Он, она и робот

Первые дни он не помнил. Не мог даже сказать, сколько их было. Вроде как к нему приходили незнакомые люди — в воспоминаниях мелькали и бородатые лица соотечественников, и гладкие физиономии эферийцев. О чем с ним беседовали, из головы стёрлось напрочь. Это была расплата за игры с подсознанием. Полная мобилизация ресурсов памяти не прошла бесследно, мозгу требовался отдых. Выздоровление шло медленно. Вставать Скорпиномо начал только дней через десять после того, как окончательно осознал себя, и то с костылями (их принесли после долгих уговоров, что он уже может нормально двигаться). Врачи менялись все время, каждый, похоже, отвечал за что-то своё. Медсестры тоже отмалчивались. Самое большее, говорили: — Худшее позади, — но что именно было худшим, не уточняли. На груди появился безобразный рубец, на голове Скорпиномо тоже нащупал свежий шрам надо лбом (неудивительно, что голова периодически просто раскалывалась) и порадовался, что его скрывала линия волос. Вдруг это бы не понравилось Флёр. Флёр здесь не было и быть не могло. От Эо до Сино любой имеющийся корабль долетел бы за несколько десятков дней, не раньше. А он ещё и ходить не мог и не знал, когда же получится дохромать до переговорного пункта. Хуже шрамов неизвестного происхождения был гипс на ноге — беспомощность ужасна, что это вообще: вывих или перелом? Ясность внёс ещё один врач, маленький чернявый человечек. — Правая нога — хорошо. А левая в двух местах. — Что в двух местах? — Сломана, конечно, — сказал врач только что не с гордостью. Скорпиномо хотел спросить, когда же он сможет ходить нормально, но сдержался. Он и так знает, сколько примерно заживают переломы. Только попенял: — Персонал здесь молчаливый. Будто военную тайну скрывают. Про ногу я впервые слышу от вас. — Они раньше в военном госпитале работали, — объяснил врач. — А там пациенты нервные. Могли и обругать или бросить чем-то за плохой диагноз. Вот наши медсестры и не привыкли болтать, приучатся еще. Тут все по-простому. Тут правда было все по-простому. Стены и потолок покрашены белой краской, кровать железная (Скорпиномо подобного монстра видел впервые в жизни), пол слегка поскрипывал при ходьбе, между створками дверей, если их не захлопнуть специально, оставалась щель, поэтому всегда было видно, когда кто-то снаружи хотел зайти в палату. А еда! Когда он смог есть, оказалось, что он уже отвык от обычной пищи и несколько дней мучился несварением желудка. Хотя обычной для торри еда и не была: грубая, простая, мужицкая, как сказали бы раньше. Привыкать пришлось и к тяготению. Вес тела на Эо был на десять процентов меньше, чем на более крупной Сино. Небольшая разница почти не чувствовалась на Утренней звезде, но теперь ему казалось, что руки налились свинцом, а к спине привязали железнодорожную шпалу. И тоже прошло несколько дней, прежде чем мышцы окрепли и приноровились к привычной нагрузке. Связаться с другой планетой из лечебницы было невозможно. Переговорного пункта здесь не полагалось — это была не элитная больница, а обычная, какие строились на окраинах и случайно оказалась ближайшей к космодрому. Космонавтам первую помощь оказывали в Техническом центре №1, который был разрушен вместе с медицинской частью. Могли бы и в военный госпиталь перевести, думал Скорпиномо, разглядывая обшарпанные стены окружной больнички. Чудо, что ему в этих условиях спасли жизнь, а не угробили. Даже когда поняли, что он бывший торри. Чудо, что в этих условиях вообще спасали людей… Больные общались с внешним миром просто. Их либо навещали в палатах и тогда с лестницы доносились голоса и иногда беззлобная перебранка. Или же родственники становились под окнами и звонко выкрикивали неходячих. — Сестрица-а! Тебе гостинцы передали-и? Он прятал голову под подушку. А ведь миллионы людей всегда жили в чаду, шуме, тесноте и не жаловались, лишь бы хлеб был и крыша над головой, и бунтовать начинали, только когда их лишали последнего… В первые дни он даже садился с трудом. В элитной больнице вокруг хлопотал