Нагота

Когда Хосок, оставляя позади себя Намджуна и Сокджина, торопливо выходит в гостиную, Чимин и Юнги уже топчутся в прихожей, стряхивая со своих плеч тающий снег. Дворецкий тепло здоровается с ними у порога, говорит о том, что весь дом бесконечно скучал по ним все эти девять дней, и принимает из их рук влажные пальто, после скрываясь в гардеробной. — Ступай к себе в комнату, переоденься и приляг, — Юнги заботливо приглаживает волосы на голове омеги. — Ты всю дорогу не спал. Я попрошу Сокджина принести ужин к тебе в покои, так что не беспокойся ни о чем, хорошо? Чимин скромно кивает ему. Он вдруг кажется Хосоку совершенно незнакомым человеком, не тем скупым на милость и эмоции мажордомом, а нежным, домашним омегой, обессилившим после долгой и мучительной течки. На Чимине надета иная одежда — не та, в которой он покидал шатó, — она явно велика ему и на теле его сидит в абсолютной степени нелепо. Наверняка Юнги купил это ему во время пребывания в другой усадьбе, особенно не заморачиваясь по поводу фасонов и размеров, но не похоже, чтобы Чимин был недоволен этим: выглядит он более чем счастливым. Пара наконец покидает прохладную прихожую, и Хосок шагает к ним навстречу, когда они впервые входят в гостиную. — Ну и замело на улице! — радостно выдыхает Юнги. Он трет руки друг о друга и мягко подталкивает Чимина в сторону лестницы на второй этаж. — Поднимайся в комнату: там теплее. Я скоро приду к тебе. Чимин с улыбкой кивает ему в согласии, мимолетно кланяется Хосоку и семенит к лестнице, вскоре скрываясь в пролете, поглощенном наступающим мраком вечера. — Как тут без меня шатó? — Юнги тянет альфе раскрытую ладонь, и Хосок отвечает на рукопожатие: — Все хорошо. Обошлось без происшествий. Юнги на секунду замолкает и, отводя взгляд к высокому камину, словно незаинтересованно спрашивает: — Как Донхен? — Думаю, в порядке. Все это время он проводил досуг с Тэхеном-ши и Чонгуком. Они гуляли в саду, играли в шахматы и карты прошлым вечером допоздна. — Ну и слава Богу. — Как прошла неделя вне дома? — закономерно задает вопрос Хосок. Юнги не сдерживается от улыбки и загадочно смотрит в пол, тихо оповещая: — Прекрасно. Хосок мысленно хмыкает. Как же иначе. Юнги выглядит еще более здоровым и окрепшим, нежели в первый день их встречи далекие две недели назад. Его щеки покрыты пряным румянцем, кожа здорово блестит от огней большой люстры, плечи уверенно расправлены, а шея бесстыдно кричит о том, насколько в действительности прекрасно прошли эти девять дней: с правой стороны, прямо возле жилки, алым кровоподтеком рдеет совсем свежая омежья метка. — Я бы хотел поговорить с тобой, — серьезно просит Хосок. — Мне совсем скоро отъезжать, а между нами осталось слишком много недосказанного, не думаешь? — Уже довольно поздно, — Юнги задумчиво поглядывает на наручные часы. — Разговор не подождет завтрашнего дня? — Не уверен. Я хотел бы выехать из шатó ближе к завтрашнему вечеру. — Ох, Хосок-а, — Юнги разочарованно вздыхает и качает головой, — к чему такая спешка? Неужели тебе тут плохо живется? — Не могу же я у тебя в доме прописаться, верно? — Хосок по-доброму усмехается. — Да и тем более, я и так задержался здесь дольше положенного. Мой внутренний путешественник, желающий побывать где-нибудь еще, уже негодует. — Ну, ладно. Тогда я навещу покои Чимина и приду к себе в кабинет. Жди меня там. Хосок кивает ему в согласии и провожает взглядом его фигуру, скрывающуюся в темноте высокой лестницы. Вокруг не видно ни души; один только дворецкий с непроницаемым лицом стоит возле входной двери в прихожей и не издает ни единого звука, кажется, даже не моргая. Из столовой слышится стук столовых приборов, какая-то возня, после чего в коридоре появляется замотанный делами Сокджин, несущий Чимину поднос с ужином прямо в покои. Хосок молчаливо улыбается повару, но тот даже не обращает на него внимания. Вероятнее всего, мысленно омега все еще не отошел от недавнего разговора. Делать Хосоку нечего; он сует руки в карманы брюк и не спеша поднимается на второй этаж в кабинет Юнги. В последний раз он был здесь, еще не зная всех тайн и секретов, будучи не вмешенным в проблемы и недомолвки; будучи человеком совестливым, открытым и верным собственным принципам. Сейчас же Хосок чувствует грязь на своих руках из-за того, что посмел прикоснуться к резным дверям чужих комнат, чтобы дать себе углядеть большее; чувствует грязь на своих глазах из-за того, что это большее все же углядел; и на своем языке из-за того, что осмелился это большее с кем-то обсудить. Хосок приехал в это шатó чистым альфой и успел так тщательно окропить себя пороками, что отмыться теперь пытается не водой, а поступками: помогает Тэхену, Чонгуку и Донхену, всех поддерживает, всем подставляет плечо и подает свои грязные руки, лишь бы просто стать таким, как прежде. Кажется, немного помогает. Изо дня в день Хосок чувствует себя все легче. Чище. Кабинет Юнги угнетает его. Стены здесь отделаны темным деревом, всюду стоят высокие шкафы с книгами, нигде нет ни одной фоторамки, зато на большом столе, в кресле перед которым расположился Хосок, красуется одинокий пленочный снимок Чимина, прикрепленный зажимом к подставке с ручками и карандашами; омега там прелестно улыбается, копаясь с виноградной лозой где-то в саду. Хосок ненароком вспоминает показанные Донхеном фотографии, которые тот бережно хранит с самой свадьбы, и хмурится, отворачиваясь к окну. На улице окончательно темнеет; в шатó становится теплее: на первом этаже начинают затапливать камин. За дверью слышатся уверенные шаги. Хосок смотрит за себя, и спустя мгновение дверь кабинета распахивается. — Сегодня на ужин говядина в грибном соусе, — Юнги бодрым шагом проходит к столу и присаживается в кресло немного полубоком. — Я так оголодал за последние несколько дней, что чуть тарелку Чимина не опустошил. — Неужто не было времени даже для трапез? — Было, как же не было, — Юнги пожимает плечами. — Только вот готовить совсем не хотелось. Просидели с ним на одних полуфабрикатах всю неделю. Чимин как исхудал, заметил? — Быть может. Но, — коротко тянет Хосок, — в общем все нормально? — Вполне. Доехали мы быстро, благо, дом всего в паре милей отсюда. К нашему прибытию там уже все прибрали, истопили камин и застелили постель, а большего нам и не нужно было. — Чимин не сильно утомился? — Сильно. Едва смог встать сегодня утром. — Чего же ты так