Ржавые гвозди

Лошало расслабленно висит на перилах лестничной клетки, вертит в пальцах вырванный из электрощитка провод и по одному тянет из пыльной обмотки тонкие медные волоски, ненамеренно пародируя один из самых примитивных методов гадания. Вот только вместо классического «любит — не любит» в его голове сменяют друг друга сухие цифры. Двумя пролетами ниже, на границе между воняющим кислятиной лифтом и размалеванными внутренностями подъезда, валяется один из приставленных к наркоторговцу амбалов, мешая закрыться створкам. На его шее причудливым ожерельем повисла гитара — жалко инструмент, бестолковая черепушка пробила ее насквозь. Один. Под окнами пятиэтажки освобожденные из пут водитель и бумбоксер Алюминиевых Штанов тщательно утрамбовывают в багажник тончиковой девятки своих недавних конвоиров. Три. За спиной цыгана еще двое: эти не так давно нерушимым заслоном громоздились перед входной дверью, все из себя такие квадратные, серьезные, самоуверенные. В их распахнутых глазах до сих пор отражается тусклый отблеск металлического лезвия, скользнувшего из темного угла — последнее, что зафиксировал мозг перед смертью. Как говорится, красивенький кинжальчик в печень — никто не вечен. Пять. Лало с хрустом потягивается, сползая с облюбованных перил, пара минут, которые он выделил своим подельникам на поразвлекаться, уже истекли, пора заканчивать дело и валить назад, кальян перезабивать. Он улыбается своему внутреннему монологу, а сам невольно ускоряет шаг, подхлестываемый нарастающим волнением. Недостает еще одного члена влипшей в скверную историю группировки. Почему его нет с остальными, зачем держать его отдельно? Не надо быть гадалкой, чтобы понимать — уж не для приватного ужина при свечах точно. Вход в квартиру сиротливо зияет выбитой дверью, жалобно поскрипывает на одном гвозде болтающаяся петля, типично тончиковский стиль, как всегда попер напролом, игнорируя препятствия и советы умных людей, вот ведь упрямый козлина. Лошало аккуратно перешагивает темные лужи, натекшие из-под неподвижных тел горе-охранников, и учиненный коллегами-бандитами погром при входе. В темноте узкого коридора деловитая возня: расторопные цыгане обезвреживают и пакуют остатки барыжьего воинства. Не всех из них ждут утром промозглые объятия безымянной могилы, большинство отделаются, ну, скажем, пробуждением посреди леса в одних трусах да парой-тройкой сломанных ребер — в конце концов, ребята просто делали, что им велено. Восемь. Еще одного, панически мечущегося у запертой двери в одну из комнат, потерявшего всякое чувство направления в бреду нахлынувшего со всех сторон густого мрака и приглушенных звуков борьбы, Лошало все-таки разукрашивает дополнительной улыбкой под кадыком. Во-первых, дальше тянуть время никаких нервов не хватит. Во-вторых, он стоял здесь и слушал, как там, внутри, с симпатичной тончиковой физиономией творят что-то нехорошее. Наверняка долго. Можно сказать, что к нему у цыгана личные счеты. Девять. Нехитрый замок без проблем поддается, стоит лишь легонько пощекотать его изнутри заточкой, которую предусмотрительный Лошало на всякий случай всегда таскает в рукаве. В коридор вырывается тугим потоком сквозняк, спазматически вздрагивают укрытые тонкой рубашкой плечи — от холода, или же от дурных предчувствий? Силуэт на фоне окна — не такой, как остальные, совершенно не впечатляющий, жалкий, трясущийся, потерянно озирающийся по сторонам в поисках невидимого противника — Лало брезгливо поджимает губы и ограничивает свое вмешательство в его судьбу размашистым пинком под зад, с расчетом на то, что тысячу раз проклятый им по дороге сюда барыга поцелуется с ближайшей стеной и самостоятельно отправится в нокаут. Расчет оказывается верным. — Десять. Вот же он, черт подери, скорчился под батареей, определенно живой, пускай и не невредимый, Лало успел — непостижимые высшие силы, наверняка оскорбленные его выходками, не стали мстить ему за чужой счет, так почему же отплясывающее бешеную самбу сердце никак не уймется? Цыган присаживается на корточки рядом с лидером Алюминиевых Штанов, в несколько легких