бы персонал. Здесь отношение было проще. — Как сами себя чувствуете, то и делайте. Можете сесть — отлично. Костыли принесли не пластиковые, лёгкие и удобные, а деревянные, с рукоятками, отполированными множеством ладоней, громоздкие и скользящие. Сначала он решил, что опираться на них невозможно. Но не ползать же? И не на инвалидную коляску же садиться, здесь это, наверное, вообще какая-то убогая тележка, бр-р… Он попытался встать на ноги. Хватаясь дрожащими от слабости руками за край кровати, перевалился на бок и спустил на пол правую ногу. Дальше, все ещё опираясь на руки, добрался до изголовья кровати, уцепился за подоконник, подтянулся и глянул поверх белой краски в прозрачное стекло. Снаружи виднелся скромный скверик, не особо ухоженный — в больницах для торри за такое уволили бы весь персонал, — флигель, пара зданий. Прямо под окном на столбе висел государственный флаг и Скорпиномо смог его рассмотреть. Сначала он не понял даже, что это за полотнище, потом его осенило: флаг! Он поменялся. Раньше это был золотой круг на синем фоне, сейчас фон остался тем же, но на нем были изображены слившиеся в рукопожатии руки. Скорпиномо привычно в мыслях ругнулся по поводу новой власти, но тут ладонь скользнула по подоконнику и он еле не загремел на пол, выругавшись уже вслух. Всё так же опираясь на что придется дрожащими руками, перетащил тело обратно на кровать и лег с чувством, будто вернулся из дальнего перелета. Штурм коридора на костылях был отложен до лучших времён. На следующий день пришла женщина. Ещё молодая, стройная, с короткими волосами, туго повязанными косынкой. Косынка была алой, как цветы по весне в степи, и по краю шел повторяющийся орнамент — изображения скрещенных рук. Тонкая, большеглазая, эта женщина напомнила Флёр, но когда она заговорила, сходство исчезло — в решительных пронзительных интонациях не было ничего от очарования хрупкого цветка подземелий. — Молодой человек! — начала она резким и очень громким голосом. Ей, наверное, приходилось выступать на собраниях. — Мальчик, что был с вами на катере, кем вам приходится? — Сын. — Вот и хорошо, значит, вы законный представитель. Подпишите вот здесь, — она с ловкостью фокусника извлекла буквально из ниоткуда желтоватый бумажный лист. — В лагерь поедет. — Куда? — ошарашенно спросил Скорпиномо. Слово «лагерь» до сих пор ассоциировалось у него только с лагерем для военнопленных. Ну разве что ещё переселенческий лагерь эферийцев на Эо… — Лагерь для детей, какие были для северных ребятишек, — объяснила женщина, подсовывая ему документ на подпись. — Оздоровительный. Помните? Вот в такой и мальчика вашего пока отправим, не может же он все это время жить при больнице. Мы, гражданин, строим социально-ориентированное государство, и дети — наше будущее! Что-то такое он действительно вспомнил — незадолго до переворота некие активисты решили за счёт благотворителей на лето вывозить детишек бедноты из самых гиблых мест в южные районы страны. А то смертность в рабочих кварталах превысила рождаемость, особенно в регионах с суровым климатом. Школы резерва и так имели в своем распоряжении парки и рекреационные зоны, а потому не нуждались в лагерях. — У меня нет документов, подтверждающих, что это мой сын. И своих тоже нет. — Есть! — ответила женщина, энергично тряхнув головой. — По поводу вас обращались к гостям с Эфери Тау, здесь даже был глава их делегации, он за вас и поручился. Вы что же, не видели его лично? Скорпиномо неопределенно пожал плечами. Если он и видел этого главу, то не запомнил. — Подпишите, товарищ, — сказала она нетерпеливо. — Я не товарищ, я торри, — возразил он неожиданно, хоть это было и глупо. Кто ее знает, какая у нее должность. И даже простая учетчица может пожаловаться начальству. Разозлится она на него или нет? — Подпишите, гражданин товарищ торри, — сказала она с весёлым презрением, напомнившим ему Флёр. Она прекрасно поняла, что ее хотят разозлить. — Если у меня есть документы, могу я хотя бы на них посмотреть? — спросил «гражданин