Погода в доме

На сиденье у окна Тёма усаживается медленно и неловко. Как бывало после драк: пропустишь случайный удар — и потом неделю под рёбрами ноет, выкручивает, и надо очень постараться, чтобы не спровоцировать очередной приступ боли, неосторожно пошевельнувшись. На сей раз никто Тёму не бил. Хотя Рус бы наверняка буркнул что-то насчёт того, что Тёма головой ударился и не заметил. Иначе с какой стати надо было подрываться из Москвы в середине недели, ехать в какие-то ебеня… как они называются вообще? Тёма не помнит. Тёма так и брякнул в окошко кассы, доставая купюры: «На ближайшую электричку, до конечной». Так что в Химках он окажется, в Твери или в каком-нибудь Захрючинске — воля случая. Да и похуй. Электричка набирает скорость медленно, колёса мерно постукивают, и Тёма немного расслабляется в кресле. Придвигается к стеклу, косится на проплывающие столбы, насыпь, заросшую травой, цветные многоэтажки. Народу в вагоне совсем мало, в основном бабушки какие-то. У одной в руках связка душистой травы — запах щекочет Тёмин нос и горло. Продавала, наверное, а теперь домой едет с тем, что осталось. Снова рвать пойдёт. Кажется, они едут на юг, и это херово. Тёме только сейчас приходит в голову, что они наверняка будут проезжать чертановскую платформу, а оттуда сквозь зелень очень хорошо виден бело-голубой дом, их с Валей. То есть на самом деле только Валин, но Тёма привык, что он там тоже уже практически живёт… жил до сегодняшнего утра. Тёма хмыкает, подпирает щёку кулаком. Удивительно, на самом деле, что они раньше вот так не разругались в хлам. Ну, сами посудите: полковник, у которого дочь повзрослела совсем недавно, привыкший руководить и на работе, и в быту — и дворовый пацан без царя в голове, для которого слушаться хоть кого-то — это практически зашквар. И ведь ничего, держались как-то. И дальше бы, наверное, выживали, если бы не Питон со своими таблетками. Вот такой Валин голос, жёсткий, металлически-холодный, Тёма слышал очень редко — и до сих пор от него под рёбрами сжималось: «Итак. Мне нужно твоё связное и чёткое объяснение: что вчера произошло, Артём?» И ещё: «Как часто ты употребляешь наркотические средства?» Да блять. Пройдитесь по району, товарищ полковник: много пацанов встретите, которые ни разу не употребляли? И, как бы, голова-то у Тёмы на плечах есть. Герыч пробовать или, хуже, дрянь какую-нибудь синтетическую, от которой кости гниют за год — это уж надо совсем отбитым быть. А это чё — обычные таблетки для вечеринок. Тёма ни в жисть не поверит, что Юлька такие в клубах ни разу не пробовала. Хотя… с таким батей — хуй знает. И Тёма ж пытался, честно пытался объяснить, что его эта шняга и не вставляет особо, что это чисто по приколу, с пацанами, поржать… Валентин его так и сверлил почерневшим взглядом — и в итоге припечатал: «Больше не смей». Тёма шмыгает носом, ухмылка выходит кривой. Не смей. Он ему рядовой, что ли, которого можно дрючить за косяки? Или в Валентине Юрьевиче заново родительские чувства проснулись, воспитанника себе нашёл? Так поздно — после того, как он Тёму в своей постели во всех позах отыметь успел. Тёмины пальцы подрагивают, он накрывает ладонь ладонью. Сглатывает. Прижимается носом к стеклу, но нихуя за окном не видит, всё расплывается. Зато лицо Валентина перед ним вырисовывается как вживую, расслабленно-задумчивое, ласковое. И прикосновения подушечек пальцев к виску, скуле, кончику носа он прямо кожей чувствует. Неужели теперь… Тёма встряхивает головой, пытаясь отогнать мысль, от которой внутри всё сжимается и жалобно поскуливает. Они ведь всё как-нибудь исправят, правда? Поговорят. Ну не мог Тёма не наорать, не мог дверью не хлопнуть — после того как Валя ему приказы начал раздавать. Тёма шумно вздыхает, трёт костяшками пальцев подборок. На указательном зеленоватая корочка краски до сих пор не отмылась — это он вчера, видать, в подъезде вляпался… Мда. В общем-то, приказывать Валя начал не сразу, сначала он Тёмино слабо трепыхающееся тело из-под двери подъезда до квартиры тащил. После того, как Тёма его каким-то чудом набрал — и взахлёб рассказывал заплетающимся языком про огненные шары в небе… ну, дальше хуй вспомнишь. Дальше — ещё одна мутная картинка: тёплая вода хлещет по спине, Валентин его держит крепко, проходясь мочалкой от лопаток к пояснице. И Тёма пытается за что-то извиниться, но язык во рту тоже как мочалка, разбухший, неповоротливый — Валентин вздыхает, слушая, и вдруг крепче прижимает мокрого, еле стоящего на ногах Тёму к себе, нос неудобно упирается Тёме в затылок. «Ладно, — тёплое дыхание обдаёт шею, — ладно, молчи, завтра поговорим». Вот и поговорили. Сжатые в кулак пальцы хрустят — Тёма аж вздрагивает от неожиданности. Поворачивается, смотрит в окно. Нет, эту дорогу он не помнит. Ещё какие-то дома-коробки, бурая полоска речки, а за ней — поле, поле. Рыжее. Во рту опять сохнет, а минералку он уже выпил. По стенкам смятой бутылки катается прозрачная капля — если её проглотить, только