Королевская охота

Над раскаленной, иссушенной землей стоял жаркий дремотный полдень. Солнце палило нещадно. По зеленому лугу за рекой лениво тащилось стадо, подгоняемое изнуренным жарой сонным пастухом. На деревянных мостках, наведенных до половины реки, девушки и женщины стирали: кто молчком, кто переговариваясь и пересмеиваясь. Группа кумушек, уже, видимо, отстиравшихся, державших охапки еще не просохшего белья, толпилась на берегу без работы. Они обсуждали какую-то, очевидно, неслыханную новость, их глаза блестели небывалым возбуждением, какое редко приходится видеть в глазах крестьянок, с малых лет привычных к тяжелой монотонной работе и однообразной жизни, заранее предопределенной обычаями. На мгновение они замолкли и все как одна подняли глаза: кто-то спускался к реке. Но, узнав свою молодую односельчанку, женщины тут же потеряли к ней интерес и вновь оживленно заговорили. Девушка же, направлявшаяся на мостки с очередной партией белья, казалось, нисколько не заинтересовалась ни их разговором, ни небывалым оживлением: подойдя к болтающему и смеющемуся кругу, она лишь недовольно сжала губы и низковатым, неласковым голосом, сбивчивым от усталости, проговорила: - А ну, расступитесь, пройти дайте, сороки. Ишь, встали на самом проходе, языки чешут, будто больше делать нечего. Женщины расступились, пропуская девушку к мосткам, обиженно надувая губы и презрительно щурясь, только одна краснолицая, черноглазая, смешливая девка с простонародной веселой жестокостью пропела ей вслед: - Ой, Лизхен, погубит тебя твоя суровость! Ты меня послушай - поласковее будь - глядишь, посватается за тебя и кто-нибудь получше Иогашки-дурачка! А то придется за него замуж идти. И что ты, горемычная, с ним будешь делать? Он же ни "бе" ни "ме" сказать не может! Лизхен резко развернулась к насмшенице, чуть не выронив охапку белья. В первую минуту она даже не нашлась, что ответить, только губы ее судорожно сжимались и ноздри раздувались, как у разгорячившейся лошади. Видно было, что шустрая черноглазая девица ударила по самому больному. - А тебя твоя ласковость до последнего распутства довела, - надрывным, плачущим голосом наконец выдавила из себя Лизхен. - Коли про твои-то подвиги с парнями по кустам твоей сестрице рассказать, она поседеет, так что волоса из черных белые сделаются. На тебе такой ласковой да приветливой даже и дурачок после всего не женится. Черноглазая девка замолчала, Лизхен расположилась на мостках. Горькая обида душила ее. Хоть и славную отповедь дала она краснолицей насмешнице Сенте, но от этого сказанные Сентой обидные слова не перестали быть правдой... Лизхен жила в бедном домишке на краю села, разделяя убогое жилье с одной лишь старой бабкой Мартой. В кровном родстве женщины не состояли, просто встретились две горемыки да и решили, что вместе жить если не легче, то хотя бы не так горько. У Лизхен вся родня повымерла. Мать умерла при родах, производя на свет сына Клеменса. Отец, брат Клеменс и сестра Ирмалинда погибли при пожаре, полностью уничтожившем их дом. Лизхен в тот день ходила в лес за ягодами. Уходила из родного веселого дома, а пришла к пепелищу. Тлеющие угли и уродливые остатки остова дома окружали селяне. Мужчины вздыхали, женщины плакали. Лизхен стояла с пустыми расширенными глазами, ее детское еще сознание отказывалось постигнуть весь ужас случившегося, списывая все на жуткий по своей жестокости и правдоподобности сон. Полное понимание пришло уже наутро, после бессонной ночи, проведенной в безумных блужданиях вдоль реки. Но вместе с осознанием невозвратимости утраты пришло и понимание того, что даже после этого ей придется жить, и она, загнав в глубины своего существа горе, изломавшее в ней, казалось, все живое и трепетное, начала изыскивать средства к выживанию, в первую очередь, новое жилище. Она вспомнила одинокую бабку Марту, жившую у самой реки, и, подумав, что молодая работница старухе не помешает, пошла проситься к ней жить. Марта с охотой согласилась, и так зажили они, ведя хозяйство. Лизхен была с утра до вечера в работе. Хоть дом у бабки Марты был и ветхий, но имелась скотина, и земли было немало. Так шли дни, и месяцы, и годы. Лизхен перевалило за семнадцать, в этом возрасте деревенские девушки уже начинали подыскивать себе женихов. Ее ровесницы вечерами прохаживались по деревне с парнями под ручку. А Лизхен была вечно одна. От