Зарисовки с вершины мира. Сборник

      Случалось ли вам встречать людей с прытким умом и излишним интересом? — я всегда была именно такой. Я могла часами всматриваться, изучать, наблюдать. И я не видела в этом ничего постыдного, как не видела и ничего, кроме объекта моего интереса.       А он… Он всегда был другим. Жестким, грубым, неприступным. Как утес, который никак не поддаётся подъёму, где сделав один лишь неверный шаг, ты наверняка сорвешься вниз и там тебя будет ждать опасный, смертельный прибой.       Я помню, когда впервые увидела его, — изучала бесстыдно, не имея никаких намерений за душой. Он не оценил и всячески одергивал меня. Но я ничего не могла поделать с собственным интересом и стремлением запечатлеть этот образ.       Тогда я отметила и тот холодный, богатый сверкающими вкраплениями церулеум, что взирал на меня абсолютно бесстрастно и даже раздраженно.       Я видела, как в этом пигменте плескались грозные волны и бился страшный прибой о мой собственный взгляд, вызывая самые колкие болевые ощущения в душе. Но мое стремление увидеть там больше, чем было дозволено, каждый раз доводило меня до той опасной черты, когда волны накрывали меня с головой, перекрывали дыхание, топили меня. А после, измучив достаточно, тиной из водорослей выбрасывали на скалистый берег.       И несмотря на это, мне нравилось разглядывать все те рисунки на радужке, видеть уникальные срезы холодного брусита, что то и дело старался разбиться об меня на мелкие кусочки, разрезать своими минеральными плитами. Я видела, как хмурились брови, выдавая напряжение холодного взора. Но я не злилась, я не обижалась. Я ведь не хотела ничего. Только смотреть. Изучать. Окунаться. А он не понимал меня.       Однажды, устав от моего столь пристального взгляда, он спросил:       — Вот что ты там нашла, чтобы смотреть так часто, так долго и так пронзительно?       Я впервые посмотрела тогда, оторвавшись от рисунка и обратив свой взор на него самого:       — Целый мир.       Я видела, как моя улыбка отразилась во льду его глаз, запоминая. Как брови поднялись удивленно и вопросительно. И я начала объяснять свои мысли. Начала рисовать краской по полотну его сознания, используя слова вместо кисти:       — Я вижу, как маленькая молния бьет в сонном рассветном небе, создавая узоры и ответвления в каждом движении света, расходясь электричеством, что заряжает Ваше сердце, вселяя маленькую жизнь.       — И это волнует меня.       — Я вижу, как на тонкой ледяной корочке, что застилает воду с первым морозом, образуются хрустящие трещины и сколы, заставляющие воду плескаться поверх.       — И это заставляет меня поежиться.       — Я вижу акварельный церулеум, что течет по хлопковой бумаге из-под пушистой беличьей кисти, рисуя мягкую тень.       — И это вызывает желание запоминать детали.       — Я вижу прохладную водную гладь в первый весенний день. Гладь, что не тронута рябью, но взволнована бурным течением холода гор. Она стачивает камни, но делает их столь опасными, стоит на них наступить.       — И от этого я хочу вдыхать аромат наступающей весны.       — Я вижу сияние самых далеких звезд, что пляшут в едином созвездии, создавая образы давно утерянных героев и забытых легенд.       — И от этого я хочу мечтать.       — Я вижу поверхность забытого зеркала, потянутую мелкими трещинками, что преломляют солнечный свет, играя лучами.       — И в этом зеркале я вижу себя.       Я вырвалась из его холста, оставив в нем краску собственного глауконита, что моментально побежала зелеными иголочками тонкой сосны сквозь сизый туман, насыщая свежесть мороза моим смоляным запахом.       Я увидела удивление вперемешку с интересом и впервые услышала мягкий смех. Мне было неясно, почему он смеется и мое лицо приобрело обидчивые ноты.       — Я кажусь Вам смешной?       Он отрицательно покачал головой, не пряча улыбку, от света которой я вновь зажглась и сама.       — Нет. Но я никогда и ни от кого не слышал подобных образов об абсолютно обычных глазах.       Я помотала головой, хмуря брови, не соглашаясь с обычностью. Ведь поставь кто хоть всех ангелов с подобным оттенком рядом, я по одному лишь полутону смогу отыскать те, что нужны.       — Просто я наблюдательна и заметила Ваш уникальный рисунок.       Он всмотрелся в меня так пристально, расплёскивая волны собственного любопытства, что я даже задумалась: «а мог бы и он увидеть в моем глауконите глаз то же, что я вижу в его?»       Новый смех заполнил мою душу первыми раскатами бури, ударяющимися о причал.       — Не знаю. Я не столь поэтичен.       Подумав немного, он добавил:       — Возможно, я мог бы увидеть кувшинки, мерно рассекающие водную гладь. Или ветвь спелой оливы на фоне летнего неба. А может и вовсе прорастающую свежую траву на скалистом утесе. Возможно, я смог бы, если бы умел видеть подобное.       Я улыбнулась, радостно кивая, принимая ответ. Как все таки приятно иногда утонуть под волнами шумного моря, захлебнуться солью, стать частью свежего бриза и раствориться с пеной из мира.       А после… Я много смотрела повсюду. Я изучала, оставаясь наедине с холстом собственных мыслей. Я видела много других ярких глаз. Но никогда не встречала такого же церулеума, что видела в нем. Не красивее, чем я сама себе рисовала. Мой интерес разрастался, оставляя укромное место для столь колкого брусита, что уже не царапал меня, а прибой лишь омывал соленой прозрачной водой.       Я часто чувствовала то самое небо со вспышками молний, что охраняло меня из тени сумерек. Ощущала теплоту весеннего воздуха и свежесть горной реки, когда я улыбалась ему, и трескучесть морозного льда, когда кто-то касался меня. Видела и поверхность зеркала, что всегда отражало мой образ. А он видел свой в каплях росы на зеленых кувшинках.       Я смотрела на проплывающие над головой облака, окрашенные охрой и розовым краплаком заката, капающие густотой цвета на вечно зеленый мир, когда прохладный церулеум встретился с въедливым глауконитом, когда сажа крыльев коснулась плеча, а теплые пальцы оставили легкое касание на хинакридоне моих губ.       — Я опять опоздал. Долго ждала?       — Не знаю… Всю жизнь?