товарищ торри», поставив в указанном месте закорючку. — Выписываться будете, отдадут, — она развернулась круто, и пошла к двери, чеканя шаг, как на параде. У выхода спохватилась: — Перед отъездом не хотите повидать ребенка? Скорпиномо задумался лишь на миг. А Миромекано-то не подвёл, кровь торри еще что-то значит. Только очутиться перед сыном беспомощным, валяющимся в кровати, с гипсом, в этой заношенной больничной пижаме, на которой какой-то идиот поставил штемпель прямо спереди. — Нет, — он решительно покачал головой. — Встану на ноги, тогда и увижу. — Ну, смотрите, — хмыкнула она и вышла. Что означала ее ухмылка? Что его по выздоровлении арестуют? Тогда зря он упустил шанс попрощаться с Миромекано. Как же это выяснить — спросить? Спросить? У них? Чтобы они думали, что он боится? А он действительно боится услышать правду, вот так… Через пару дней он все же не выдержал, заговорил с тем самым чернявым общительным доктором: — Ногу-то вы мне штопаете зачем — для тюрьмы? Врач хмыкнул совсем, как та женщина в косынке-флаге: — Да с чего вы взяли? Если бы для тюрьмы, тут бы охрана стояла. — Но я же до сих пор не пойму, на каком я тут положении… — Сначала начните нормально ходить. Это, знаете, при старой власти человека чуть латали и выкидывали на улицу, чтоб он койку не занимал. Не бегите впереди светового луча, как говорят наши физики. Эту поговорку любила тиксанданская интеллигенция. В отличие от предусмотрительных угловатых, беспечный народ западного континента часто оставлял решение на последний момент. На ногу можно было уже и становиться с опорой. Он бродил от палаты до общего зала, над которым висел локатовизатор, по большей части бездействующий. Ближе к вечеру экран оживал, после порции разноцветных полос выдавал нормальное изображение. И если бы передачи заслуживали доверия, то получалось бы, что жизнь в стране налаживается, восстановили свою работу все предприятия, кроме оборонных, старые бараки сносили, вместо них строили удобные современные жилища, и транспорт ходил почти без перебоев, и в сельскохозяйственных районах все было в порядке и лучше, чем прежде. Однажды на экране мелькнул участок земли возле бывшего Технического центра, где когда-то стояли жилые корпуса. Теперь здесь строили новые здания, с виду — административные. Скорпиномо отвернулся от экрана. Да, жилой корпус это только временный дом, но теперь у него и такого нет. Вообще на локатовизатор он смотрел мало, в основном приглядывался к лицам ходячих больных (это было отделение хирургии и лежачих тоже хватало), которые собирались посмотреть передачу. Как они реагировали на увиденное? Злились, посмеивались? Верили или не верили? Конечно, это ничего не доказывает, простые люди критическим мышлением не отличались… Женщины у локатовизатора задерживались редко — они уносили еду в палату, хоть санитарки и покрикивали, или собирались небольшими группами, толкуя о том, что дома без них бардак и семья не справляется, когда ж уже выпишут, пособи, Великая матушка! Потом кивали друг другу нечесаными головами и расходились, придерживая халаты у ворота. У экрана оставались мужчины, тоже растрёпанные и помятые после долгого пребывания в казённом заведении. Они смотрели передачи равнодушно, иногда одобрительно кивали, иногда спорили, но в целом сомнению ничего не подвергали. Оживлялись только когда речь заходила о международных отношениях. Имперцам, как по старой памяти называли угловатых, по-прежнему не доверяли. — О, политики-то ихние свои морды и то прячут, а что у них делается? Почему они наших к себе не допускают? — Говорят, голод у них… Там же пустыни. — Там металл. Небось, менять будут, как всегда было. — Да хватит вам, — кричал наконец кто-нибудь из больных. — Войны нет, и слава Ладо! Пусть живут, как хотят. Народ задумывался, потом кто-то опять начинал: — Вот говорят — мир. А если они это нарочно? Чтоб мы, значит, свои заводы останавливали, а они б оружие копили… И эти туда же, возмущался про себя Скорпиномо. Небось, еле школу закончили и всю жизнь на