пассов лезвием кинжала избавляется от туго затянутых веревок, ведет чуткими пальцами вокруг истерзанных глубокими ссадинами онемевших запястий, его руки ощупывают Тончика на предмет серьезных повреждений с тем же проворством, с которым порхают над раскладами таро. Почти сразу пачкаются в потеках загустевшей крови. — Довыпендривался, Анатоль? Я ведь говорил тебе, не нужно сюда лезть, только глянь, на кого ты похож, ни одна девка тебя в мужья не возьмет, ай, как нехорошо.. — Одиннадцать, — невнятно хрипит Тончик, пытаясь не захлебнуться соплями и хоть как-то вернуть контроль над совершенно потерявшими чувствительность конечностями. — Что? — Их здесь.. было одиннадцать. Шершавый щелчок снятого с предохранителя пистолета из дальнего угла звучит, как раскат грома над монолитной башней с потертой карты. Лошало падает в темноту. Он искренне не хотел ничего такого вытворять, и не столько из-за пресловутых ведьмовских правил, до фени ему высшие силы и их хрупкие чувства, еще неизвестно, охота ли им напрягаться по таким пустякам, как вмешательство ушлого цыгана в собственную судьбу. Дело было в Анатоле, только недавно переставшем, наконец, шарахаться от него и плевать через плечо на всякий случай каждые пять минут, в Анатоле, с его по швам трещащей картиной мира и крышей, едва не съехавшей к чертям на фоне паранойи и суеверного страха перед всей мистической чепухой, окружающей лидера Серебряных Шорт, меньше всего на свете Лошало хотелось пугать его своими фокусами, но времени ни на что другое просто не осталось. Он падает в густую темноту комнаты, пронизанную золотой леской отсветов уличных фонарей, сливается с ней, и снова обретает объем уже за спиной последнего оставшегося телохранителя барыги. Матовый багрянец полыхнувших глаз отражается в граненой стали изящно изогнутого лезвия, угораздило же еще и очки забыть нацепить ко всему прочему, эх. Это ничего, думает Лало, вспарывая мякоть под чужими ребрами — от обилия пролитой крови в застуженной квартире будто бы становится немножко теплее — ничего, главное, что злополучный патрон ушел в потолок, а не проделал неаккуратную дыру в тончиковой любимой бейсболке и в черепе соответственно, главное, что он успел вовремя. Есть и еще одна мыслишка, нехорошая, будто не совсем своя: убежать от своего спасителя с визгами в таком состоянии Анатоль точно не сможет. — Вот паршивец, я же сбился со счета, теперь пересчитывать придется.. Движения Лало, и без того плавные, танцующие, полумрак комнаты сглаживает до смазанного бархата с вкраплениями перезвона золотых цацок, он возвращается к окну осторожно, будто к одичавшему зверю подкрадывается: вдруг укусит? Тончик смотрит странно, все так же сидя на холодном полу и растирая, кажется, вывихнутое запястье. Непонятно, успел ли он увидеть что-то лишнее, или же удачно моргнул, но, во всяком случае, креститься пока что не начал.  — Дома своей математикой займешься, слышь, я жрать хочу. Неуверенно поднимается на ноги, опираясь на увешенное браслетами предплечье цыгана, преувеличенно бодро хамит, понятное дело, смущается — столько провалялся здесь, как принцесса в плену, вообще не по-пацански. Лало слегка расслабляется, позволяет себе мягко хихикнуть, а затем разом обмирает, когда Тончик выуживает окровавленный кинжал из его пальцев и задумчиво разглядывает на свет. Пожимает плечами нечитаемо, прикрывает глаза и облизывает лезвие, собирает языком сочные алые капли, и выглядит при этом так горячо, что у цыгана натурально темнеет в глазах. — Анатоль, у меня и нормальная еда есть, честно. Тончик скалится торжествующе, довольный произведенным эффектом, видел, заполошно мечется в голове Лало, ну точно видел, зуб даю, и все еще здесь, и трогать не боится, и выебывается к тому же, вот ведь сука! Цыган послушно следует за Тончиком, решительно настроенным отыскать свою изъятую на входе биту в этом гадюшнике, и что-то у него внутри, там, откуда порой звучат будто бы чужие мысли и иногда просачиваются странные желания, настороженно, но заинтересованно сворачивается в клубок, тоже не сводя взгляда с обтянутой олимпийкой спины.