природы не слишком общительная, еще более замкнувшаяся в себе из-за своего горя, она даже никогда не имела подруг, и тем более сложно было ей найти жениха. Тем более что отчего-то ожесточившаяся на нее природа не наделила девушку даже красотой - этим неверным залогом если не счастья, то хотя бы более или менее яркой судьбы. Более того, Лизхен считалась чуть ли не самой плохонькой девицей во всем селе. Была она худа и узкокостна, как мальчишка-подросток, и то ли от тяжелой работы, то ли от природных свойств, так и не приобрела к шестнадцати-семнадцати годам женственной округлости. И деревенские парни, привыкшие к могучим, пышнотелым девицам, обходили своим вниманием тоненькую Лизхен. Кроме того, она была и лицом нехороша. Бледная ее кожа, сквозь которую просвечивали на шее и на руках синие жилки, во всю теплую и солнечную часть года была щедро украшена веснушками. Крупные, чуть навыкате глаза ее были такого странного, светло-серого с прозеленью цвета, что казались лишенными всякого выражения. Рот у девушки был крупный, красный, неправильный, с резко выдающейся вперед нижней губой. Даже коса - главное украшение крестьянской девушки, эта женская роскошь, делающая порою неизъяснимо притягательной даже дурнушку, - была у Лизхен жидковата и белеса. Впрочем, надо сказать, что человек, обладающий более чувствительным умом и более утонченным вкусом, чем крестьянские парни, непременно разглядел бы в Лизхен странную, специфическую прелесть, какая иной раз встречается и в некрасивой девушке, и даже, пожалуй, является уделом одних только некрасивых. Это было парадоксальное очарование дисгармонии, волшебство наивной, несовершенной улыбки крупного рта, при которой зубы бессознательно обнажаются сильнее, чем нужно, чуть прищуренные глаза, в которых будто бы таится от нежелательного зрителя глубокая, вечная печаль, солнечная прелесть соломенных волос... Образованный человек, не чуждый мифологической романтики, увидел бы в Лизхен лесную нимфу, очаровательное полубесплотное дитя природы, которое вечно сопровождаемо поющими птицами и тоненькими оленятами с бархатными глазами и пятнами на нежных шкурках. Но таких ценителей не было рядом, были грубовато-простые, более или менее работящие крестьяне, смотрящие на жизнь через призму практических необходимостей и повседневных забот. Лизхен на свою судьбу не жаловалась, сердца ее еще не коснулась любовь, но она вечно ощущала себя за бортом жизни, и это делало ее еще суровее и замкнутее... Иногда бабка Марта, словно угадав тоску девушки, заводила долгие сказки о любви, сулившие невиданное счастье, а в конце всегда добавляла, что каждая рано или поздно найдет того, кто ее полюбит. Сбылись слова старухи Марты, нашелся жених и для Лизхен. Жил в селе Иогашка, сын богатого крестьянина, полноватый шлепогубый парень с довольно приятными чертами лица. Всем бы хорош он был: работящий, ласковый, вина отродясь не пробовал, да только одна беда - дурачком он родился. Даже говорить как следует его научить не могли: человеческим языком говорил он дурно, подолгу выговаривая одно слово, и то когда его упрашивали, а когда не просили, мычал да выражал свои мысли и чувства знаками. Да и от трудолюбия его не во всем прок был: мог он, скажем, землю вспахать, луг скосить, зерно обмолотить, а как случалось что посложнее да покропотливей, так получалось у него непременно то, что называется топорной работой. Примется косу отбивать - сломает, решит топорище выстругать - получится бесформенный кусок дерева. Этот-то Иогашка, везде вполне справедливо называемый дурачком, как-то незаметно и влюбился в Лизхен. Она, бывало, пойдет на реку, а он тут как тут: сядет и глядит на нее. Пойдет она домой, а Иогашка за нею, и все глаз не сводит. Дурачок дурачком, а цветов нарвет охапку самых красивых, и так почти каждый день. Не прогоняла Лизхен Иогашку: хоть и не могла она, конечно, его полюбить, а жалко было. Смутно помнилось ей, как отец ее говорил: дескать, слабоумные люди - святые, безгрешные они. И правда: Иогашка был парень безобидный, ласковый. Привязалась к нему Лизхен со временем, как к брату, даже больше, чем к корыстолюбивой, обидчивой бабке Марте. Но мысль о семейной жизни с ним приводила девушку в отчаяние. Вспоминала она сказки о любви и думала с горькой тоской: неужели придется ей, минуя все юные радости, броситься головой в омут безотрадного замужества?