сильнее пить захочется. Грёбаные Питоновы таблетки, вечно на следующий день сохнешь как вяленая рыба. Говорят, опасны они тем, что к ним можно незаметно привыкнуть, и тогда — ломка, все дела. И сейчас Тёму ломает конкретно — только не из-за таблеток, а из-за того, что он нихуя не понимает, как дальше есть, спать, ходить на работу, по улицам слоняться, если он не сможет больше подниматься на пятнадцатый, вдыхать знакомый древесный запах старого шкафа в прихожей, тихонько проходить в комнату и Валентина со спины обнимать. Если Валентин скажет: «Не приходи больше». Тёма ёрзает, то вытягивая ноги в проход, то поджимая под сиденье. Нет, ну нельзя же было соглашаться, правда? Обещать, что больше никогда. Дело ведь не в наркоте — дело в принципе. Ты ведь понимаешь, Валь, правда? А что, если у Вали тоже отыщется какой-нибудь злоебучий принцип? Не пускать, например, на порог тех, кто когда-то брякнул грубость? Тёма пытается вдыхать глубоко, разжимает ладони. Ногти врезались так, что на коже отчётливо отпечатались тёмные полумесяцы. Электричка замедляет ход, приближаясь к очередной станции. Тёма выходит в тамбур — кроме него, там больше никого нет, и, когда дверь вагона тяжело отъезжает, Тёма в одиночестве спрыгивает на растрескавшийся асфальт. Душно, пахнет шпалами, смолой. На деревянном одноэтажном домике покосившаяся табличка «Панково» — и, куда ни глянь, трава. Тёме она, наверное, достанет до груди. Узкую тропинку он замечает, только дойдя до конца платформы: она петляет вокруг домика, идёт под уклон, к тёмной полоске деревьев. Может, за ними есть какой-то населённый пункт, магазины, дорога. А может, всё давно развалилось, остались три двора. А может, тут вообще ничего нет, просто кто-то на реку приезжает. Тёме, на самом деле, без разницы. Он садится прямо на асфальт, свесив ноги вниз, на рельсы. Сквозь джинсы и то горячо. Ветер то и дело обдаёт лицо жаром, запахами железной дороги, травы, лета. В кустах кто-то тоненько посвистывает, ему вторит другой голосок — звонче, пронзительней. Тёма сидит, заслонившись ладонью от солнца, и пытается думать. Когда мобильник в кармане джинсов начинает гудеть, Тёма вздрагивает всем телом, неловко выдёргивает его. Глядит на высветившуюся надпись, пытаясь опять нормально дышать, и стукает по зелёному кружку. — Ва-аль? — голос вздрагивает, и Тёма морщится, мысленно матеря себя изо всех сил. — Тём, — отрывисто, глуховато. — Я тебе много чего наговорил. Я испугался за тебя. Что ты можешь попасть в беду. Тём. Это развлечение не стоит риска — сесть в тюрьму или потерять человеческий облик. — Валь, я… — Да, прости. Это не сейчас. Мы поговорим нормально, и я обязательно выслушаю всё, что ты хочешь мне сказать. Возвращайся, Тём. Я тебя жду. — А ты… — Тёма заглатывает воздуха, под рёбрами колотится судорожно, — дома уже? — Сейчас еду домой. Буду минут через сорок. — Да. Ты только не гони, езжай спокойно. Я ведь тоже… «Я ведь тоже за тебя волнуюсь» у Тёмы сейчас никак не выговорится, в глотке и так щиплет. — Валь, я приеду, — Тёма неловко встаёт, крепче прижимает телефон к уху. — Щас, посмотрю, когда следующая электричка. — Электричка? — В собранном сосредоточенном тоне — отчётливое удивление. — Ты где, Тём? — Я… — он поворачивает голову, косится на табличку, — в Панково. С той стороны слышен вздох, от которого Тёма вновь дёргается: — Да блин, Валь, чё такого-то? Проветриться поехал. — Всё в порядке, — мягко, спокойно. — Привести в порядок мысли — правильная идея. Ты сейчас на станции? Не уходи никуда, я за тобой приеду. Тёме и радостно от этих слов, и стыдно, к щекам приливает волна тепла. — Валь, да ты устал, наверное — если чё, я и на такси могу… Ага, если бабла хватит. Карточку хоть с собой взял? — Артём, — спокойно, с расстановкой. — Ты — сидишь на станции и никуда не уходишь. Я — еду к тебе. Через час встречаемся, я тебя забираю и увожу домой. Это ясно? Тёмин рот сам разъезжается в широкой улыбке: — Ясно. Только, Валь, тут хуй поймёшь, есть ли дорога вообще… — Навигатор говорит, что есть. Метров пятьсот надо будет пройти пешком. Если что — созвонимся. — Ага. — Телефон у тебя заряжен? Тёма отнимает от уха мобильник, смотрит. Перед тем, как вылететь из квартиры, ему, естественно, и в голову не приходило зарядку проверить. Но, похоже, повезло: тридцати процентов на час должно хватить. — Да, всё норм. — Тогда жди. Валентин отключается, а Тёма медленно идёт вдоль рельсов, и ничего у него внутри уже не болит. Как же хорошо. Главное, чтобы Валя без проблем добрался… но дорога здесь, кажется, и правда есть. Куда-то в эту сторону они с Питоном ещё школьниками на реку ездили. Звали с собой Руса, но он воды не любил, отнекивался… а кто же вместо него был? Санёк Гольянов, кажется, из параллельного. Точно, он одно время с ними тусил, пока не… ну да, пока не подсел на наркоту крепко. Где сейчас Санёк, жив? Тёма усаживается на скамейку, качает головой. В животе потихоньку урчит: даже не пожрал толком. Но это ничего. Он подождёт.