заводе у станка стояли, а про политику споры ведут. Но если вспомнить… Аристократы тоже любили рассуждать о том, в чем ничего не понимали. Пожалуй, это просто такая общечеловеческая черта. На него слегка косились. У него было другое выражение лица, другая осанка, здоровые зубы, тело, не изуродованное физическим трудом. Если бы не костыли, он и вовсе смотрелся бы среди них чужеродным элементом. Он не представлял, как сможет жить среди этих людей, но гнал прочь вполне разумную мысль попроситься к эферийцам назад. Выжили же другие люди его класса в изменившемся мире, приспособились к новым условиям, значит, и он сможет. К тому же — как ни слабо в это верилось здесь — трудом этих необразованных грубых людей возникла и выросла цивилизация… Дни шли за днями. Его перестали мучить головные боли. Он уже приноровился шустро передвигаться по коридору на костылях и рассчитывал скоро обходиться без них. Но тут его поджидало разочарование — лишней ортопедической трости здесь не нашлось. — На улице, молодой человек, хоть палку с дерева срежьте, а тут мы за вас отвечаем. Чем вам костыли не угодили? Ждите. Освободится трость — вам принесут. Вечером половицы в коридоре заскрипели в неурочное время. У него мелькнула безумная надежда, что это Флёр, потом более приземленная мысль — что это, скорей всего, несут обещанную трость. Дверь открылась без стука. Вошёл тот, кого Скорпиномо ожидал увидеть меньше всего — эфериец Клад. Отец Флёр похудел. Совсем высох, и седины в волосах у него прибавилось. Одет он был все в тот же привычный комбинезон, но на плечи в качестве компромисса накинул светлый пиджак! Это должно было смотреться комично, но чёртовы эферийцы никогда не выглядели комично. Лежать в его присутствии Скорпиномо не мог. Он ухватился за костыли и встал — со второй попытки. Клад молча наблюдал, как синот садится, тянется к опоре, поднимается на ноги. Помочь или хотя бы подать костыли он и не пытался. — Вы живы, — сказал Скорпиномо, когда молчать дольше было уже невозможно. Клад сухо ответил: — Жаль вас разочаровывать, но это так. — А база? — Базу сжёг ваш психопат. Спаслось несколько человек. Но меня не было на базе. Я не хотел никого видеть и полетел к берегу океана, — Клад сжал губы и замолчал, очевидно, не желая напоминать, из-за каких событий он решил успокоить нервы. — А Флёр? С ней все хорошо? — быстро спросил Скорпиномо. У него вдруг застучало в висках — а если не все, иначе бы она прилетела сама? Клад поджал губы так, что дальше было уже некуда. — Она жива и здорова, — сказал он сухо. — Это чудо, после всего… Но что все в порядке, я бы не сказал. — Почему? — Вам не понять, — отрезал Клад. Он сказал это даже не с гордостью, а просто как очевидную истину. — Для нас главное — благо общества. После такой катастрофы… — он замолчал. — Она здесь? Или осталась на Эо? На скулах эферийца под бледной кожей заходили желваки. — Вы же понимаете, что этого я вам сообщать не желаю? Значит, Флёр здесь! — Вы быстро долетели сюда, — заметил Скорпиномо. — А что, вы уверены, что технический прогресс только ваша привилегия? На нашей экспериментальной базе на северном континенте стоял корабль нового поколения, скорость у него на треть превышает максимальную. Он должен был отправиться за детьми на Эфери, но в сложившихся обстоятельствах… Нашим детям все равно придется немного подождать. — Это каким? Которых забрали у родителей? — уточнил Скорпиномо с невинным видом. Может, делать этого и не стоило, но фразу «вам не понять» тоже не хотелось спускать просто так. Клад молча стоял, раздувая ноздри. — Надеюсь, вы оставите мою дочь в покое, — сказал он после паузы. — Вы только создадите ей неприятности. — А разве меня не арестуют? Клад посмотрел с недоумением: — Вы что же, не знаете, что вас амнистировали? — Нет. — Вас не предупредили? Странно. — Это наша тиксанданская безалаберность, — пожал плечами Скорпиномо. Не признаваться же эферийцу, что это он не рисковал спрашивать о своей судьбе. — Ваш полет засекли на всех трёх планетах. Корабли, летящие