его вымотал? — Я? — Юнги удивляется. — И ничего я его не выматывал. Хосок-а, ты когда-нибудь спал с течным омегой? Когда-нибудь проводил с этим течным омегой собственный гон? — Нет, Юнги-я. Юнги выдерживает паузу. Безмолвно качает головой и лезет в шуфлядку дубового стола за футляром с парой сигар. Он протягивает одну Хосоку, но тот, мимолетно хмурясь, отказывается, и Юнги прикуривает в одиночку, со смаком делая глубокую затяжку. — Это, — глухо начинает он, выдыхая, — великолепно. Чувства словами не передать. Когда за окном ледяной дождь или снежная пурга, когда внизу грохочет посудой прислуга, когда в спальню заходят с чистыми простынями и полотенцами, единственное, на что я мог смотреть, — это влажное, жаждущее тело рядом. Ничто так не волнует меня, как Чимин. Ничто. — Долгое занятие любовью делает тебя романтичным, Юнги, — с улыбкой замечает Хосок. — Ты никогда таким не был. Сколько тебя помню, — предается ностальгии он, — всегда ворчал на товарищей, если они принимались излишне откровенничать о своих юных чувствах или жарких ночах. Наверное, мне стоит поблагодарить Чимина за то, что он смог сотворить из тебя такого раскрепощенного поэта. Юнги медленно и удовлетворенно кивает в согласии, вновь затягиваясь. Хосок задумчиво следит за клубами дыма, тающими вокруг них в теплом свечении люстры, и мимолетно осматривает расслабленное лицо друга. Кажется, он никогда не сможет осудить Юнги ни за одну горесть, которую он принес Донхену. Внутри, где-то в самых закромах потаенной души — быть может, но не вслух, не прямо в лицо. Поступить так ему в совершенной степени не позволяют те годы совместной учебы и проведенные посиделки в скромной, но уютной комнате общежития; не позволяет уважение и та по-настоящему братская любовь, ни на долю не растратившаяся после долгих лет разлуки. Быть может, Хосок слишком малодушен и безволен перед их дружбой, быть может, ему все-таки стоило воспротивиться, высказать все то, что столь гложет его последние несколько дней, но… Может, к черту это? Юнги счастлив, и Хосок — тоже. По-своему, с тонкой ноткой горечи и печали за Донхена, но разве сам Донхен пожелал бы тех горечи и печали? Этот сильный, гордый омега, не прогибающийся не под одними бедами, пытающимися сломать его как тонкий, беспомощный стручок? Отнюдь нет. Совершенно. — Как тут с Тэхеном? — прерывает молчание Юнги. Сигара в его пальцах истлевает почти до середины. — Отлично. — Хороший парень, да? — Хороший, — Хосок качает головой. — Они с Чонгуком? — Вместе, да. Но у них есть небольшие проблемы в отношениях. — Сокджин-ши, — уверенно продолжает Хосок. — Я уже ознакомился с обстановкой. — Я хотел им помочь, — Юнги стряхивает пепел в девственно чистую хрустальную пепельницу под рукой. — Пытался, но знал, что Сокджин меня не послушает. Мы с Тэхеном одним лыком шиты. В глазах Сокджина мы — два богатых человека, ищущих в омеги кого-то под стать. Провинциальная закалка, чего уж тут поделаешь, — с усмешкой бросает он. — Я поговорил сегодня с Сокджином-ши. Теперь, думается мне, у Тэхена с Чонгуком будет все в порядке. — Не удивлен, — Юнги по-доброму улыбается. — Ты всегда стремился всем помочь. Натура у тебя такая, Хосок-а: все для всех, ничего для себя. Даже горем Донхена проникся. Хосок вмиг опускает взгляд, хмурясь. — Насчет Донхена, — несмело начинает он. Юнги кивает ему, позволяя продолжить, и он вновь подает голос: — После той истерики он удивительно спокойно себя вел: большинство времени проводил с Чонгуком — я слышал однажды, как они переговаривались в саду о своих омежьих делах, — часто завтракал и обедал вместе со всеми в столовой, мы гуляли с ним недавно по винограднику; однако… кажется, после вашего с Чимином прибытия вся эта идиллия испарится. Вы же пометили друг друга, верно? Хосок смотрит на большую гематому на чужой шее, и Юнги, прослеживая его взгляд, согласно мычит. — Что будет дальше? Юнги тяжело вздыхает. — Мне, — он мгновенно исправляется, — нам обоим нужен развод. Я понимаю, что, несмотря на все годы нашей с тобой дружбы, ты несомненно поддерживаешь Донхена, но и мне самому неимоверно тяжело. Я больше не могу видеть Донхена в этом доме, правда. Он изводит меня своим существованием, постоянными срывами, эмоциональными качелями, в которые впутывает бедного Чимина. Никто не виноват в том, что судьба так сложилась, понимаешь? Я не виноват в том, что беспамятно люблю человека, который предначертан мне. Чимин не виноват в том, что любит меня в ответ; в том, что дарит мне ласку и тепло, которых мне так не хватало с Донхеном. И Донхен ни в чем не виноват. Безусловно, больше всех сейчас страдает он, но проблема его страданий в том, что он знает как от них избавиться, но даже не пытается пойти навстречу. Согласись он на развод, всех этих бед можно было бы избежать. У меня складывается такое впечатление, будто ему в сладость так измываться над самим собой, ей Богу. — Я пытался вам помочь, правда: говорил с Донхеном, расспрашивал его, пытался навести на верную дорогу, обсудить с ним возможный развод, но, видит Бог, разобраться со всем этим подвластно лишь самому Донхену. Верно предположить, что он придет в отчаянье, когда узнает о метках и, — неловко прерывается Хосок, — если вы с Чимином все же решились сцепиться, уже можно вести речь о беременности? — Не могу сказать точно, — Юнги не сдерживает короткой улыбки. — Мы хорошо постарались в эти дни, но природа не подвластна логике и предсказаниям. Кто знает? — он пожимает плечами. Судя по тому мягкому выражению лица и не сходящей с его тонких губ нежной улыбке, Хосок предполагает, что Юнги уже подумывает над будущим именем. — Сам расскажешь обо всем Донхену или вновь пустишь на самотек? — Не думаю, что хочу видеть его в ближайшие пару дней. Если Чимин покинет свои покои и столкнется с Донхеном, то Донхен сам все поймет: Чимин сейчас настолько счастлив, что совсем не скрывает следов и метки. Тем более, он насквозь пахнет мною. Только дурак не поймет, что за это время успело произойти. — Что будет после? — Я просто надеюсь на благоразумие Донхена, — Юнги тушит сигару о низкий край пепельницы. — На то, что он наконец-то сдастся и даст мне развод. Возможно, это прозвучит крайне грубо, — он хмурится. Долго убирает отвергнутую ранее Хосоком сигару в футляр, футляр — в шумную шуфлядку, после зачесывает отросшие волосы назад и, снижая голос, продолжает: — но я бы хотел возыметь хоть