а на горле чувствовалась словно тонкая корочка инея, подобно на листве в зимнюю стужу. Эффекта не последовало даже спустя два часа, хоть в инструкции и было написано, что нужно подождать всего пятнадцать минут, чтобы возрадоваться новой, чудесной жизни с идеалами и без изъянов.       Может быть, у Юты и были какие-то проблемы, но Юта считал себя здоровым, даже не смотря на бессонные ночи из-за терзающих воспоминаний из детства, где его закрывали в подсобке школы, куда ходили только вечером, чтобы взять средства для уборки или тот фрагмент, где Юту обзывали и кричали из-за того, что он Юта. Просто Юта. Всё это до невероятности банально и смешно, но Юта знал, что он тогда был не один такой в мире, которому пришлось столкнуться с жестокостью и алчностью, но почему-то именно тогда ему казалось, что во всём мире он такой только один, и что никто больше не чувствует на себе зажжённые спички или водопад в школьном фонтане. Как же Юта мечтал увидеть во всех навязчивых искажениях настоящего себя.       Отца Юта не помнил, или просто не хотел помнить. Он ушел из некрепкой семьи, когда-то был ещё ребёнком, но этот ребёнок прекрасно все осознавал и понимал; знал и чувствовал больше, чем кто-то из тех, кого он знал лично. Юта никогда не хотел увидеть отца, познакомиться с ним, сходить к реке, как это обычно делают отец с сыном — никогда. Если бы даже была такая возможность, Юта бы убежал от неё настолько быстро, насколько бы позволили силы. Нет, не так. Юта превзошёл бы самого себя, чтобы повернуться спиной к тому, кто уже давным давно мёртв: как внутри, как и для сына. Юта не прощал предательство самых близких людей, ведь он верил, что вторых шансов не существует, а на его спине оставалось ещё совсем немного места для новых ран.       Юта принимал таблетки, как и просил Доктор: утром и вечером, перед сном, хотя Доктор не уточнил, когда именно «перед сном», ведь Юта ещё подолгу не засыпал, когда стрелки часов переваливали за полночь, потому Юта пил их всегда ровно в десять, а после подолгу всматривался в потолок, сложив руки в замок на животе, все думая… думая и думая, но иногда плача, потому что где-то снаружи души болело и кровоточило. Юта также продолжал ходить к Доктору, рассказывая о снах и немного о прошлом; со скучающим видом вспоминал родителей, и с болезненным — школу, которую вот ещё день и снесут, строя что-то новое; то, чего множество везде — бесполезное, приторное, обычное. Доктор все также продолжал выслушивать Юту, но почему-то всё чаще стал поглядывать на наручные часы, как и Юта за спину Доктора, где всё также тикали, постукивая, пластиковые стрелки.       Доктор спрашивал насчёт самочувствия пациента, но Юта отвечал, что новый препарат не дал чего-то нового, кроме приятного привкуса, а та бабочка в банке взаправду умерла, оставаясь на дне с раскрытыми синими крыльями. Юта рассказал, что обнаружил её утром, в часов пять утра: видимо, смерть наступила ночью, в то время, как Юта пытался бороться с самим собой. Доктор поинтересовался: почему Юта проснулся так рано, ведь обычно он встаёт на полтора часа позже, на что Юта ответил, что во сне он находился слишком долго, нежели обычно. — Как ты объяснишь это? — спросил Доктор, удивившись словам Юты. — Знаете, Док, это был сон, который длился слишком долго в сознании, но слишком быстро для реальности, — ответил Юта, пожимая плечами и прикрывая от усталости глаза. Юта пробыл внутри самого себя слишком долго. Пожалуй, пора просыпаться.       Как ни странно, но таблетки начали действовать спустя неделю регулярного употребления. Юта почувствовал, что что-то, но дало приятную лёгкость, непринужденность в теле; ощутил себя расслабленным, да и засыпать он стал немного быстрее, а воспоминания его уже не тревожили так, как раньше. Возможно, это и к лучшему, но Юта до сих пор не считал, что с ним что-то не так, ведь многих людей преследует прошлое, и многие люди плачут по ночам. Не считал, что что-то не так, но то, что он чувствовал некого затишья внутри себя, почему-то выводило на мысль, которая для Юты казалась абсурдом, что, быть может, у него и были какие-то проблемы всё это время? Это ведь нормально: внушать себе о том, что ты здоров, когда разрушаешься с каждым днём.       Когда есть затишье, то и буря должна вскоре явиться в смиренный океан: так, вскоре, и произошло.       Лекарства больше не являлись лекарствами, они превратились в дозы, которые, как и предупреждал Доктор, окажут противодействие и вызовут неприятные последствия. Юте так понравилось, что он чувствовал свое тело невесомым в сумбуре мыслей и вечных торжественно-лукавых взглядом от людей, что ему стало интересно: ощутит ли он ещё что-то другое, если вместо одной таблетки выпьет две? Две таблетки заменились тремя, четырьмя, четырьмя с половиной…       Произошел побочный эффект, как Доктор и обещал. Юта забыл про слова Доктора, потому что ему было хорошо. Юта помнил слова Доктора, но он хотел продлить эффект эйфории внутри себя, дать надежду на то, что, наконец, всё пройдет. Заживут шрамы, затянутся раны от пуль, исчезнут надрезы: взаправду, проходило. Но проходило лишь в сердце, а тело с его историей будет всегда напоминать о прошлом. Прошлым возможно не жить, но прошлое — это пройденная тропа, где тебе все о ней известно, где ты делаешь выводы и идёшь дальше.       Юта продолжал падать, но все же каждый раз пробуждался ото затянувшегося сна. Юте казалось: если он будет пытаться до конца, то тогда всё новое и неизведанное станет его — те новые ощущения, можно ли почувствовать что-то еще, помимо воспоминаний, ставшими заблокированными за прочной оградой? Юта не желал, чтобы к нему привязывали этот глупый образ того, кем он на самом деле и не являлся, ведь он чувствовал, что сможет еще многое, если постарается и выберется из тягучей пучины, обломками, живущими над его головой. Юта всё продолжал пить таблетки, но не так, как советовал Доктор — по-своему, и тогда Юта, кажется, мог дышать под весом ложного счастья.       Юта мог и повестись на иллюзию забавного Доктора, но Юта устал от утешений Доктора, ведь его вера — фальшивка. Чем больше Доктор произносил те слова, тем грустнее они становились, что однажды они стали правдой.       Юта распахнул глаза слишком рано на рассвете. Пот стрелами стекал по его жизненно-белому, с приятными чертами, лицу, в глазах застыло замешательство, короткие, чёрные волосы выглядели нелепо на голове. Юта ощутил невероятную боль в области лёгких, потому сжал ладонь, накрывая ею стучащее сердце, оттягивая белоснежную майку, глотая сухие комья кислорода.       Его взгляд упал на те самые таблетки, которые посоветовал Доктор, в реальности — его знакомый, работающий в аптеке: забавный, но ответственный паренёк, совсем юный, но такой взрослый.       Юта протянул руку к блестящей упаковке, чтобы вновь поговорить с Доктором о своих проблемах, поговорить с самим собой.       Ведь только во снах Доктор ему скажет: «Юта — не всегда означает бесполезный. Юта — значит, ты сможешь».       Потому Юта спрыгнул босыми ногами на холодный пол, отправляясь на кухню, чтобы запить лекарство, убеждая себя, что этот раз — последний.