со скоростью света, приборы регистрируют и у нас, и у вас. Не знаю, что с вами будет, возможно, свободу передвижения вам ограничат, но личной свободы не лишат. Перемещения к тому же ограничены у многих. Чтобы передвигаться по стране, надо иметь разрешение. — Так было и при Апатуриано. — Для простого народа — да. — Тогда что же для них изменилось? Клад посмотрел в упор: — Они обрели надежду. — Надежда эфемерна, — сказал Скорпиномо. — Она ничего не меняет в настоящем, а живем-то мы здесь и сейчас. — Я читал в одном из ваших журналов эту психологию торри, — заметил Клад. — Нам ближе психология вашего народа, который всегда надеялся на лучшее. Вы легко лишаете надежды других. Как насчёт себя? Скорпиномо сжал челюсти. Фразу про эфемерность надежды он действительно вычитал в журнале незадолго до переворота. — Себя? С лёгкостью. Я не надеюсь, что вернутся старые порядки. Надежда заставляет жить будущим или прошлым, а не настоящим. — Пока мы говорим, настоящее становится прошедшим, а будущее — настоящим. Если вы откажетесь от будущего, то не сможете жить здесь и сейчас. «Сейчас» имеет свойство быстро заканчиваться. Скорпиномо пожал плечами. Вести философскую дискуссию с этим высокомерным эферийцем ему хотелось меньше всего. Клад повернулся было к двери, давая понять, что разговор окончен. Но замер на месте и, делая паузы после каждого слова, произнес: — Я надеюсь, вы не будете преследовать мою дочь. Без вашего влияния она проживет достойную жизнь… достойную эферийки. До сих пор синоты могли только лишить нас жизни. А то, что сделали вы, это гораздо хуже. — И вы надеетесь? Надеетесь на порядочность столь низкого существа, как синот? Клад посмотрел с выражением человека, которому предстоит запихнуть в себя горькое лекарство. — Насколько я знаю, вы сами — отец. Вот и представьте. — Знаете, я плохой отец, — медленно сказал Скорпиномо. — Я, наверное, вообще никакой отец. Но своего ребенка я предпочел бы видеть счастливым, а не мертвым. У эферийца дрогнули плечи. Пожалуй, последняя фраза была лишней и напомнила бедняге профессору о его погибшем сыне. Клад посмотрел на Скорпиномо с выражением, которое тот так и не определил, и вышел, забыв закрыть дверь. Эферийцы привыкли, что стены за ними опускаются автоматически. Впрочем, в элитной больнице за этим бы тоже следил фотоэлемент. Здесь роль фотоэлемента исполнила санитарка — прошла, бормоча о некоторых, которые чужой труд не ценят и порядок не соблюдают, дверь захлопнула, потом зачем-то опять открыла, заглянула внутрь, увидела у больного костыли и смягчилась. — Тебе, может, нужно чего? Тогда говори. Скорпиномо посмотрел внимательно на эту тетку, нестарую, но с приземистой фигурой, оплывшим лицом, большими темными руками. Всю жизнь она таскала из-под больных нечистоты и мыла пол, а зарабатывала наверняка жалкие гроши. Нет, на нее невозможно было сердиться из-за фамильярного обращения. — Ну? — нетерпеливо повторила женщина. — Тебе что-нибудь принести? Он провел рукой по подбородку. — Бритву, тётенька. Если можно. Пожалуйста. Она принесла станок — хорошо хоть не опасную бритву, про которую Скорпиномо пару раз читал в исторических книгах и которой легко можно было перерезать горло. Мысленно Скорпиномо посетовал на тётку, но тут же оборвал себя — где ей было взять нормальную электрическую бритву! Станком с этой крохотной металлической полосой он все равно ухитрился поцарапаться, пока соскабливал щетину с подбородка и пытался придать какую-то форму рыжей поросли на щеках. Флёр говорила о двух годах, но эферийские мыло было рассчитано на жителей Умирающей звезды. Флёр… Нет, он и не переставал о ней думать. После ухода Клада он готов был броситься на поиски, только вот куда? И выпустят ли его? Врач на просьбу позвать эферийскую делегацию слегка шокировался: — Наши гости здесь по приглашению правительства, у них отдельная резиденция, сначала нужно подать запрос. Вы же общались с эферийским представителем, почему вы не попросили у него? — Забыл, — сказал Скорпиномо. — Забыл, а теперь