одну причину, чтобы просто выгнать Донхена из этого дома. Сил моих больше нет терпеть все это. Они смолкают на долгое время. Хосок вдруг впервые жалеет, что отказался закурить еще в начале их разговора. Он ехал сюда для того, чтобы отдохнуть. Чтобы насмотреться на живописные поля и горы, чтобы повидаться с другом, чтобы познакомиться с новыми лицами, заполнить очерки и уехать прочь, не имея за душой ни единого греха. Однако он даже не представлял, что у его товарища, у его тихого миролюбивого Юнги, будет такой шумный и беспокойный дом — каменное шатó, скрывающее за своим возвышенным привлекательным фасадом горькие интриги и поломанные судьбы. Отдохнул ли Хосок по итогу? В абсолютной степени нет. Скорее постарел на лет пять вперед, но точно не перевел дух. Спасибо Богу, правда, что этот дух он здесь хотя бы не испустил. Юнги перед ним заметно мрачнеет, погружаясь в собственные мысли. Что там, в этих мыслях, скрывается, Хосок не знает и знать не хочет. Все, что он сейчас желает, — это поскорее узнать развязку бездушной драмы, в которую по глупости ввязался в роли жалкого помощника, и наконец-таки уехать прочь. В Нидерланды, Англию или Германию — неважно. Лишь бы подальше отсюда. — Ты-то сам как? — вдруг интересуется у него Юнги. — Как твоя работа здесь? Записал что-нибудь? — Да, немного. В основном по ботанике. — Как-то мы с тобой и выпить даже вместе не смогли. Может, пойдем в столовую? Перекусим да пропустим по бокальчику вина? Хосок улыбается и единожды кивает в согласии. В столовой их встречает озабоченный делами Сокджин. Он оповещает Юнги о том, что Чимин с аппетитом съел весь принесенный ему ужин и только-только поглотился долгожданным крепким сном. Юнги заметно веселеет. Они налетают на свежую говяжью вырезку с нежданным друг для друга голодом. По просьбе Юнги Сокджин приносит им из подвала прохладную бутылочку белого полусладкого вина и разливает его по глубоким бокалам на высоких ножках. Хосок больше не поднимает тяжелых для обсуждения тем. Расспрашивает Юнги о том месте, в котором они с Чимином проводили их жаркие ночи, и, осмелев под натиском алкоголя, даже интересуется о некоторых мелочах столь далекой от него интимной жизни между альфой и омегой. Юнги благородно отвечает ему на все вопросы. Обходит, правда, совсем личное (то, что напрямую касается тела Чимина), однако остальное описывает без прикрас, но в подробностях. Снег за большим окном продолжает мести с прежней силой. Колкие снежинки с едва слышным постукиванием бьются о стекла, то замирают в воздухе, то, поддаваясь новым порывам ледяного ветра, вновь сгущаются в беспросветных круговоротах, и Хосок изредка засматривается на их беспорядочный вальс, успев изрядно опьянеть. Тепло от истопленного давно камина греет самые потаенные уголки души. Хосоку даже на секунду начинает казаться, что он вовсе и не мечтает поскорее уехать прочь из этого уютного дома, но их в очередной раз тревожат: из гостиной вдруг слышится громкий крик Тэхена. — Сокджин-ши! Оба — и Юнги, и Хосок — оборачиваются в сторону входа. Тэхен кричит вновь — еще тревожней, — и из дверей кухни выглядывает запыхавшийся Сокджин. — Что случилось? — спрашивает он у альф. В ответ те потерянно пожимают плечами и торопливо встают из-за стола, направляясь за поваром в сторону гостиной. Возле дивана они застают взлохмаченного Тэхена, подле которого, на кожаных подушках, расположился скорченный пополам Чонгук. — Что произошло? — Сокджин испуганно подбегает к сыну. Тэхен вмиг отшатывается в сторону и осоловело хватается за голову, бормоча: — У него началась течка. — Что? — Сокджин садится перед омегой на корточки и заботливо вглядывается в его покрасневшее лицо. — Я не понимаю, — продолжает лепетать Тэхен. — Мы гуляли на улице, бегали под снегом, а потом он вцепился в меня, весь горячий и тяжело дышащий, сказал, что у него страшно кружится голова и сзади все намокло. Я отнес его на руках сюда. Сокджин-ши, это точно течка? Вы можете это как-то проверить? Сокджин с секунду смотрит на взволнованного альфу, а после возвращает все свое внимание Чонгуку. — Малыш? — тихо зовет он. Чонгук сдавленно мычит в ответ и сверлит влажным взглядом одного лишь Тэхена, столбом стоящего в паре шагов от него. — Что с тобой? Расскажи папе. — Жарко, — с дрожью в голосе тянет Чонгук. — Голова кружится. Я почти ничего не вижу. И, — он заметно смущается, краснея, — и… там очень мокро. Как будто из меня мед вытекает. Сокджин понимающе кивает и гладит омегу по взмокшим волосам. — Гук-и потек, — выносит приговор он. — Мой мальчик. Наконец-то. — Нужно отнести его в покои, — Тэхен чешет затылок, все еще стараясь находиться на значимом для омеги расстоянии. — Нужно переодеть его и дать попить. Я, — он обращается к Сокджину, — можно мне быть рядом? — Только если не будете распускать руки. — Конечно. — Мне помочь? — вызывается Хосок. — Давайте я возьму его на руки. Течные омеги редко влияют на мои инстинкты, так что не беспокойтесь, Сокджин-ши. — Если вы так говорите. Сокджин отступает, позволяя Хосоку пройти к дивану и осторожно поднять с него Чонгука. Все — Тэхен, Сокджин, Юнги и прибежавший Намджун — следуют за Хосоком наверх беспокойной толпой, наполненной шепотом и вздохами. Чонгук в крепких руках альфы позволяет себе расслабиться и, надежно оплетая чужую шею, смотрит за широкую спину на семенящего по ступенькам Тэхена. Тот обращает на него ответный взгляд, наполненный волнением и радостью одновременно, и Чонгук коротко стонет от мгновенного жара, выжигающего каждую клеточку его влажной кожи изнутри. — Тише, — успокаивает Тэхен. Он бережно гладит его по части щеки, и Чонгук вмиг ластится к альфьей мягкой руке словно напуганный беспомощный зверек. Хосок быстро проходит к уже знакомому повороту и, после того, как Сокджин щедро распахивает перед ним резную дверь, уверенно шагает в скромную комнатушку с кроватью, рабочим столом и небольшим шкафом с книжками. Чонгук, только оказываясь на родных чистых простынях, принимается беспорядочно стягивать с себя одежду — начинает с теплой куртки, шарфа, свитера и ворота рубашки, — и все альфы, исключая Тэхена, тут же отступают к порогу, чтобы ненароком не увидеть лишнего. — Идите-идите, — суматошно приговаривает Сокджин, подталкивая мужа и двух господ в спины. — Я останусь, — твердо отрезает Тэхен. Он присаживается возле ворочающегося омеги на колени и без зазрения совести помогает