вспомнил. Кто прилетел на последнем корабле? Может быть, там были врачи? — Не знаю, — чернявый доктор покачал головой огорчённо. — Их врачебный опыт нам бы не помешал. Но там только социологи, кажется. Врачи выбрали себе миссию в провинциях. У нас же всегда столичная медицина была на уровне, а вот в глубинке все намного хуже. Если бы она прилетела, она бы нашла способ его повидать, — если бы хотела, конечно. Может быть, ей запретил отец. Или она вообще осталась на Эо. Или… Она просто не решилась пойти против своих, вот и все. Возможно, она серьезно больна, но Клад бы об этом не умолчал. За мрачными размышлениями прошли вечер и ночь. Он с умным видом втирал Кладу про вред надежды, а сам вот надеется на что-то… Искать ли Флёр? Будет ли она ему рада? Да и выглядит он тут совсем не как великий завоеватель космоса. А ещё у Флёр взрослый сын! Миромекано давно принял Флёр, но этот неизвестный молодой эфериец вряд ли обрадуется отчиму-синоту… Да и она любила ли его? Или просто поддалась зову плоти? И он сам — любил? Или то была привязанность затворника к единственному звену, связующему его с внешним миром? Но сейчас он не затворник, а душа болит по-прежнему… В итоге утром он проспал завтрак и проснулся только, когда давешняя санитарка пришла менять постельное, принесла свежую пижаму и прогнала его мыться. Сегодня был выходной и визита доктора не ожидалось. Просто день, который нужно было как-то пережить. В палате пахло мылом, дезинфекционной химической жидкостью и, несмотря ни на что — свежестью. Санитарка в его отсутствие постелила свежее белье, не новое, но чистое. Что ж. Многие жили так всю жизнь. И участь этой санитарки ждала бедняжку Камиллу. В коридоре послышались лёгкие шаги. Вошла женщина. Тоненькая, в желтой врачебной шапочке и халате, с марлевой маской на лице. Маска не скрывала глаз — огромных, с длинными темными ресницами. Женщина подняла руку к виску, опуская марлю. — Ваш новый лечащий врач, майор Скорпиномо! Скорпиномо вскочил, забыв взять костыли, и сразу же плюхнулся обратно. — Флёр! То ли он все же ухватил костыли, то ли она подала ему руку, — он сам не помнил, как встал на обе ноги и заключил Флёр в объятия. И вспомнил про нелепую пижаму и убогую больничную обстановку только через несколько мгновений. Но это не имело никакого значения — Флёр обвила руками его шею, и целовала в ответ, и смеялась, и плакала, и говорила ему «ты». — Живой, — шептала она, зарываясь лицом в воротник этой самой нелепой пижамы. — Ты так внезапно исчез. — Нельзя было терять время, только пролететь напрямую, через солнце… Я никак не мог предупредить! — Я знаю, знаю про солнце… Это ужас. И про отказавшую тормозную систему. И историю болезни смотрела, и про прямой массаж сердца знаю. Скорпиномо на мгновение отстранился. — Так вот откуда этот шрам! — воскликнул он, положив руку на грудь. — А мне ничего не сказали, подлецы! Флёр накрыла его пальцы своими. — Главное, спасли. У вас смелые врачи. Наши бы так не рискнули. — Ладно, ты, ты как здесь? Что твой отец? Я ведь тогда улетел на катере так внезапно… Она чуть вздрогнула, но руку не убрала, и Скорпиномо боялся шелохнуться, чтобы не спугнуть ее ладонь со своей, как боятся спугнуть птицу. — Отец прилетел на базу утром, увидел, что от нее осталось, немедленно бросился на станцию. Он тоже не чаял увидеть меня живой. Потом мы все отправились на континент в северном полушарии, там наш самый крупный лагерь после уничтоженного. Там уже связались с нашими на Сино Тау, они сказали про катер, и что на катере были мужчина и мальчик. — Значит, базу он все-таки сжёг… Она опустила ресницы: — Да. Очень много погибших… И Крас, и доктор Райт. — Бедняга. По нему хоть можно было понять, что вы не голодаете, — пробормотал Скорпиномо вполголоса. Флёр, к счастью, не расслышала или не поняла. — Камилла жива! — просияла она. — Она улетала на другую базу. О ней Мантино не знал или не понял, его целью была Сино Тау. — Скорее, он решил, что вы все равно не выживете. — Мы уже не узнаем… Так вот, Камилла жива. И еще кое-что… — у Флёр опять опустились ресницы и заалели щёки. — Она ждёт ребёнка. — Да? Ну… Крас молодец, не дал себя морально кастрировать. Только что теперь, ребёнка у неё отберут? — Нет. Она захотела вернуться на родину. И она же не эферийка. — Ну вот, оказывается, это очень даже неплохо! — Сядем, — спохватилась Флёр. — Тебе же тяжело стоять. Да, родители Краса тоже сюда прилетят при первой возможности. Они же потеряли сына. Теперь внук для них смысл жизни. Камилла будет под самым строгим врачебным наблюдением, у нее ведь первая группа крови, а у отца ребёнка четвертая… Мне даже жаль, что я хирург. — Нет, это хорошо, что ты хирург. Это правда про лечащего врача? — Да, почти. Мы начинаем перестраивать здешнюю медицину. Я добилась, чтобы эту больницу поручили мне. Отец, конечно, был против… — Но ты всё же пошла против него… — Да. Он немного смягчился, когда узнал от Горено, что это ты спас мне жизнь. Ведь Мантино уже готов был стрелять… — Я ждал, когда сработает взрывчатка. Но предупредить не мог. — Я вела себя, наверное, неправильно. Но он так размахивал своим пистолетом, я подумала — пусть он лучше злится на меня, чем выстрелит в тебя или побежит искать Миро… И ещё я боялась, что… Нет, тебе не понравится, если я это скажу. — Мне все понравится. Но если не хочешь, не говори. Она снова спрятала лицо в воротнике его пижамы и, запинаясь и повторяя одни и те же слова, пробормотала: — Понимаешь, я тогда подумала, что он предлагает тебе принять его сторону. А ты же всё-таки торри. И я подумала, если ты захочешь принять его сторону, то пусть лучше он сначала меня застрелит, и я этого не увижу. Скорпиномо молча гладил ее волосы. Как же ему все эти дни не хватало Флёр, этой чистой и сильной души, которой легче было умереть, чем разочароваться в любимом человеке. — Не буду врать. Может быть, если бы у него была четкая программа и возможность ее выполнить, я и стал бы ему помогать. Но у него не было четкой программы. Только желание отомстить всей планете и жажда власти. Он был неадекватен и начал сходить с ума. Возможно, потому, что это был первый дальний перелет в обществе только роботов. Флёр прижалась к его плечу. — Он сжёг летательный аппарат. Просто из мести. Это его и погубило, у него не хватило заряда на Мрака. Флёр снова вздрогнула. — Бедный Мрак. Конечно, он был очень стар… А образцы для клонирования у него всё-таки взяли, — она оживилась. — Я ведь биолог, такие вещи отмечаются автоматически. — Значит, ты хочешь потом вернуться на Эо? Не хочешь остаться здесь? — Я не знаю, — Флёр улыбнулась несмело. — Это зависит от того, нужна ли я тебе тут. — Ты ещё сомневаешься? — Здесь твоя родина, весь твой мир. И женщины, у которых и воспитание другое, и привычки, которые тебе ближе просто потому, что у вас одна цивилизация. — Флёр, цивилизация это не то… Это как краска, даже очень толстый слой можно отскоблить или покрыть новой. Меня за этот год тоже отскоблили и покрасили заново. Даже больше — разобрали на атомы и собрали. Может, и не слишком годный человек из меня получился, но я точно знаю — мне не нужен никто, кроме тебя. — И мне тоже. Мой отец был против, чтобы я прилетала сюда, хотя здесь очень ждут именно докторов. И я должна сказать ещё кое-что… Тогда, после суда, я действительно всем объясняла, что спасла тебя из-за секрета световых скоростей. Они поняли бы и простую жалость, но так мне казалось надёжнее. И ещё я была уверена, если ты вспомнишь, отношение к тебе станет много лучше. — Так эферийцы способны лгать своим! — улыбнулся Скорпиномо. — У тебя изменилась улыбка, — заметила Флёр, касаясь пальцами его щеки и вдруг отдернула руку. — Щетина, — он снова улыбнулся, на этот раз виновато. — Станок тут так себе. — А я думаю, что изменилось! Конечно! Бакенбарды! — Пока нет, но скоро отрастут. Впрочем, если тебе не нравится… — Нравится, — поспешно заверила Флёр. — Это немного странно, но хорошо. Вы разные, у вас разная одежда, прически, а мы все довольно похожи друг на друга. — Мир меняется, — он пожал