ему снять с себя насквозь взмокшие брюки и подштанники. — Ему нужны таблетки, — мимоходом рассуждает Сокджин. — У меня только сильные. Его возрасту не подойдут. — Можно попросить у Чимина-ши. — Нет, — Юнги качает головой, все еще топчась на входе. — Он больше не пьет такое. — Донхен? — предлагает Тэхен. — Я спрошу у него, — Хосок быстро сбегает прочь. Стучаться в покои Донхена не приходится — как только Хосок заносит кулак над дубовой дверью, та вдруг скромно распахивается, являя взгляду сонное лицо омеги. — Господин Чон? — Донхен открывает дверь шире и завязывает на талии пояс халата. — Что-то произошло? Все шатó будто на ушах стоит. — У Чонгука началась течка, — в раз выпаливает Хосок. Донхен медлит пару секунд, а после расплывается в счастливой улыбке и отчего-то облегченно вздыхает, шепча: — Ну наконец-то. Нужны таблетки, верно? — Хосок резво кивает в согласии. — Конечно. Сейчас, одно мгновение. Донхен ненадолго скрывается в темноте своей комнаты и вскоре вместе с альфой возвращается к покоям Чонгука. — Сокджин-ши, держите, — он отдает омеге баночку с таблетками и, расталкивая альф, столпившихся у порога, семенит к всхлипывающему Чонгуку. — Мальчик мой, — Донхен тепло обнимает парня, гладит его по голове и помогает натянуть на себя хлопковую пижаму для сна. Сокджин стоит рядом с Тэхеном и Донхеном, словно олень, потерявшийся в свете фар. Донхен уверенно переодевает Чонгука и говорит ему лечь на бок, чтобы уменьшить боль в животе; Тэхен же, стараясь дышать почти через раз, держит омегу за руку, нежно поглаживая пальцами тыльную сторону его ладони. Хосок с Юнги выходят из комнаты и останавливаются у противоположной стороны коридора, беспокойно наблюдая за происходящим с безопасного расстояния. Когда Намджун, ошалело почесывая затылок, шагает к ним, из своей комнаты на шум выходит заспанный Чимин. — Эй, — Юнги обеспокоенно идет к нему навстречу, — ты чего встал? — Что-то случилось? — У Чонгука началась течка. Все в порядке: ему уже дали таблетки и теперь пытаются уложить спать. — Боже. Можно я зайду к нему? — Чимин, не стоит, — Юнги ненавязчиво преграждает ему путь и кладет руки на плечи. — Почему? — Там Донхен. Они с Тэхеном посидят у Чонгука, пока все не придет в норму. — Но, — Чимин растерянно смотрит Юнги за спину, — почему мне нельзя? Я же не к Донхену иду. — Чимин, — настойчиво осаждает Юнги, — не стоит. Сейчас все и так всполошились. Тем более, ты же знаешь, — он понижает голос, — Донхен не стабилен. А тебе нельзя нервничать сейчас, да? Чимин скромно опускает взгляд вниз, невольно обращая внимание на свой живот. — Мы не знаем наверняка, так что не опекай меня раньше времени. — С тобой все в порядке? Никакой тошноты, головокружения? Не хочешь огурцов с яблочным джемом? — Юнги-я, — Чимин беззлобно закатывает глаза, — и недели еще не прошло. Какие огурцы с джемом? Юнги тихо смеется и, мягко приобнимая омегу за талию, ровняет задранную на его лоб маску для сна. Хосок, смотря на них издалека, поджимает губы и возвращается к напряженной слежке за копошащимся в комнате Сокджином. Как только Чонгук, выпивая сразу две таблетки подавителей, наконец перестает хныкать и забывается в долгожданной неспокойной дреме, Сокджин выходит из комнаты, оставляя сына наедине с его альфой и Донхеном, и осторожно прикрывает за собой дверь. — Ох, ну и морока, — тяжело выдыхает Намджун. Он кладет руку на плечи своего мужа и легко треплет поникшего омегу, приободряя. — В первый раз всегда тяжело, — знающе заключает Сокджин. К ним неспешно подходят Юнги и Чимин. — Ну, ничего, — Юнги коротко гладит Сокджина по спине, — зато Чонгук-а у нас теперь настоящий взрослый омега, верно? — Тем более, — добавляет Хосок, — он уже при альфе. Не придется волноваться по поводу похотливых одноклассников, вечно распускающих свои ручонки. Как мне кажется, все сложилось как нельзя удачно. Сокджин медленно кивает им в согласии и едва заметно улыбается. — Почти за полночь, — бросая взгляд на наручные часы, оповещает Намджун. — Пора ложиться, — заключает Юнги. — Давайте. — Я еще поработаю на кухне, — протестует Сокджин. — Нужно подготовить рыбу на завтра, холодильник с мясом разобрать. — Сокджин-ши. Юнги склоняет голову вбок, но омега непреклонен: — Господин, я все равно не смогу заснуть сейчас. Не беспокойтесь за меня. Все взволнованно осматривают его, но не говорят ни слова. Юнги тепло прощается со всеми и идет вместе с Чимином в покои омеги; Намджун, продолжая обнимать мужа за плечи, спускается с ним вниз, на кухню. Хосок же в последний раз пробегается взглядом по закрытой двери чонгуковой комнаты и, помещая руки в карманы, уходит к себе. На следующий день уехать прочь он так и не решается. Хосока привычно будят в восемь утра, он спускается вниз, встречает в столовой вполне выспавшихся Юнги и Чимина и вместе с ними пьет только заваренный черный чай со свежими булочками. Сокджин, выходя из кухни ближе к концу завтрака выглядит совершенно уставшим и опустошенным, однако продолжает держать на лице привычную улыбку и с относительным спокойствием в голосе говорит о том, что после таблеток и долгого сна Чонгуку значительно полегчало. В следующие пять дней Чонгуку успевает полегчать окончательно. Поначалу омега категорически отказывается принимать ванну, снимать с себя одежду Тэхена, отдавать его измазанные пиджаки, из которых он умудряется сгромоздить вокруг себя настоящее гнездо, однако вскоре решается на одну прогулку по внутреннему саду и даже позволяет вытащить себя к концу недели на совместный ужин. Все с лаской интересуются его здоровьем, и Чонгук, посматривая на Тэхена, скромно бормочет себе под нос довольное: — Это всего лишь течка. Я же взрослею. Тэхен, нежно улыбаясь, бережно гладит его по руке под столом, и Хосок просто надеется, что теперь альфа не увезет Чонгука из этого шатó быстрее, чем он уедет отсюда сам. На улице значительно холодает. Хосок даже не замечает того, как скоро наступает декабрь. До возвращения домой к Рождеству он планировал посетить еще как минимум две страны, однако Франция и ее глухой, романтичный Прованс затянул его в водоворот настоящей драмы на целый месяц. Казалось бы, еще вчера он впервые зашел в двери этого неспокойного дома, впервые оценил непривычную обстановку, впервые уткнулся лицом в мягкие подушки, впервые познакомился с теми, кто по прошествии времени стал ему ближе родни, а теперь… Теперь за окном идет мокрый снег. Деревья в саду теряют последнюю листву, оголяясь окончательно. Намджун под окнами угрюмо бродит среди посадок, топчет рабочими сапогами жухлую траву, укрываемую снегом, осматривает обширную территорию и неуютно кутается в стеганный плащ, понимая, что делать ему здесь теперь точно нечего. Для него настает пора исключительно домашних дел. Сокджин не вылезает из кухни. Недавно он поделился с Хосоком тем, что уже начал планировать Рождественское меню, что собирается запечь баранину на кости, как любит Господин Мин, а также хочет, чтобы он — Хосок — приезжал в этот дом как можно чаще. — С вами и готовить весело, и чай по ночам пить — тоже. Мы без вас тут теперь со скуки помрем, — с улыбкой говорит он ему одним вечером. Хосок, смеясь, обещает приехать ближе к лету. В глазах Сокджина впервые за все это время разливается бездонная горькая тоска. Чонгук, пережив мучительную течку, постоянно вертится вокруг одних только Тэхена и Донхена. У омеги он взволнованно интересуется об особенностях более взрослой, интимной жизни, бесконечно расспрашивает о том, как впредь стоит вести себя во время таких гормональных всплесков, и Донхен, засиживаясь в его покоях допоздна, с радостью открывает ему все свои омежьи секреты. Донхен стремительно заменяет Чонгуку папу, и Сокджин, безуспешно стараясь подступить к обособившемуся от него сыну, все чаще опускает руки. Безусловно, это должно было произойти: Чонгук должен был пройти через первую течку, должен был влюбиться, выйти замуж, уехать прочь и напоминать о себе лишь редкими письмами и посылками, но, кажется, Сокджин не предполагал, что возможная реальность наступит так скоро. И так сильно ударит по нему самому. Хосок, видя то, как благородно и учтиво Тэхен сдерживает руки, беспрерывно тянущиеся к еще благоухающему Чонгуку, ободряюще хлопает альфу по плечу и желает ему продержаться еще немного. Тэхен вьется вокруг омеги, словно щенок на привязи, ухаживает за ним так, как не ухаживал никогда ранее, и Чонгук, заметно смягчаясь и становясь ласковее прежнего, часто скрывается с альфой в темных углах теплого дома, позволяя дарить себе горячие и абсолютно выполнимые обещания о скором переезде, обязательной свадьбе и гурьбе детишек. Чонгук смеется от этих слов, а Тэхен благоговейно целует его, ни на секунду не отрываясь от любимых тонких губ. Хосок, случайно натыкаясь посреди ночи на их страстное рандеву за одним из углов, чувствует, словно ответственно и — главное — успешно выполнил один из своих многочисленных долгов. А потому на завтраке следующим утром с грузом на сердце объявляет: — Завтра я поеду за билетом. Все за столом печально улюлюкают, просят остаться, но Хосок с грустной улыбкой качает головой в отрицании, и его послушно отпускают собирать чемоданы. В течение дня к нему в покои заходит Сокджин — он обещает наготовить ему пирогов в дорогу; — Тэхен и Чонгук стучатся в дверь позже, с искренними благодарностями и небольшим презентом за помощь — лаконичным зажимом для галстука из белого золота. Ближе к ночи Хосок уединяется в кабинете Юнги вместе с самим Юнги и Чимином, умиротворенно стоящим за спиной альфы. Они долго разговаривают о важном, о скорых поездках и планах на будущее; альфы пьют дорогой коньяк, Чимин — чай с рыбной брускеттой. Тихая ночь не предвещает ничего плохого, однако сон Хосока бесстыдно прерывается оглушающе громким хлопком двери где-то в коридоре. Он отрывает голову от подушки, заспанно прислушивается к удушливому кашлю по ту сторону двери и суматошно поднимается с кровати, выбегая из комнаты прямо в пижаме. В коридоре темно, царит настоящий мрак, и лишь в самом тупике, там, где находится господская ванная, виднеется тусклый свет. Хосок мчится на него, словно потерянный в пространстве мотылек. В просторном помещении ванной, освещенном парой канделябров, находятся перепуганный Юнги, стоящий возле высокой раковины, и Чимин, на коленях склонившийся над унитазом. Омега надрывно дышит, Юнги гладит его по спине, что-то беспокойно шепчет на ухо, но Чимин нервно отмахивается от него и, корчась, хватается за живот. Его бурно тошнит, и Хосок не удерживается от того, чтобы сморщить в отвращении лоб. — Что случилось? — Чимину не хорошо, — Юнги подает омеге чистое полотенце, чтобы он смог вытереть себе рот. — Подорвался посреди ночи с кровати и побежал в ванную. Я — за ним. Эй, — нежно обращается он к Чимину, помогая ему осторожно подняться на ноги, — больше не тошнит? — Нет, — хрипло отзываются в ответ. — Точно? Болит что-нибудь? Живот? — Да. — Господи, — Юнги жалостливо гладит парня по влажным волосам и ведет его на выход. — Пойдем в спальню. Я вызову врача. — Принести воды? — участливо интересуется Хосок. — Да. Только постарайся никого не разбудить. Хосок резво кивает в согласии и стремглав бежит в столовую за стаканом воды. К тому моменту, когда он возвращается на второй этаж и бесшумно ступает в покои Юнги, альфа уже вешает трубку телефона, только закончив переговариваться с врачом. Чимин, лежа на просторной кровати на боку, отстраненно смотрит в одну точку на полу, будучи излишне обессиленным и испуганным. — Чимин-ши, держите, — Хосок протягивает ему стакан холодной воды. Чимин тяжело приподнимается и дрожащими пальцами берет стакан, осушая его всего в несколько жадных глотков. — Чонсок-ши подъедет через полчаса, — оповещает их Юнги. Он присаживается на край кровати возле омеги и ласково гладит его по щеке. — Сможешь потерпеть совсем чуть-чуть? — Да. — Быть может, это отравление? — предполагает Хосок. — Вы не чувствуете жар, Чимин-ши? Чимин сосредотачивается на собственных ощущениях. Его лицо заметно побледнело, в свете тусклого торшера оно кажется болезненно зеленым. Юнги заботливо убирает с глаз омеги спутавшиеся пряди челки и пробует сам определить температуру чужого тела, прикладывая ко взмокшему лбу тыльную сторону ладони. — Есть немного, — бормочет он. — Солнце, не хочешь принять жаропонижающее, пока не приедет доктор? — Нет, — Чимин хмурится. — Не хочу пить что-либо в принципе, пока мне не скажут, что со мной. Юнги поверженно отступает и, пряча ладони парня в хватке своих рук, беспокойно смолкает. Хосок совсем не хочет уходить прочь. Он присаживается в мягкое кресло неподалеку и отвлеченно берется за рассматривание утренней газеты, идентичной той, которую прочел еще за завтраком. Спустя десять минут стакан воды, выпитый Чимином ранее, злостно