плечами. — Начал меняться год назад и помчал стремительно. На Эо и вы измените своим привычкам…кстати, ты в этом халате очень красивая. — Да? — Да. Я ведь пока что видел тебя только в комбинезоне, даже тогда…было слишком темно. Она вспыхнула и при попытке поцеловать увернулась, как и в ту ночь. — Подожди, подожди! Я понимаю, что у вас по-другому, но мне нужно время… — Флёр. Я просто люблю тебя. А еще, если, как говорил тот же Крас, две ветви цивилизации объединятся на Эо? У вас не получится хранить такую сверхъестественную добродетель и рожать исключительно по одному ребенку. — Ты разочарован? — Если немного… Но это ничего не значит. Знаешь, угловатые постоянно смеются, что тиксанданцы как сухое дерево — вспыхнут и тут же перегорают. Мы народ отходчивый. — Да, мы тоже. Я же говорю, даже мой отец немного смягчился. Но знаешь, даже если бы он не смягчился… — А твое общество? Твои соотечественники? — Ты сам готов отказаться? — Нет, я прошу тебя подумать. Флёр, у нас ведь и сроки жизни разные. Я проживу ещё максимум лет сто, и к концу этих лет буду глубоким стариком. А ты? И что тебе тогда скажут эферийцы? Она быстро приложила руку к его губам. — Всё, молчи! Я думала, думала! Мы же передадим вашим врачам наши технологии, конечно, не в несколько раз, но жизнь они продлят. А ещё не надо закладывать слишком далеко. Несколько десятков лет у нас с тобой точно есть, а там будь, что будет. — Да, верно, — кивнул Скорпиномо. — У нас говорят: не надо бежать впереди светового луча. — О световом луче! Знаешь, ваши учёные все же планируют новый запуск межзвездного корабля, возможно, совместного… — С кем? — Со всеми. И наши учёные участвуют, и оба ваших государства. — Хм. Не переругаются? Хотя учёные — народ особый. — Общее дело сближает. Помнишь, Мантино считал, что ему доверят только неквалифицированную работу? Это ведь не так. После всего этого людей с опытом космических перелетов будут ценить вдвойне. — Мне что же, унижаться и идти к ним на поклон? — он возмутился было, но осекся. — Хотя да. Верно. Сам же говорил, что возврата к прежним временам не будет. Флёр покачала головой. — Разве же это унижение? Ты ведь всю жизнь посвятил космосу и годишься для этого проекта…может быть, им и врачи понадобятся. — Ты же собиралась заняться нашей медициной? — поддразнил Скорпиномо. — Сначала я собиралась поехать за Миро, — ответила она очень серьезно. — А заниматься я могу и реорганизацией медицины, и этим космическим проектом. Мы многое успеваем, поверь. Или это плохо? — Нет, это хорошо, — сказал он медленно, будто взвешивая каждое слово. Да, на Сино Тау женщины могли состояться в профессии, но всегда оставались немного в тени мужчин. Что же, мир меняется, и не всегда к худшему… Внезапно он вспомнил. — Флёр! А со своим сыном ты говорила? Он-то что скажет, если ты выйдешь замуж за синота? — Нет, не говорила ещё… Но он молод, у него гибкое мышление, — горячо убеждала Флёр. — И он знает про тебя, знает, что ты смог обезвредить Мантино и спасти планету. И что ты спас меня. Он должен понять. Он собирался в следующее противостояние лететь на Эо вместе с маленькими переселенцами, но это откладывается из-за гибели базы. Может быть, он прилетит сюда, он же социолог. — Многовато тут ваших, — Скорпиномо произнес это прежним ворчливым тоном, но скорей по привычке. — О, поверь, сейчас и смешанных пар, как мы, не так и мало. Я знаю целых пять. Правда, обычно это наши мужчины находят тут себе будущих жён. Может, и мой сын найдет себе здесь девушку? Она улыбнулась и замолчала, и теперь уже не уклонялась от поцелуев. Слишком много слов было сказано сегодня. Голова кружилась от предчувствия неизбежного и он не выдержал — медленно, одну за другой, начал расстёгивать пуговицы на ее халате. Она зажмурилась, но не отстранилась. — Времени прошло достаточно? — Достаточно… Но ты же наверное недостаточно здоров для… — она опять спрятала лицо у него на плече. — Флёр. Тут дверь запирается на щеколду. Закрой ее и иди ко мне. Я тебе докажу, что ты заблуждаешься. К О Н Е Ц.