просится наружу: Чимин подозрительно вскакивает с кровати, ждет первый рвотный позыв и, прикрывая рот ладонью, мчится в ванную. Юнги и Хосок, прислушиваясь к страшным звукам, одновременно прикрывают глаза. Врач в действительности приезжает спустя полчаса после тревожного звонка. Хосок сам встречает его в парадной, помогает раздеться и, мимоходом объясняя суть дела, провожает на второй этаж. — Господин Мин, — Чонсок низко кланяется и протягивает Юнги руку. — Доброй ночи, — Юнги торопливо отвечает на рукопожатие и отступает от кровати, позволяя врачу подойти к омеге. — Чимина сильно тошнит. Еще с полуночи. Даже воду пить не может. — Температуру измеряли? — Нет: градусник на первом этаже, в аптечке. Придется будить прислугу, а шум устраивать не хочется. — Давайте посмотрим, что у нас тут. Мужчина присаживается на край кровати и просит Чимина осторожно лечь на спину. Он раскрывает привезенный с собой кожаный саквояж, достает из него градусник в коробке и подает его омеге. Чимин послушно сует градусник себе под мышку. Врач в это время неспешно пальпирует брюшную полость парня, задумчиво прощупывает каждый сантиметр мягкого живота, спрашивает, болит ли что-то при нажатии, после чего принимает нагретый градусник и интересуется: — Что вы ели в последние несколько часов? — То же, что и остальные, — озадаченно отвечает Чимин. — Мы ужинали все вместе. Он указывает на альф в стороне, и те ответственно машут головами в согласии. Юнги взволнованно следит за осмотром своего омеги, топчется на месте и вдруг замирает так, словно его только что благосклонно осенило. — Чонсок-ши, — порывисто обращается он к мужчине, — Чимин тек недавно. — В действительности? — Чимин оторопело кивает. — Когда течка началась? — Три недели назад. — Зачатие могло произойти в первый день? — Я не знаю, — Чимин потерянно смотрит на Юнги. — Мы… — он смущенно поджимает губы, — мы спали каждый день. — Вот как. Врач на секунду опускает взгляд вниз, о чем-то раздумывая, после чего говорит вновь: — Стоит провести осмотр. В том случае, если зачатие на самом деле случилось, я не смогу ничего прощупать через брюшную полость. Придется проникнуть внутрь. Он с безмолвным вопросом смотрит на Чимина и Юнги, и Юнги заторможенно хрипит: — Конечно. — Мне нужно раздеться? — Чимин ворочается на месте, чтобы принять сидячее положение. — Достаточно будет снять один низ. — Тогда, — Хосок предусмотрительно шагает к выходу из спальни, — я подожду снаружи. Юнги согласно угукает и шагает к Чимину, чтобы бережно помочь ему стянуть спальные штаны и белье. Хосок с тихим щелчком прикрывает тяжелую дубовую дверь и устало опирается на нее спиной, беззвучно ударяясь затылком о рельефные узоры. Его сердце отчего-то принимается колотиться так сильно, словно это ему вот-вот предстоит узнать, станет ли он отцом или нет. Позади слышится скрип надеваемых на руки перчаток и мимолетное щелканье крышки, после чего все шатó буквально накрывает непрерывная напряженная тишина. Раньше Хосоку ни разу не доводилось задумываться о собственной полной, шумной семье с кучей ребятишек и любящим омегой, готовым путешествовать с ним хоть на самый край света. Жизнь казалась ему достаточно полноценной, будучи такой: бездетной, не обремененной замужеством и обязательствами. Безусловно, в жизни замужней Хосок ничего плохого не видел, детей любил, ужинать в компании омег — ну, в общем и целом, любил тоже, однако считал, что для кропотливого построения своего родного гнездышка готов еще не был. На чужом-то дворе трава всегда зеленее, а на своем поди перекоси все да полей. Беззаботно путешествовать для Хосока на данном его жизненном этапе было самым выгодным и горячо любимым делом, и бросать он его пока точно не собирался. А остальное — еще успеется. Когда Юнги безмолвно выходит из спальни, его лицо озаряет счастье и блеск огромных, словно горошины, слез. — Я стану отцом, — трепетно шепчет он. Чимин, все еще лежа на кровати, напрочь забывает про снятые штаны, про врача, заботливо вытирающего разогревающую смазку с его бедер, и, скрыв свое лицо в руках, беззвучно вздрагивает от рваных всхлипов. Хосок в одно мгновение окутывается такими счастьем и гордостью за них двоих, что не сдерживает собственных рвущихся слез. Они с Юнги крепко обнимаются. — Поэтому Чимина тошнило? Уже токсикоз? — Нет. Вероятно, отравился рыбой, которую нарезал себе на хлеб. Сокджин продержал лосося в тепле почти весь день, так что не удивительно, что Чимина так вывернуло после него. — Ну и славно. Значит, все еще впереди. Подобные слова, верно, должны были Юнги предостеречь, однако альфа не выглядит напуганным ни на каплю. Лишь бесконечно влюбленным и безмерно счастливым. Хосок в последний раз поздравляет товарища, коротко прощается с ним, желая теперь как следует выспаться, и самостоятельно провожает врача в прихожую. Кровать встречает его давно потерянным теплом и мягкостью постельного белья. Он закутывается в одеяло по самый нос и, улыбаясь, прикрывает глаза. Зарождение новой жизни всегда было для него одним из самых великолепных и завораживающих процессов в мире. Этакое же волшебство — два (дай Бог) любящих друг друга человека сливаются в кипящей страсти, путаются в грязных простынях, толкаются навстречу, делятся поцелуями, стонут и пачкаются всем, чем только удастся, чтобы по итогу ощутить в своих руках неповторимую тяжесть тугого свертка пеленок, среди которых будут торчать родной носик-пуговка и сбитые мягкие щечки. В такие моменты Хосок остро начинает желать завести семью. Ну или хотя бы — ребенка. Хочет учить неуклюжего карапуза ходить на толстых ножках, хочет показывать ему мир на глобусе, а после — в живую, благодаря новым уже совместным путешествиям; хочет просто отдать частицу себя безвозвратно, не требуя за нее процентов и гарантий разумного использования. А затем он вспоминает о бессонных ночах, о подгузниках, о затратах — как ментальных, так и материальных, — и понимает, что, в принципе, пока рановато. Лет эдак через шесть — можно, но уж точно не сейчас. Поздним утром, когда Хосок уже начинает выгружать чемоданы и сумки на первый этаж, шатó погружается в удивительное спокойствие. Юнги с Чимином позволяют себе разоспаться до самого обеда, Тэхен и Чонгук и так давно не покидают покои омеги без особенного повода; Донхен не попадался на глаза Хосоку еще с той ночи, когда у Чонгука началась течка; Сокджин, щедро наложив ему горку блинчиков, скрывается на кухне, будучи в нескончаемых заботах. Хосок наконец почувствовал, что делать ему в этом шатó в действительности больше нечего. Все свое добро и заботу он безропотно раздарил, советы — отдал в безвозмездное употребление, руки — почти отмыл. Голова казалась на удивление опустошенной, ровно как и сердце. Именно в такие моменты, пребывая в состоянии выжатом и усталом, Хосок обычно и уезжал в другие страны. Все кричало ему идти прочь, и он готов был послушно шагнуть навстречу новым приключениям. В обед его заботливо накормили соленой рыбой, каким-то жидким супчиком, после налили целый стакан молока, и Хосок, и так разволновавшись перед отправлением, понял, что должен задержаться в этом доме еще на чуть-чуть: вынужденно и в туалете. Живот его скрутило так туго, что думать о предстоящей дороге, сидя на унитазе, было совсем невмоготу. По ту сторону двери наконец начали раздаваться первые звуки человеческого присутствия. Кажется, сначала из своих покоев вышел Юнги. Он сонно спросил у прислуги насчет Хосока и, услышав про уже стащенные в прихожую чемоданы, огорчился: «Даже не позавтракали вместе напоследок». Потом послышались тихие голоса Тэхена и Чонгука; оба договаривались вместе пойти умываться, а после — выпить чаю в крытой беседке. Когда Хосок, устало смотря на свое отражение в маленьком зеркальце над раковиной, бездумно тер руки под струей воды, в коридоре одновременно щелкнули две двери: одна — в одной стороне крыла, вторая — в другой. Хосок нахмурился, выключил воду. Чужое безмолвие позади рождало интригу, и Хосок может поклясться, что буквально с первых же секунд понял, кто именно сейчас так тошнотворно и напряженно молчал за его спиной. — Ночью приезжал врач, — доносится ровный голос Донхена. — Я слышал, как тебя тошнило. Чимин ничего не говорит в ответ. Да его и не спрашивают. Просто перечисляют факты — реагенты, ведущие к неминуемому взрыву. Хосок пытается как можно точнее представить чужие эмоции и по наитию ступает ближе к двери, прислоняясь к ней самым ухом. — Я не понимаю, почему тебе удалось забрать у меня все, что помогало мне жить. Ты же так уродлив. — Голос Донхена становится более ясным и громким: омега шагает ближе к Чимину, и теперь оба парня оказываются рядом с Хосоком. — Я просто ненавижу тебя. Все эти годы хотел сказать тебе это. Ты мне жизнь испортил. — Донхен-ши, я не виноват. Чимин явно дрожит и находится на грани между истерикой и обмороком. Ему определенно тяжело стоять и слушать такие вещи после почти бессонной эмоциональной ночи, однако он не отворачивается от Донхена и продолжает принимать на себя поток чужого бессилия и отчаяния. — Ты виноват во всем, понял. Пока ты вертелся вокруг Юнги, пока давал ему как последняя потаскуха на любом углу, я старался вернуть свой брак. Свою любовь, которую я заслужил и которую у меня забрали всего за неделю. Истинные ли вы, или нет, мне плевать. Из-за тебя я стою среди чертовых руин. Я сошел с ума из-за тебя. Я болен и никому не нужен. — Дайте Юнги развод, — вдруг смело заявляет Чимин. Донхен, кажется, замирая на секунду, неверяще усмехается. Хосок замечает щель замочной скважины возле ручки и склоняется к ней, наконец видя омег по ту сторону двери. — Для чего? Чтобы вы поскорее спровадили меня и поженились, верно? — Я ношу ребенка от Юнги, — боязливо продолжает наступать Чимин. — Я смог забеременеть. Я дам Юнги то, что он хочет. Он любит детей, бесконечно сильно их любит, а вы все равно никогда бы не удержали его рядом с собой. У Донхена вмиг ярко вспыхивает лицо. Его глаза застилает сияющая пелена подступивших слез, и он порывисто приближается к Чимину, грубо хватая парня за подбородок пальцами. — Я бы подарил Юнги ребенка, если бы он имел возможность спать со мной. Но перед ним беспрестанно маячила одна безотказная щедрая дырка беспардонного мажордома, который, кажется, совсем не знал о своем месте в доме, — четко процеживает Донхен. — Куда уж там до родного мужа? Поди-ка даже силенок не хватило бы. Ты — текущая со всех щелей блядь, не имеющая ни принципов, ни гордости. Тот комок клеток в твоем животе — не более чем ошибка природы, ты понял? Такая же ошибка, как и ты сам. Чимин раскатисто всхлипывает, опуская взгляд вниз и буквально умоляя: — Донхен-ши… Донхен смаргивает крупные слезы и задирает подбородок омеги выше. Чимин опасливо смотрит ему в глаза, шумно дышит через хлюпающий нос и, закусывая губу, едва слышно сипит: — Вы заслужили все это. В любом случае, заслужили. За то, что унижали меня несколько лет подряд, за то, что мешали Юнги спать, путая ему мысли, за все истерики. Мы тут на равных, Донхен-ши. Оба — необразованные, пустоголовые и верящие в сказки омеги. Не я выбрал Юнги. Он выбрал меня. Он заставил меня влюбиться, он дал мне волю, свободу действий и чувств. То, что вы не подошли друг другу, не моя вина. Вам придется дать Юнги развод. Я рожу ему ребенка, а вы отправитесь куда-то далеко, чтобы обрести собственное счастье и стать такой же текущей со всех щелей блядью, не имеющей ни принципов, ни гордости. Мы с вами всегда будем на равных, Донхен-ши. Донхен долго смотрит на косую ухмылку Чимина, молча бегает ошалелым взглядом по всему его лицу, а после отпускает тонкий подбородок из пальцев и наотмашь дает Чимину хлесткую оплеуху. – Сучье отродье. Чимин опасно покачивается, но за его спиной вдруг возникает Юнги. Судя по его тяжелому дыханию и трясущимся рукам, он недавно поднялся по лестнице и видел как минимум половину разыгравшейся сцены воочию. Хосок понимает, что если он не вмешается в происходящее сейчас, то не миновать беды. Как только Юнги, оттесняя Чимина за себя, угрожающе приближается к плачущему Донхену, Хосок предусмотрительно покидает ванную и торопливо встает между альфой и омегой. — Юнги — нет! — он отталкивает набрасывающегося мужчину назад, но Юнги, будучи полностью объятым гневом, рвется вперед вновь. — Стой! — Хосок сковывает его в руках, крепко «обнимая». — Нельзя. Успокойся. — Выметайся! — кричит Юнги, изворачиваясь и тыча пальцем в Донхена. В его голосе проносятся явные нотки острого испуга за рыдающего позади Чимина и горькой озлобленности. — Собирай свои вещи и уходи! — Ты ничего мне не дал! — в истерике вопит Донхен за спиной Хосока. — Ты разрушил меня! Убил, блять, все, ради чего я жил! Все, что я могу собрать с собой, это ненависть к тебе, твоей потаскухе и этому чертовому дому. Ты — бессердечное чудовище! — Пошел вон! Донхен в очередной раз рвано всхлипывает, закрывает лицо руками и медленно садится на пол, разражаясь в отчаянном вое. Юнги наконец переводит дыхание и отталкивает от себя Хосока, чтобы пройти к Чимину и, надежно взяв его на руки, быстро скрыться в своих покоях. Хосок находится в настолько всеобъемлющем и поражающем его шоке, что поначалу даже не обращает внимание на скорчившегося на ковре Донхена. Вскоре отмирая, он встревоженно падает перед парнем на колени и берет его заплаканное, сплошь пунцовое лицо в ладони. — Заберите меня с собой, — хрипло тянет Донхен сквозь слезы. — Я вас умоляю. Я так больше не могу. — Конечно, Донхен-ши, — Хосок позволяет себе вольность и слабо обнимает омегу за плечи, хоть как-то успокаивая. — Конечно, заберу. Пойдемте собираться. Давайте, сможете встать? Донхен отрешенно кивает в согласии и, пересиливая накатившую слабость, поднимается на ноги. Они проходят в покои парня, и Хосок помогает ему быстро собрать небольшой чемоданчик с вещами первой необходимости. Донхен не спрашивает о том, куда именно они поедут, что будет дальше и будет ли что-то вообще. Его глаза пусты, лицо — бледно, и сам он дышит так медленно и вынужденно, словно лишь для того, чтобы вскоре иметь силы выйти за порог этого проклятого для него дома. Ощущение разрушившейся сказки враз разрывает все его прежние надежды и сердце, так что, громыхая дубовой шуфлядкой, он отвращенно бросает на стол бумаги для развода и размашисто черкает в месте, отмеченном галочкой. Все. Хватит. Они спускаются вниз, но прежде Хосок позволяет себе слабость в последний раз посетить свою комнату, чтобы как следует попрощаться с незабываемо мягким постельным бельем, великолепным видом с лоджии и гнусными воспоминаниями. Донхен успевает суматошно скрыться за дверью машины во дворе до того, как Хосока выйдет провожать почти весь дом. Хосок прощается с Сокджином и Намджуном. Прощается с их провинциальными замашками, неискоренимыми принципами и закалкой; прощается с грибным соусом Сокджина, с его широкой искренней улыбкой, беззаботным смехом и вкусной запеченной говядиной. Прощается с Намджуном, твердо пожимающим ему руку, и с его бесконечной благодарностью за чонгуково счастье в глазах. Хосок обнимается с Тэхеном и Чонгуком. Тэхен обещает непременно прислать ему красивое приглашение на скорую свадьбу, в который раз молвит сердечное «спасибо за вашу добрую душу» и вновь лезет обниматься. В уголках его глаз скапливаются редкие, по-альфьи скупые слезы. Чонгук просит не забывать про себя, присылать ему новенькие заграничные комиксы и записки настоящего путешественника. Приближаясь к хосокову уху, он вдруг признается, что собирается после школы поступить на географа. Гордость и радость от такой новости наполняют Хосока столь бурно, что он едва не целует Чонгука в щеку. Чимин в стороне стоит с прижатым к его щеке куском замороженного фарша. Юнги, все еще заметно огорченный и взвинченный, похлопывает товарища по плечу и просит возвращаться в гости как можно скорее. Чимин передает альфе ледяное мясо, демонстрируя всем алый отпечаток чужой ладони на своих щеке и ухе, и мягко льнет к Хосоку в объятия. «Мы назовем его в вашу честь», — тихо-тихо шепчет он. — «Чтобы из него вырос такой же добрый, честный и свободный человек». Хосок, смотря на Юнги в стороне, закусывает дрожащую нижнюю губу. Чимин и Юнги выходят на крыльцо, чтобы проследить за тем, как Хосок грузит в багажник машины последний чемодан. Донхен, отвернувшись в противоположную от дома сторону, задумчиво сверлит взглядом покрытое снегом поле. Хосок грузно садится в салон, машет стоящим возле порога Юнги и Чимину и обращает внимание на дорогу, лишь когда водитель наконец трогается с места. До самого вокзала ни Донхен, ни Хосок не говорят друг другу ни слова. В кассе Хосок берет два билета на поезд до Парижа. Чтобы погрузить чемоданы в багажное отделение, он сует паре сбитых мужичков с перрона по мятой купюре, и те послушно затаскивают все их вещи в нужный вагон. Хосок с Донхеном проходят быструю посадку и располагаются на твердых сидениях друг напротив друга. Хосок скользит по омеге долгим сожалеющим взглядом и, ловя его взгляд на себе, искренне улыбается. — Навстречу новой жизни? Донхен цепко смотрит Хосоку в глаза, после глубоко вздыхает и совсем коротко улыбается в ответ. — Навстречу свободе. Станцию оглушает рев паровозного гудка. Провожающие на перроне мельтешат, размахивая руками. Хосок недолго следит за сменяющимся ландшафтом за большими окнами и, копаясь в скромной кожаной сумке под рукой, достает свежий, девственно чистый ежедневник. Открывает первую страницу, стаскивает с шариковой ручки колпачок одними зубами и, криво улыбаясь наблюдающему за ним Донхену, начинает новую запись: «4 декабря 1953 года. Чувствую себя опустошенным ровно настолько, насколько чувствую себя счастливым. Изредка, где-то каждые три с половиной минуты, у меня создается впечатление, что за последний месяц я отдал окружающим людям все до последних трусов. Оно и к лучшему, наверное. Иногда, знаете, необходимо растратить себя до нуля, до убивающего изнеможения, чтобы после с приятной истомой заполнить чем-то важным вновь. В данную секунду я начинаю понимать, что, кажется, лишь ради этого я и продолжаю существовать. Завтра я уже буду в Париже, а куда я поеду потом, не знаю. Сейчас мы мчимся «навстречу свободе», и это чувствуется очень хорошо. Особенно для того, кто остался без последних трусов». Снег по ту сторону толстых стекол начинает мести, словно в разгар января. Хосок довольно пробегается взглядом по оставленному очерку и, засматриваясь на круговороты снежинок вдалеке, тихо предлагает: — Хотите отпраздновать Рождество с моей семьей, Донхен-ши? Они встречаются взглядами и коротко улыбаются друг другу. — Если вы приглашаете. Хосок отрывисто кивает в согласии. Донхен улыбается шире. — Конечно. — Хорошо. Взволнованно теребя ручку в пальцах, Хосок отворачивается к окну. Опустевшая душа его вдруг впервые за последнее время заполняется долгожданным теплом. У Донхена, кажется, — тоже. Снежная буря впереди застилает округу сладкой пеленой. Вечереет.

***

Уменье жить в самоотдаче Отдай себя не смей иначе Отдай свой хлеб пусть ест другой И к хлебу душу дай в придачу И победив в борьбе с собой Себя раздав без сожаленья Не ожидая награжденья Уйди как и пришел — нагой Луи Арагон